те с ними в Сонби,  с тем  чтобы провести  там зиму,  и,  то ли перемена
обстановки, то ли  визиты друзей, а может быть, веселые голоса детей - одним
словом,  все  вместе  помогло  утишить  охватившее  ее  горе,  и  весной она
вернулась  в Клонмиэр почти прежней Фанни-Розой. Почти, но  не совсем. В ней
что-то умерло, что - трудно определить словами, но это  что-то  она утратила
навсегда. Легкий веселый нрав, сияющая прелесть, которые Джон в ней разбудил
своей  любовью  и  нежностью,  вспыхнули  и погасли, исчезли  без следа.  Ее
внешность - одежда, прическа, -  все это вдруг перестало ее занимать. Раньше
ей было интересно покупать новые платья и шляпки, потому что Джон смотрел на
нее  сияющими глазами,  протягивал  к  ней руки, чтобы  заключить  ее в свои
объятия.  А теперь  не  было  никакого смысла  стараться,  покупать какие-то
материи, -  сгодятся и старые  платья, оставшиеся от  прежнего сезона. Можно
было  ожидать, что  двадцатидевятилетняя вдова снова выйдет замуж, и  доктор
Армстронг, увидев Фанни-Розу  снова после ее возвращения  в  Клонмиэр, через
полгода после смерти мужа, говорил себе, что с ее  темпераментом и  живостью
она вряд ли  долго станет мириться с  положением вдовы.  Он  ошибся.  С этой
стороной ее жизни было покончено  навсегда. А будущее состояло только в том,
что  наступит  день, когда  Джонни станет  хозяином  Клонмиэра.  Миссис Джон
Бродрик -  это важное лицо. Наступит день, -  конечно же, он не так далек, -
когда ее свекор умрет, и Джонни станет наследником всего имения и состояния.
Фанни-Роза будет хозяйкой Клонмиэра. Именно  она будет  отдавать приказания,
платить  жалованье и  вообще  распоряжаться всеми  деньгами  Джонни; а денег
будет,  конечно, немало,  ведь медь  приносит колоссальные  доходы, и миссис
Джон Бродрик,  которая будет управлять  всеми имениями своего  сына,  займет
весьма заметное положение  в обществе.  Она никогда  не  забывала, что она -
племянница лорда Мэнди, и время от времени напоминала об этом обстоятельстве
Барбаре и Элизе  просто так,  случайно обронив словечко-другое,  однако этих
словечек было достаточно,  чтобы они  усвоили себе истинное положение вещей,
на тот случай, если ее дружеское отношение к ним заставит их об этом забыть.
     Постепенно она начала говорить о том, что будет делать, какие изменения
внесет  в жизнь  Клонмиэра,  когда имение  будет  принадлежать  ей,  вернее,
конечно, Джонни, что  казалось Барбаре и Элизе несколько преждевременным. Их
отцу  не было еще и семидесяти лет, он обладал прекрасным здоровьем, и  было
маловероятно, что надежды его внука осуществятся в ближайшие несколько лет.
     - Как жаль, - сказала однажды Элиза Барбаре, - что Фанни-Роза постоянно
разговаривает так, словно Клонмиэр уже принадлежит  ей. Вообще я считаю, что
она очень переменилась  со смертью Джона. Раньше она  была такая веселая,  а
теперь только и знает, что всеми командует.
     - Бедненькая Фанни-Роза, - вздохнула Барбара, - никто  из нас не знает,
как она  тоскует по Джону.  Мы должны  быть  с ней терпеливыми и не обращать
внимания. К тому же, не забывай, как она обожает нашего Джонни.
     -  Я же не говорю, что она его не любит, - продолжала своей Элиза, - но
мне неприятно, когда Фанни-Роза распоряжается на конюшне и велит седлать мою
лошадь, когда собирается кататься верхом.
     - Ты забываешь,  - сказала миротворица Барбара, - что Фанни-Роза вообще
привыкла распоряжаться. В Летароге ей приходилось длать все самой, а когда у
женщины  на попечении дом и дети,  она  не  может не распоряжаться  слугами,
иначе  она пропадет. Я постоянно  встречаюсь  с ней  на кухне, она то и дело
отменяет  мои  приказания, объясняя  кухарке, что  то или иное  блюдо вредно
детям, у них может  испортиться пищеварение. Возможно, она права, я с ней не
спорю. Что бы она ни делала, будем стараться обойтись без неприятностей.
     -  Я  просто поражаюсь,  как отец все  это терпит  и не раздражается, -
сказала Элиза. - Она иногда прямо противоречит ему за столом. Ни от кого  из
нас он бы в жизни такого не потерпел.
     - Фанни-Роза много путешествовала в отличие от  нас, - сказала Барбара,
-  и,  кроме того,  она прочитала много  книг. Вообще я часто  замечала, что
мужчины  охотно вступают в  разговоры  с женщинами, у которых были  или есть
мужья, а таких, как мы, оставшихся в  девицах, сразу же осаживают, заставляя
замолчать. Замужние женщины, наверное,  знают о жизни что-то  такое, что нам
недоступно.
     Элиза фыркнула. Она ненавидела,  когда ей напоминали  о ее девичестве и
преклонном возрасте.  Однако вдова их  брата  поселилась у  них навсегда,  и
Барбара права,  ни  к чему  устраивать  ссоры.  Итак,  "миссис Джон", как ее
называли  слуги, стала  играть значительно более заметную роль  в управлении
домом,  чем  "мисс Барбара" или "мисс Элиза",  однако власть  ее проявлялась
совсем  иначе,  чем  это делалось при прежнем  правлении.  Ее  нисколько  не
волновало,  если  запаздывал  обед или  ужин,  но  если  на стол  подавалось
пирожное  вместо заказанного ею молочного пудинга,  она врывалась на кухню и
устраивала скандал миссис Кейси, понося ее в присутствии других слуг, а если
с туалетного столика в ее спальне пропадала какая-нибудь безделушка, которая
вполне могла закатиться под кровать или куда-нибудь еще, поскольку там царил
беспорядок, немедленно вызывалась горничная, которую  обвиняли в воровстве и
тут же отказывали  ей от места, не спросив разрешения  у  Барбары и  даже не
поставив ее в известность о случившемся.
     Ее собственные  дети никогда не  знали, чего от  нее ожидать. То она их
баловала, щедро расточая  ласки, то, без всякого перехода, начинала бранить;
а ведь после деда самой значительной фигурой на  протяжении всего их детства
было  это  непостижимое, ежеминутно  меняющееся существо, их мать; порою это
был  ангел  -  веселые  смеющиеся глаза, ласковое  лицо, обрамленное облаком
каштановых волос,  а  порою -  гневный демон, разъяренная  фурия  из сказки,
изрыгающая злобную брань.
     Единственный  человек,  который  мог  справиться  с   Джонни,  был  его
крестный,  доктор  Армстронг,  или "дядя Вилли",  как его называли  дети, но
Джонни никогда в жизни  не мог простить ему порки, полученной в  первый раз,
потому что эта порка была незаслуженной.
     Тетушка  Барбара была  нездорова, она  теперь постоянно кашляла, и дядя
Вилли пришел ее навестить. Она в это  время вязала шерстяную шаль для  одной
бедной женщины из  Оукмаунта,  и оставила свою рабочую корзинку в  гостиной.
Дядя Вилли,  которого она попросила принести ей  эту шаль,  чтобы она  могла
продолжать работу, лежа у себя в комнате, обнаружил, что все нитки испачканы
и  перепутаны, а  сама  шаль изорвана в клочья. Слуги,  которых  призвали  к
ответу, сказали, что видели, как "мастер Джонни" играл клубками шерсти после
завтрака. Доктор позвал к  себе крестника  и, показав ему испорченную  шаль,
спросил, почему он позволяет себе такие злые бессмысленные шалости. Напрасно
мальчик уверял, что  он только потрогал шаль и тут же положил ее на место, и
что виноват,  наверное, щенок,  который убежал из  детской в гостиную  и там
напроказил, о чем он, Джонни, очень сожалеет. Он бы никогда не стал огорчать
тетю Барбару,  особенно теперь, когда она болеет. Крестный отказался слушать
его объяснения и сказал, что он лжет.
     Лицо мальчика вспыхнуло.
     -  Я  не  лгу,  черт тебя  подери!  -  крикнул  Джонни  - ему  как  раз
исполнилось десять лет, - и двинулся прочь из комнаты.
     Дядя Вилли поймал его. Он был сильный крепкий человек, и  ему ничего не
стоило справиться с отбивающимся крестником.
     - За свои шалости и за то, что ты мне солгал, ты заслуживаешь  порки, -
твердо сказал он.  - А для того,  чтобы ты как  следует прочувствовал, я это
сделаю в присутствии  слуг, пусть они знают, как плохо ты себя ведешь, какой
ты испорченный непослушный мальчик.
     И вот,  возле конюшни,  в присутствии  Тима, Кейси, Томаса и  служанок,
которые  выглядывали  из окон кухни,  с Джонни были спущены штанишки, задняя
часть  его  тела была обнажена напоказ  всему  свету, и крестный нанес ему с
десяток крепких ударов своей тростью.
     Джонни был  слишком ошеломлен, чтобы плакать, но, когда  процедура была
завершена,  и крестный  ушел назад в дом, он внезапно понял, что произошло -
штанишки его болтаются где-то  у щиколоток, а судомойки хихикают у кухонного
окна,  прикрывая  рукой рот.  Он внезапно  осознал весь позор,  который  ему
пришлось претерпеть и, почувствовав себя таким несчастным - он еще никогда в
жизни не испытывал ничего  подобного, - Джонни убежал в лес, бросился там на
землю и разразился горькими слезами  унижения. Никогда, никогда больше он не
вернется домой.  Никогда не сможет посмотреть в глаза Тиму и горничным.  Как
все это ужасно, как несправедливо, как невероятно оскорбительно! Он страстно
молился о том, чтобы дядя Вилли умер,  чтобы его постигло несчастье, которое
навсегда  унесет его из Кломиэра. Стало холодно и темно, а мальчик все лежал
в лесу,  его хорошенькое личико  распухло  от  злости, горя и боли, рубцы на
спине нестерпимо болели,  тяжесть на сердце давила, словно камень. Маменька,
конечно, пожалее его; на дядю Вилли она страшно рассердится, а его пожалеет,
положит примочки на его  бедную попку. Однако Джонни не хотел, чтобы она его
жалела. Он хотел, чтобы она им восхищалась и любила его. Он хотел, чтобы она
считала  его, Джонни Бродрика, самым замечательным человеком на свете,  а не
просто маленьким  мальчиком,  с которого  спустили штаны в присутствии  всей
прислуги.  Маменька  не  поймет,  какой  стыд,  какие  страдания  он  сейчас
испытывает, не поймет этого чувства бессилия. В отчаянии сжав голову руками,
обливаясь слезами, Джонни,  рыдая, повторял: "Ах, зачем умер мой папа? Он бы
не позволил, чтобы со мной так обращались..." Словно издали - детская память
коротка, - он увидел высокую темную фигуру  человека, который был его отцом,
увидел его  улыбку, почувствовал прикосновение руки  на своем плече, услышал
тихий спокойный голос,  и у него  впервые в жизни появилось ощущение утраты,
которого не было или почти не было, когда отец умер.
     Потом он  уснул, измученный всем  пережитым,  и его нашел  Бэрд,  когда
возвращался  через  лес  домой  в свой коттедж. Бэрд был  добрый старик,  он
догадался  о том, что чувствует мальчик, и поэтому привел его к  себе домой,
не говоря  ни  слова о  том, что произошло,  хотя  ему  уже  рассказали  всю
историю,  всячески ее приукрасив. Он отдал  Джонни  половину  своего обеда и
взял его с собой, когда пошел осматривать ловушки, позволив держать в  руках
хорька. К  девяти  часам вечера к  Джонни вернулось присутствие  духа,  и он
отправился домой спать,  воспользовавшись фонарем, который одолжил ему Бэрд.
Он вошел в дом  через боковую дверь и прокрался наверх в  свою  комнату, где
вместе  с  ним  спал  Генри, опасаясь, как бы мать или дед  не услышали и не
стали требовать у него объяснений, почему он не явился к обеду.
     -  Я  ходил  с  Бэрдом  проверять  ловушки, -  высокомерно сообщил  он,
раздеваясь.  - Все это было очень интересно, я  отлично провел  время. Хорек
даже не пытался меня укусить, я его нисколечко не боялся.
     - Вот счастливчик, - проговорил, зевая, Генри. - Мог бы и меня взять  с
собой. Мне было очень скучно.  Фанни с Эдвардом играли в куклы, а я этого не
люблю, это только малыши так играют.
     - Маменька  спрашивала, почему меня  не  было  за  обедом?  - осторожно
спросил Джонни.
     -  Ее самой не было. Она  уехала в  Эндрифф навестить  тетю  Тилли и ее
нового младенца. Дядя Вилли сказал тете  Элизе, что ты, наверное, обедать не
придешь и чтобы она не беспокоилась.
     Значит, дядя Вилли кое-что понимает, думал его  крестник, но все равно,
простить его невозможно.
     - А больше дядя Вилли ничего не сказал? - допытывался Джонни.
     - Я не знаю, - ответил Генри. - Он ушел сразу  после того, как осмотрел
тетю  Барбару. Я немного пробежал рядом с его  лошадью. Возьмешь меня завтра
смотреть хорька, Джонни? Так будет здорово, если мы пойдем туда вместе.
     - Не знаю, - отозвался Джонни, исполненный важности. -  Мне кажется, ты
еще слишком мал, не дорос до хорьков.
     С  этими  словами  он  повернулся на  бок  и вскоре  заснул.  Однако на
следующее утро  он старался одеваться так, чтобы стоять  спиной  к  брату и,
спускаясь вниз на молитву, очень волновался, опасаясь прочесть на лицах слуг
написанное на них презрение. Однако он  понял,  что дядя Вилли никому ничего
не  рассказал.  Он испытал величайшее облегчение, и эта радость  нашла  свое
выражение в том, что он  весь день  тиранил младших детей. Он громко хвастал
своей храбростью, проявленной им в деле с хорьком, так  что восхищение Фанни
и  мальчиков  его  доблестью  компенсировало стыд,  который  он  испытал  от
вчерашней унизительной  сцены,  и хотя  день  прошел вполне счастливо  и без
неприятных происшествий,  он,  казалось,  все время слышал внутренний голос,
который шептал ему, что никакой он не храбрец, а просто глупый  мальчишка, с
которого сняли  штаны при всем честном народе, и что  когда-нибудь  вся  эта
история станет известна всем окружающим. В тот вечер он с интересом выслушал
замечание матери касательно того,  что после смерти дедушки библиотека будет
принадлежать ему.
     - Но  ведь сначала ею будет пользоваться тетя Барбара,  ведь она  самая
старшая после дедушки, - возразил он.
     Фанни-Розу рассмешила серьезность логических рассуждений сына.
     - Возраст не играет  здесь никакой роли, - сказала она. - Когда дедушка
умрет, Клонмиэр будет принадлежать тебе, и  ты  сможешь делать все, что тебе
угодно, пользоваться всеми комнатами, какими захочешь.
     - Значит, я буду хозяином, как теперь дедушка, и все слуги будут делать
то, что я им велю?
     - Конечно, моя радость.
     - И я смогу отказать от дома дяде Вилли и натравить на него собак, если
он посмеет прийти в дом без моего разрешения?
     Фанни-Роза снова рассмеялась.
     - Очень было бы забавно, если бы ты сделал это, -  сказала она. -  Дядя
Вилли бывает иногда таким нудным, все-то  ему не нравится. Интересно было бы
посмотреть, как он улепетывает от собак.
     - Вы его не любите, маменька? - спросил Джонни, набравшись храбрости.
     Фанни-Роза ответила не сразу.
     - Не то что не люблю,  - сказала она, - но  мне всегда не нравился  его
менторский тон. Он слишком  много на себя берет, полагаясь на свои дружеские
отношения с семьей. В большинстве домов его вообще не стали бы принимать.
     - А что, доктора это плохие люди, они хуже, чем мы?
     - Видишь ли, настоящий джентльмен обычно не выбирает профессию доктора.
Подходящее  занятие  для  джентлтьмена -  это церковь, армия. А  лучше всего
вообще не иметь  никакой профессии, просто владеть землей и  всем  остальным
имением, что, к примеру, предстоит тебе.
     -  А  что,  если  дедушка  через  месяц  умрет, -  сказал Джонни  после
минутного молчания, - смогу я тогда спустить собак на дядю Вилли?
     Эта идея пустила корни у него в  мозгу, затем прочно в нем утвердилась,
и он частенько приставал к матери с вопросами о том, как  они  будут  жить и
что делать, когда свершится это великое событие. Джонни казалось, что  когда
он станет хозяином Клонмиэра, с него будет смыто позорное пятно, оставленное
поркой, воспоминание о которой все еще глодало его сердце. Уж тогда-то никто
из прислуги  не  посмеет над ним  смеяться. Он стал  приглядываться  к деду,
стараясь подметить признаки пошатнувшегося здоровья. Иногда за завтраком  он
с беспокойством спрашивал деда, как тот  спал, и Медный Джон, не привыкший к
таким  знакам внимания  со стороны старшего  внука, - в этом новом поколении
хорошими манерами обладал  Генри, так же,  как его покойный тезка, - начинал
думать, что, может быть, у Джонни проснутся, наконец, нормальные родственные
чувства,  и мальчик  постепенно  сможет стать его товарищем и компаньоном. В
эти дни Медный Джон  часто  чувствовал  себя одиноким - оба сына его умерли,
его любимица Джейн тоже, а Барбара почти все время болела. Однажды он взял с
собой  Джонни  на  рудник, и  его  забавляло  огромное количество  вопросов,
которые тот задавал, в особенности, когда он спросил капитана Николсона, что
будет, если кто-нибудь столкнет дедушку в шахту, умрет ли он тогда или нет.
     - Боюсь, что умрет,  мастер Джонни, - ответил маркшейдер, и Медный Джон
был очень тронут, когда  внук,  задумчиво оглянувшись  вокруг,  сказал,  что
здесь все время бродят какие-то  опасные  типы, и  хорошо бы  дедушке всегда
иметь при себе толстую палку.
     - Вот когда ты вырастешь, - говорил Медный Джон, когда она возвращались
домой, Джонни верхом на своем пони рядом с дедом, - ты будешь ездить со мной
на рудник и поможешь мне  держать  в порядке этих людей. Там  вообще  всегда
много работы.
     - Я обязательно буду ездить  с вами, дедушка,  -  с  живостью отозвался
мальчик. - С удовольствием буду ездить с вами каждый день.
     Медный  Джон рассмеялся. Ему  показалось забавным, что его черноволосый
внук начинает проявлять интерес к окружающей жизни.
     - Успеешь  еще этим  заняться,  -  сказал  он, - когда  окончится  твое
ученье.  Твой  дядя  Генри  учился  в  Итоне  и  Оксфорде, прежде  чем  стал
заниматься горным делом.
     -  Но, дедушка... - начал мальчик, однако сразу же умолк, вспомнив, что
вряд ли  стоит  указывать деду на то, что  к тому времени  сам  он давно уже
будет в  могиле;  он решил сменить тему и вместо этого сказал:  - Я надеюсь,
что вам не слишком трудно ехать так далеко верхом?
     -  Конечно,  нет, я мог  бы проехать вдвое дальше, и все равно не устал
бы,  -  ответил Медный Джон, и это, по-видимому,  произвело  впечатление  на
мальчугана,  потому что он снова задумался. По крайней мере, рассуждал сам с
собой Медный Джон, мальчик, наконец, становится вежливым.
     В  ту  осень   Фанни-Роза  заказала  групповой  портрет   своего  юного
семейства. Его  повесили на стене в столовой,  напротив  портрета Джейн. Это
была прелестная группа:  пятеро детишек  в  красных  бархатных панталончиках
играют  в саду в  Клонмиэре. Маленький Герберт в платьице  сидит  на земле и
радостно  улыбается; рядом - Эдвард с веселой  мордочкой и кудряшками. Генри
более серьезен, а Фанни несколько бледна,  зато  исполнена  гордости, как  и
подобает единственной дочери в  семье.  В центре группы -  Джонни с луком  и
стрелами в руках; волосы у него небрежно растрепаны, на гордом красивом лице
- упрямое решительное выражение.  Он взирает на мир надменно  и бесстрастно,
словно  решил  показать  тем,  кто будет смотреть на его портрет, что Джонни
Бродрику из Кломиэра нет никакого дела ни до кого и ни до чего.

        "2"

     Когда Джонни сравнялось четырнадцать лет, его  отправили в Итон. Каждые
каникулы Фанни-Роза  забирала все  больше  места  для себя  и  своих  детей.
Барбара  была настолько  больна,  что  почти не выходила из своей  комнаты и
передала бразды правления в руки невестки.  Элиза старалась делать  вид, что
так и должно быть, однако  предпочитала проводить это время не в Дунхейвене,
а  в Сонби. Что касается Медного Джона, то в свои семьдесят лет  он выглядел
едва на шестьдесят, и хотя его волосы  совсем поседели, фигура его ничуть не
изменилась, а  ум сохранил прежнюю остроту, и он заправлял делами на руднике
так же дотошно и основательно, как если бы был вдвое моложе. Возможно, что с
годами  он стал внушать своему внуку еще больший страх  и  благоговение, чем
раньше.  В его твердом  суровом лице, широких  плечах,  массивном подбородке
было  что-то  такое,  что  вызывало  мысль  о Всемогущем, и  когда во  время
завтрака он занимал свое место за столом, держа перед собой открытую Библию,
мальчиков  охватывало  тревожное чувство,  им  казалось,  что  за  столом  в
Дунхейвене  присутствует  Нечто,  некая высшая сила,  способная погубить  их
навечно единым  м