ая даже вернуться к обеду, что так
часто  случалось с  ним,  когда  он был мальчиком,  а,  вернувшись, небрежно
бросал какое-нибудь извинение  и усаживался в кресло, взяв в руки спортивную
газету.
     Джейн и даже Барбара догадывались,  что с ним происходит, и не  трогали
его, но, по  мере того, как  день  за  днем  проходило  лето, Медного  Джона
начинало раздражать поведение  сына,  который  никогда не  говорил  с  ним о
шахте, не интересовался делами имения и проводил все свое время, гоняя собак
на холмах Эндриффа, а когда снисходил до  того, чтобы явиться в пять часов к
обеду, хранил мрачное  молчание во время всей  трапезы или же, выпив слишком
много портвейна, начинал  говорить глупости, рассуждая о политике, о которой
не имел ни малейшего представления.
     - Тебе очень повезло, мой дорогой Джон, - сказал отец однажды  вечером,
когда его  сын  казался  рассеянным еще более обычного и не проявил никакого
интереса к  замечанию отца  о  том, что новая  шахта  над дорогой, ведущей к
поместью Мэнди, вероятно, окажется наиболее перспективной из трех, - что мои
старания за  последние девять лет оказались столь плодотворными, что тебе не
грозит судьба незадачливого сына обедневшего землевладельца. Вместо этого ты
в  свои  двадцать  восемь лет  -  богаты  наследник крупного  предприятия  и
значительного  богатства,   для  приобретения  которого  тебе  не   пришлось
затратить никаких усилий, да, очевидно, и не придется.
     За  столиком  воцарилось  молчание.  Джейн  неотрывно  глядела  в  свою
тарелку,  Барбара и Элиза с трудом  пытались  проглотить то, что было  перед
ними.  Джон покраснел.  Он  понимал,  что является  плохим помощником своему
отцу,  но  вино  бросилось  ему в  голову,  и он  не задумывался  о том, что
говорит.
     - Вы правы, сэр, мне чертовски повезло, - сказал он. - Да  не  иссякнет
медь  во  чреве Голодной Горы. Пью  за  ваше здоровье, сэр, а также за Морти
Донована, чья смерть так обелгчила нам все наши дела.
     Он сделал поклон в сторону отца и залпом осушил свой стакан.
     Элиза негромко вскрикнула. Медный Джон поднялся на ноги.
     - Мне очень жаль, - сказал он, - что ты растерял остатки хороших манер,
проводя все время на псарне со своими собаками. Доброй ночи.
     И он решительными шагами вышел из столовой, хлопнув дверью.
     Сестры в ужасе смотрели друг на друга.
     - Джон, как ты мог? - воскликнула Барбара. - Отец никогда тебе этого не
простит. Что на тебя нашло, скажи на милость?
     - Как это можно - вспомнить Морти Донована? - подхватила  Элиза. -  Это
тема,  которую мы всегда  стараемся избегать. Ну,  теперь  тебе  достанется,
можешь не сомневаться. Мне кажется, тебе лучше возвратиться в Лондон. К тому
же, ты пролил вино на скатерть, на ней останется пятно.
     Джейн побледнела и вот-вот готова была заплакать.
     - Оставила бы  ты  его  в покое, Элиза, - сказала  она.  - Разве ты  не
видишь, что ему и так плохо.
     - Плохо? - насмешливо спросила Элиза. - С чего бы это, интересно знать?
А уж ты, конечно, держишь  его сторону,  как  обычно. Ты по  уши влюблена  в
лейтенанта Фокса, а Джон тебя поощряет, он ведь, наверное, служит между вами
посредником.
     -  Какое  отношение имеет лейтенант  Фокс  к  тому,  что  здесь  сейчас
произошло? - спросила Джейн.
     - Ну  ладно, перестаньте,  - успокаивала их  Барбара. - Не хватает еще,
чтобы  вы  поссорились, вдобавок  ко всему. Джон, дорогой,  я  знаю,  что ты
теперь   расстроен,  надеюсь,  что  завтра  это  пройдет,  утром  ты  будешь
чувстовать себя иначе.
     Она  спокойно  поцеловала  его  и  вышла  из комнаты. За  ней сразу  же
последовала  Элиза.  Джейн встала, подошла к  брату  и  села  возле него. Он
потянулся  к  графину,  но  она  отодвинула  его,  так,  чтобы  он  не  смог
дотянуться.
     - Что  с  тобой  происходит?  -  спросила она,  а когда  он не ответил,
ласково продолжала: - Это из-за Фанни-Розы? - Она взяла  его за руку и стала
перебирать его пальцы. - Видишь ли, я понимаю, что ты чувствуешь, потому что
со мной происходит то же самое. Я вовсе не влюблена в Дика Фокса, "влюблена"
- это такое неприятное глупое  слово, но мне кажется, что он мне нравится, и
я  знаю, что  он мною восхищается, чувствует ко мне  расположение. Однако он
говорит,  что  его в любой момент могу послать за  границу,  и вообще, когда
находишься в армии, не следует жениться в молодом возрасте.
     Джон посадил ее себе на колени.
     - Бедная мой девочка,  - сказал он.  - Какая я скотина  и эгоист, думаю
только о своих  переживаниях, и совсем забыл о  тебе. Как смеет этот молодой
идиот так легкомысленно играть твоими  чувствами?  У  меня  большое  желание
задать ему трепку.
     Джейн рассмеялась сквозь слезы.
     - Ну вот, - сказала она, - ты не желаешь мириться с тем, как ведет себя
Дик по отношению ко мне, однако терпишь то  же самое от  Фанни-Розы. Ни тот,
ни другая тут не виноваты. С какой стати молодой человек, которому предстоит
служба  за  границей,  станет  связывать себя семьей? А ради чего Фанни-Розе
выходить замуж и превращаться в мать семейства, если ей этого не хочется?
     - У тебя гораздо больше терпения, чем у меня, сестричка, - сказал Джон.
-  Мне  кажется, ты  согласилась  бы  ждать  своего  Фокса  многие годы,  не
испытывая от этого  никаких  страданий.  А вот я могу стать преступником или
даже убийцей, если мне придется дожидаться Фанни-Розы.
     - Я уверена, что она тебя любит, - сказала  Джейн. - Я видела, как  она
смотрит на тебя. Но  ты понимаешь, она  такая  хорошенькая и  избалованная -
сначала  ее баловал отец,  этот неумный человек,  а теперь  этим  занимаются
молодые  люди, которых  она  встречает  за  границей,  - что ей  понадобится
некоторое  время   для  того,  чтобы  принять  решение   относительно  тебя.
Замужество для женщины - это очень серьезная вещь.
     На какое-то время Джону  захотелось  поделиться с ней своими сомнениями
относительно  Генри,  поведать  ей   о  подозрениях,  которые   он  старался
похоронить  в своей душе, однако он  решил, что об этом невозможно  говорить
даже с ней. Это  слишком личная, слишком интимная тема,  ее нельзя обсуждать
сейчас, когда бедняжка Джейн так расстроена, а он сам не вполне трезв.
     - Ты знаешь, - тихо  сказала Джейн, устремив  на него взор своих карих,
исполненных  мудрости глаз.  - То, что я  собираюсь тебе  сказать, не вполне
прилично,  и  я  даже  не знаю, как  это выговорить,  но мне кажется,  что у
Фанни-Розы  такой  отзывчивый страстный характер, и  если ты  будешь немного
посмелее, то она...  она согласится... уступит твоим  настояниям, и тогда ей
придется выйти за тебя замуж.
     Джон  почувствовал, как  шея  у  него под воротником наливается кровью.
Боже правый! Джейн, его маленькой застенчивой сестренке приходят в голову те
же самые мысли, что мучают его самого.
     -  А ведь тебе, -  пробормотал он, наблюдая за ней сквозь полуприкрытые
веки,  -  ведь  тебе еще нет  и восемнадцати, целых три  недели  осталось до
твоего дня рождения.
     - Я тебя, наверное, шокировала? - нерешительно спросила она.
     -  Шокировала? Нет, моя дорогая сестренка,  нисколько. Я просто думал о
том, как  мало  знают  друг о  друге братья  и сестры  и  как  много времени
тратится даром, тогда как мы могли бы разговаривать о  таких вещах. Бог тебя
благослови.  Я  запомню  твой  совет,  хотя  сомневаюсь,  что  это  принесет
какую-нибудь пользу.
     Джейн слезла с его колен и пригладила ему волосы.
     - Не тревожься, - сказала она. - Мне кажется, все будет  хорошо. У меня
такое предчувствие, а ты знаешь, мои предчувствия обычно сбываются.
     С  этими  словами она  выскользнула  из  комнаты  и  побежала наверх  к
сестрам. Джон допил остатки вина и стал готовиться к  предстоящему разговору
с  отцом. Он знал, что ему следует извиниться,  и чем скорее он это сделает,
тем лучше.  Нужно  только собраться  с силами, пробормотать  несколько слов,
пообещать  исправиться  и как можно скорее уйти из библиотеки. Томас уже два
раза  заглядывал  в  столовую,  он  хочет все убрать  -  дальше медлить  уже
невозможно. И Джон стал думать, что же сказать отцу, как сформулировать свои
извинения, чтобы они не звучали напыщенно и неловко, а сам бы он не выглядел
абсолютным  идиотом.  Он  поднялся с кресла и  пошел, старательно передвигая
ноги, через холл в библиотеку. Дверь,  конечно, была закрыта.  Он  постучал,
чувствуя себя  так,  словно он  -  Томас, явившийся к  хозяину  с  очередной
почтой,  и, услышав короткое разрешение войти, открыл  дверь. Отец  сидел за
письменным  столом,  занятый  своей  корреспонденцией,  и Джону  вспомнились
школьные  дни,  когда он, бывало, в  чем-нибудь провинится и ожидает  порки.
Отец даже не поднял глаз от письма, когда он вошел.
     -  Ну, что там у тебя? - коротко бросил он,  перебирая бумаги в поисках
какого-то документа.
     - Боюсь, что за обедом я  говорил несколько необдуманно, - сказал Джон.
- Я очень сожалею, если мои слова показались вам оскорбительными.
     Медный Джон какое-то время ничего не отвечал. Потом отодвинул бумаги и,
повернувшись в кресле,  посмотрел  на сына,  точно так же, подумал Джон, как
смотрел на него в Итоне директор школы.
     -  Ты не оскорбил  меня,  Джон, - сказал отец,  - ты меня  разочаровал.
Когда  умер Генри, я надеялся,  что его смерть сблизит нас,  что  мы  станем
друзьями. Этого не произошло и, как мне кажется, не по моей вине.
     Он помолчал, и Джон понял, что от него ожидают ответа.
     - Мне очень жаль, сэр, - проговорил он.
     - Твой брат  выказывал живой интерес  ко  всему, что  касалось шахты, -
продолжал Медный  Джон.  - До своей болезни  он часто ездил вместе со мной в
контору Николсона, где  мы втроем обсуждали все  дела, и зачастую он  вносил
предложения, которые мы с  Николсоном  считали весьма разумными и  полезными
для дела. Мне кажется, я не ошибусь, если  скажу,  что ты  ни одного раза не
выразил желания поехать со мной на шахту с тех пор, как вернулся домой. Да и
здесь, в Клонмиэре, тобой владеет то же самое  безразличие. Здесь, в имении,
тоже  много  дел, и Нед Бродрик был бы тебе благодарен  за помощь, но он мне
говорил,  что почти никогда тебя не  видит.  Я не могу этого понять - ведь у
меня каждая минута на счету, каждый час занят той или иной  работой - как ты
умудряешься проводить целые дни в непростительной праздности?
     Снова школьный учитель, подумал Джон. Сколько раз в Итоне слышал он эти
слова?  Им вновь овладело привычное  чувство злобного упрямства, которое  он
испытывал всякий раз, когда заходила речь о его лени и праздности.
     - Даже  в пору твоего  пребывания в  Линкольнс-Инн, - продолжал отец, -
тебе  требовалось полгода на ту работу, которую я в твои годы мог  выполнить
за неделю.
     - Мы совсем разные люди, сэр, - возразил Джон. - У вас есть способности
к работе, а у меня их нет. Раз уж мы заговорили об этом открвоенно, я должен
признаться, что терпеть не  могу  заниматься  делом, к которому у  меня  нет
способностей.
     Медный Джон смотрел на него,  ничего не понимая. Потом  пожал  плечами,
словно давая понять, что дальнейшая дискуссия бесполезна.
     -  Тебе  двадцать  восемь  лет,  Джон, -  сказал  он.  -  Твой характер
определился, и мне больше нечего тебе сказать. Итон, Оксфорд и Линкольнс-Инн
тебе ничего не дали.  Я не могу не  испытывать разочарования, видя, как  мой
единственный сын  пускает на  ветер  полученное  им  прекрасное образование,
благодаря которому перед ним открыты широкие возможности  сделаться полезным
членом общества,  и  вместо этого усваивает  все недостатки и пороки,  столь
характерные  для национального  характера  в  нашей несчастной  стране.  Мне
остается только надеяться, что ты не падешь  так низко, как наш сосед Саймон
Флауэр.
     Если  бы  только,   думал  Джон,  вы  обладали  хоть  в  какой-то  мере
терпимостью  Саймона  Флауэра,  его великодушием  и  обаянием,  если  бы  вы
понимали,  как это понимает  он,  что молодого человека следует предоставить
самому себе, мы бы ладили с вами гораздо лучше, чем это происходит  на самом
деле.
     - Эта страна могла  бы стать великой и славной, - сказал Медный Джон, -
если  бы  народ  обладал  инициативой,   если  бы  у  людей   было   чувство
ответственности. К сожалению, оба эти качества у нас отсутствуют,  и у тебя,
к несчастью, тоже.
     - Возможно,  - сказал его сын, -  люди совсем не стремятся  видеть свою
страну великой и славной.
     - Чего же в таком случае желаешь ты? - гневно воскликнул Медный Джон. -
Поскольку ты, очевидно, и сам приналежишь к  этим людям, может быть, ты меня
просветишь? Вот уже сорок лет, как я пытаюсь это понять.
     Джону  вдруг стало жалко своего  отца, с которым  у него было так  мало
общего и который  впервые  представился ему не  как преуспевающий бизнесмен,
директор  богатых медных  рудников  и  владелец  отличного  имения,  но  как
одинокий вдовец,  потерявший  любимого старшего  сына  и  разочаровавшийся в
младшем, человека, который, несмотря на все свои труды и усилия, не понимает
соотечественников и не может добиться их любви и одобрения.
     - Если  говорить  обо  мне, - сказал  Джон, - то  я хочу только одного:
чтобы меня оставили  в  покое. Думают  ли также  и все  остальные -  этого я
сказать не могу.
     Отец его снова пожал плечами. Было очевидно, что эти двое так никогда и
не сумеют найти общий язык.
     - Скажи, пожалуйста, - спросил Медный Джон, - ты когда-нибудь думаешь о
чем-нибудь, кроме своих собак?
     Что  было  бы,  если бы я  сказал  ему  правду, думал его сын, если  бы
признался, какие мысли наполняют меня каждую минуту, когда  я не сплю, как я
ненавижу  рудник, этот символ  прогреса и процветания, за  то,  что  он  так
изуродовал  Дунхейвен; что мне невыносимо ходить  по нашему имению, пока  он
там хозяин, потому что я не могу интересоваться тем, что не принадлежит мне,
мне  одному; что  у меня  все время дурное настроение,  и  поэтому я не могу
прилично себя  вести;  что я пью больше, чем надо, потому что вся моя душа и
все тело тоскуют по Фанни-Розе, дочери человека,  которого он презирает; что
единственное,  что  меня  в   этот   момент  занимает,  это  будет  она  мне
принадлежать или нет, а  если  будет,  то принадлежала  ли она раньше  моему
брату, которого уже нет в живых;  ведь если я  признаюсь во всех этих вещах,
он только посмотрит на  меня с отвращением и велит выйти вон, а, может, даже
выгонит меня из дома. Лучше уж молчать.
     - Иногда,  сэр,  - сказал  он, - я думаю о том, пришла  ли в нашу бухту
килига, думаю еще о зайцах  на Голодной  Горе,  но больше всего,  конечно, о
борзых.
     Медный Джон отвернулся, обратившись к своим бумагам.
     -  Мне жаль, -  холодно заметил  он, - что  у меня  нет ни времени,  ни
досуга предаваться вместе с тобой этим занятиям. Поскольку я не  вижу смысла
продолжать этот разговор, я пожелаю тебе спокойной ночи и приятного сна.
     - Сокойной ночи, сэр.
     Джон вышел из библиотеки и медленно направился наверх, в свою комнату в
башне. Он извинился  перед  отцом, однако  понимал,  что пропасть между ними
стала еще шире, чем до этого разговора.

        "3"

     Восемнадцатый  день рождения Джейн пришелся на третью неделю августа, и
было решено  устроить по этому  поводу  праздник.  Портрет  был закончен, он
висел теперь в столовой,  и Барбара решила,  что нужно разослать приглашения
всем  друзьям  и  живущим  в округе  соседям -  пусть придут и полюбуются на
портрет именно в день ее рождения. Двенадцать человек, которых первоначально
было решено  пригласить, быстро превратились  в тридцать, как  это частенько
случается с приглашениями, и тогда Медный Джон предложил, что, поскольку они
уже так широко размахнулись, не следует ли привлечь к участию в  празднике и
всех арендаторов Клонмиэра, приготовив для них угощение на траве перед домом
- ведь нельзя же посадить их  за  один стол с гостями в  доме. Что-то в этом
духе  было  устроено,  когда праздновалось совершеннолетие  Генри, и,  кроме
всего  прочего,  как  заметил  Нед Бродрик,  это  может заставить  должников
впомнить о совести и погасить свою задолженность по ренте.
     - Как хорошо, - сказала Элиза Барбаре, - что мы уже можем снять  траур,
который носим по  бедному Генри, иначе мы  были бы похожи на ворон  в  своих
черных платьях.
     - Если бы траур не кончился, - мягко заметила Барбара, - я бы ни в коем
случае  не  стала  приглашать  гостей, я  уверена, что Джейн  тоэе  этого не
захотела бы.
     - Пдатье,  в  котором  я  была  на Рождество  еще  до  смерти Генри,  -
продолжала  Элиза с  удовлетворением,  -  здесь еще никто  не видел,  хотя в
Бронси и Четтелхэме я его раз или два надевала, когда мы там гостили.
     -  Надеюсь,  что оно  не  белое,  -  сказал  Джон,  которого  забавляли
разговоры об этих планах и приготовлениях. -  Вам с  Барбарой белое не идет,
вы  слишком  смуглы.  Только у Джейн такой цвет лица,  что она может  надеть
белое платье.
     - Вот уж я не смуглая, -  сердито возразила Элиза.  - Всегда считалось,
что из всей семьи у меня самый светлый цвет лица. У меня на носу, по крайней
мере, нет веснушек, как у Фанни-Розы.
     -  Фанне-Розе  очень идут  веснушки, -  сказала Джейн, - я бы ничего не
имела против, если бы  у меня были  такие же. Полноте, не будем  сердиться и
раздражаться,   ведь  это  мой  день  рождения.   Мне  хочется  как  следует
повеселиться, и я желаю того же самого  для  других.  Я надену то же платье,
что на  портрете,  и то  же самое жемчужное ожерелье, и если Барбаре удастся
уговорить Дэна  Сюлливана  поиграть на скрипке, я буду танцевать  кадриль  в
первой паре, а партнером будешь ты,  Джон. Сомневаюсь, чтобы отец согласился
танцевать со мной, даже в день моего восемнадцатилетия.
     - Весьма польщен, сударыня, - сказал Джон с почтительным поклоном, - но
тебя будут так осаждать  офицеры гарнизона, что любящему брату не достанется
ни одного танца.
     Погода в этот знаменательный день была  великолепная; по мере того, как
близился  вечер,  волнение  все  возрастало, и вскоре один за  другим  стали
прибывать   арендаторы,  еще  раньше,  чем  гости,  приглашенные  в   замок;
большинство   из   них  восприняли  приглашение  подозрительно,  и  всячески
старались спрятать свою  подозрительность за улыбками, поклонами, книксенами
и преувеличенными комплиментами в адрес хорошей  погоды, хозяина, оказавшего
им эту честь,  и  всех  трех мисс Бродрик,  славящихся своей  необыкновенной
красотой и многочисленными достоинствами. Барбара позаботилась о том,  чтобы
угощение,  приготовленное  для  "дворовых"  гостей,  было  как  можно  более
обильным, не вдаваясь при этом в крайность, и вскоре каждый мужчина, женщина
и  ребенок,  проживающие на землях Клонмиэра, получили свою  долю еды. Между
ними  расхаживал  Нед  Бродрик,  одетый  в  старый синий  бархатный  камзол,
принадлежавший в  свое время их общему с Джоном  Бродриком отцу.  Он надевал
этот камзол только в самых  торжественных случаях,  таких,  как  свадьба или
похороны, а вместе с ним -  огромную бобровую шляпу с широкими полями - злые
языки утверждали, что именно  в этом наряде он зачинал  своих многочисленных
отпрысков. Нед получал огромное удовольствие от этого празднества, ибо любил
прохаживаться в таких случаях среди арендаторов, соглашаясь со всеми, говоря
каждому  то,  что  ему  всего  приятнее, ловя  ухом  слухи и сплетни,  чтобы
передать их дальше и таким образом способствовать их распространению.
     - Мастер Джон,  если  мне  позволительно  будет заметить, - говорил  он
нараспев,  своим слегка дрожащим голосом, - вы  никогда в жизни не выглядели
так  великолепно,  и это  святая  правда.  А  каких  успехов  добились  ваши
прекрасные собачки. Слава о них гремит на всю округу,  так, по крайней мере,
я слышал, когда был намедни в Мэнди.
     - Надо же мне чем-нибудь занять свое время, Нед, разве не так? - сказ