ять лет,  и все  это  нужно проверить  и  разобрать, ведь кое-что  сгорело,
что-то  передали в  Слейн.  Но  вот  шахтеры,  конечно,  пострадают,  мистер
Бродрик, вместе  с женами  и детишками.  Они-то  ведь ничего  не отложили на
черный день. А в последнее время, с тех пор как получили прибавку, тем более
стали свободнее  тратить  деньги.  Если  бы  их хоть  кто-нибудь предупредил
заранее, они бы знали, что их ожидает, а так им придется очень туго.
     Следующие несколько  часов были  особенно тяжелы: Хэл сидел в конторе с
Гриффитсом и выдавал  рабочим  получку. Никогда еще  их  шаги не звучали так
гулко, так зловеще, и буквально  каждый из них, подходя к столу за деньгами,
задавал одни и  те же вопросы: "Почему это случилось?  Почему  они закрывают
шахты,  ведь руды в забоях ничуть  не меньше, чем раньше?". Некоторые из них
были растеряны, другие агрессивны и угрюмы, кое-кто держался угрожающе.
     - Нас обманули,  -  заявил  один, - заманили уговорами  остаться, и  мы
потеряли возможность попытать счастья в других  местах.  У  меня сын в Южной
Африке, два месяца тому назад он звал меня к себе, там у них такие же шахты,
да я отказался. А теперь слишком  поздно.  Что я буду делать? Сидеть здесь и
голодать?
     - Мне очень  жаль, - устало  повторял  управляющий в сотый уже раз. - Я
ничего не могу поделать. Виноваты цены на олово.
     Тяжелые шаги,  сердитые усталые  лица  мужчин и женщин  - они все шли и
шли, один за другим, через дверь конторы.
     - Хозяева,  небось,  не останутся в накладе, -  заметил один шахтер.  -
Получили  свое,  а  теперь  уходят  себе  на покой.  А расплачиваться за все
приходится нам.
     - Верно говоришь, - поддержал товарища  Джим Донован, стоявший сзади, и
посмотрел на Хэла, который выдавал ему деньги. - Вот вам мистер Бродрик, сын
прежнего владельца, ему-то не придется  снимать  с  себя  последнюю рубашку,
правда ведь, мистер Бродрик? Вы, конечно, просто уедете отсюда и будете жить
по ту сторону воды, если придет охота.
     Он  протопал  мимо, мрачный и  недовольный. Его лицо, обычно  дерзкое и
всеселое, прорезали глубокие морщины гнева и разочарования.
     Они  никак  не могли понять,  получив свои  деньги, что это  конец, что
больше  ничего  не  будет.  Они   продолжали  стоять   вокруг  шахты,  возле
обогатительной,   возле  котельной,   бессмысленно   глядя   на   наполовину
нагруженные вагонетки и повозки.
     -  Это же все пропадет, -  слышалось  в разных местах. - Как неразумно!
Здесь есть что-то неправильное. Кто-то совершает ошибку.
     Но никакой ошибки не  было. Шахты на Голодной  Горе прекратили  работу.
Огни в  котельной  погасли, и холодные трубы, из  которых больше не шел дым,
мрачно поднимали к небу свои черные лица. Смолк лязг и грохот механизмов. На
руднике  воцарилось странное молчание, нарушаемое только беспокойными шагами
растерянных людей, которые не хотели расходиться. В конторе  все бумаги были
уложены в мешки  или  ящики и увезены.  Хэл  вот уже пятый  день работал  до
десяти часов вечера, и у него рябило  в глазах так, что  он  почти ничего не
видел. Куда бы  он ни пошел,  куда бы ни  поехал, ему непременно  встречался
кто-нибудь  из шахтеров,  стоящих без дела на дороге  с тем же растерянным и
озлобленным  выражением,  что было у Джима Донована. Женщины, стоя  у дверей
своих  коттеджей,  переговаривались  между  собой  резкими  голосами.  Дети,
свободные  и  возбужденные, бегали,  гоняясь друг  за другом,  в  опустевшем
сарае, где помещалась обогатительная  фабрика, или строили  дворцы  на кучах
шлака, который еще не  успели  убрать.  Никто их не останавливал. Они  могли
делать, что хотят. Не стало  никакого порядка,  никто  за  ними не  смотрел.
Четыре дня, пять дней, шесть  дней, и работа по  приведению в порядок книг и
документов  была почти  закончена.  Люди  начали  расходиться, отправлялись,
собравшись группами, в деревню, возвращались  оттуда  пьяными, вваливались в
пабы и  распевали  там песни. Шахта  мало-помалу приобретала покинутый  вид.
Дверь  в  механический  цех  была  распахнута и  раскачивалась  на сломанных
петлях.
     - Всюду  царит полное запустение, - говорил Хэл своей жене. -  Не  хочу
больше видеть эту шахту, глаза бы мои на нее не глядели. Почему я, идиот, не
уехал пять месяцев тому назад, когда отец ее продал?
     Пастор, его жена и Джинни делали все, что было в их силах, чтобы помочь
шахтерам и их семьям, тем, кто ничего не отложил на такой вот непредвиденный
случай. Тому Калагену приходилось  нелегко, потому что самые бедные семьи не
ходили в его церковь, они находились в ведении католического священника.
     -  Сейчас  не время для религиозных разногласий,  -  сказал Том,  когда
патер  пришел  к  нему  посоветоваться.  Это  был молодой неопытный человек,
совсем еще мальчик, назначенный в Дунхейвен всего полгода назад. - Мы должны
действовать вместе, попытаться хоть чем-нибудь помочь людям. Слава Богу, что
это несчастье обрушилось на нас летом, а не среди зимы.
     Молодой  священник  был  только  счастлив  работать  вместе,  пользуясь
советами  более  опытного  человека.  Было  решено, что  в  одной из  комнат
пасторского дома будет устроен склад продуктов и одежды, с  тем чтобы каждый
нуждающийся  мог обратиться туда и  попросить то, что ему нужно.  Заведовали
этим  складом  Джинни  и ее мать.  Пастор же вместе  с  мистером  Гриффитсом
непрерывно  ездили  в  Слейн  к  властям,  ведающим  эмиграционными  делами,
поскольку  больше  половины  всех шахтеров требовали, чтобы  им предоставили
возможность выехать еще до наступления осени, с тем чтобы попытать счастья в
Африке,  Австралии  или  в  Америке.  Легче было тем, кому  удалось  скопить
немного денег, а также  квалифицированным шахтерам. Они скоро снова  встанут
на ноги, и отправить их будет нетрудно. Те же, у  кого не  было определенной
специальности  - наземные подсобные  рабочие, кочегары  и  другие  -  обычно
тратили  свою  получку  сразу  же,  ничего  не  откладывая,  и  поэтому  они
представляли серьезную проблему для Дунхейвена. Многие  из них были местные,
здесь родились или приехали из  соседнего графства и работали на шахтах чуть
ли не  с самого детства.  У  них не было  никакой другой профессии.  Пожилые
шахтеры,  философски-спокойные и  покладистые,  возвращались на  свой клочок
земли. В конце концов,  почему бы не посидеть  для разнообразия на солнышке,
ничего не делая? К зиме что-нибудь да подвернется. А молодые, возбужденные и
недовольные,  слонялись, собравшись  группами, по всей  округе,  готовые  на
любое буйство, считая,  что имеют право на всякие безобразия, поскольку их к
этому вынудили. Они ломали заборы, воровали кур и свиней, грабили сады - дух
терроризма стал  распространяться  все  шире  и шире, так  что  теперь  сами
пострадавшие шахтеры уже не вызывали  сочувствия, а  местные власти грозили,
что вызовут солдат из гарнизона на острове Дун.
     - Все  это рассосется, -  говорил  Саймон  Флауэр,  муж  Кити,  который
обладал таким же легким и терпимым характером, как  его дед и тезка. - Через
пару  месяцев   эти  ребята  начнут  копать  картофель,  заведут  свиней   и
превратятся в таких же мирных обывателей, как мы с тобой. А пока  пусть себе
порезвятся.
     - Верно, - поддержал его пастор. - Я согласен с вами.  Все это пройдет.
Они перебесятся и вернутся на землю. Но до тех пор, пока это не  произойдет,
эти бедолаги могут доставить вполне достаточно неприятностей и себе и другим
людям.
     -  Все это очень  серьезно, - сказала Джинни.  - Некоторые  наши соседи
просто боятся Джима Донована  и его шайки. Его люди забросали камнями миссис
Гриффитс, когда она ехала в Мэнди, повредили ногу пони так, что он захромал.
И вы знаете, я уверена, что именно они разбили окна на почте.
     Никто из них по-настоящему не понимает, думал Хэл, кроме, возможно, его
тестя, каким ударом было для  молодых людей Дунхейвена закрытие шахт, да еще
такое скоропалительное. Шахты на Голодной Горе, закомые им с самого детства,
а до них - их  отцам; шахты, на которые они смотрели, даже не отдавая себе в
этом отчета,  как на источник существования, теперь опустели,  из  них  ушла
жизнь. Больше всего людей  раздражало то, что в недрах горы было еще сколько
угодно  руды,  которую можно было добывать и добывать.  Они не могли понять,
как это получилось, что такой ценный минерал вдруг лишился всякой цены.
     - Разве миру больше не нужна медь? - спрашивал Джим Донован.
     Как было ему объяснить, что  виной всему дешевая рабочая сила в Малайе.
Нет,  думал Хэл, гораздо проще поставить Джиму Доновану хорошую порцию виски
и посоветовать ему  не думать о неприятностях. Что же до него самого, то  он
был  счастлив снова оказаться свободным. Он радовался тому, что шестичасовой
гудок больше  не  нарушает его  сна,  что он, если хочет, может  нежиться  в
постели до  десяти часов, а  потом,  высунувшись  из окна  своей  спальни  и
глотнув  летнего  воздуха,  принять  решение:  взять  этюдник  и,  запасшись
бутербродами, отправиться в Клонмиэр.  И там, в полном одиночестве, рисовать
тихие воды бухты перед  домом, невысокий  горб острова Дун и зеленую громаду
Голодной Горы.
     - Это лучшее, что ты когда-либо написал, -  сказала Джинни, когда через
три дня он  принес  домой картину,  на которой  еще не  высохла краска. - Ты
знаешь, я уверена, что если ты  отвезешь ее в  Лондон  и пошлешь в Академию,
они ее примут, и ты сможешь ее продать. Получишь, наверное, сотню гиней.
     - Скорее, сотню отказов,  - улыбнулся Хэл. - Нет,  дорогая, лучше уж не
буду рисковать, не хочется подвергаться унижениям. Это подарок Джону-Генри к
рождению, ведь ему как раз исполняется  два года. Он сможет смотреть на нее,
когда вырастет, будет видеть солнце над Голодной Горой, как я его написал, и
думать о том, сколько счастья и богатства эта  гора принесла нашей  семье. К
тому  времени,  когда ему исполнится  двадцать  один  год, из труб уже будет
расти трава.
     Они  стояли рядом, глядя на  картину,  и  в это время дверь  в гостиную
отворилась, и в комнату  вошел пастор. В руках  у  него было  письмо,  и  он
улыбался.
     - У меня  для  тебя новость, Хэл,  - сказал  он. - Но  ты ни  за что не
догадаешься, какая.
     - Если вы нашли мне работу,  -  сказал Хэл, - предупреждаю вас, мне она
не нужна.
     - Ничего подобного, -  сказал Том. - Это письмо от твоего отца. Он едет
в Слейн и послезавтра будет в Дунхейвене.

        "7"

     Солнце   садилось   над  заливом   Мэнди-Бей.  Легкие  барашки  облаков
наподвижно стояли в бледном небе - ветер, принесший их, затих с приближением
вечера.
     Хэл стоял у озера на Голодной Горе, глядя вниз на Дунхейвен и Клонмиэр.
Деревня - неровная линия,  повторяющая очертания берега, все  еще освещалась
солнцем, тогда как Клонмиэр был уже в тени. Ветви деревьев, растущих  вокруг
замка,  переплелись между  собой, образуя причудливый гобеленный узор,  а за
ними  простирались  вересковые  пустоши,  которые  прорезала  белая  дорога,
ведущая к реке  Дунмар  и Килингу. Мир,  лежащий внизу, казался нереальным и
далеким, словно призрачный мир утренних сновидений. Одна  лишь Гололная Гора
вырисовывалась  отчетливо и ярко, выступая  во всем своем блеске. Воздух был
напоен ароматом, а зеленая  трава  у него под ногами приятно пружинила. Даже
гранитные скалы хранили до сих пор тепло в тех местах, где их днем нагревало
солнце.
     "Вот что мне  следовало  написать, - думал Хэл,  - не  скалы со стороны
Дунхейвена и Клонмиэра, а то, как мы сами выглядим там, внизу, если смотреть
с Голодной Горы... Мелкие ничтожные муравьишки, снующие взад-вперед по своим
делам. Бродрики приходят и уходят,  мужчины и женщины  в Дунхейвене женятся,
рождают детей и  умирают; семьдесят  пять лет подряд поет свои  песни шахта,
гремит и грохочет, а  потом все снова стихает. Когда-нибудь я напишу об этом
картину, если же мне  помешает моя обычная лень, то  это, возможно,  сделает
Джон-Генри.  Но  что  бы ни случилось, что  бы ни происходило здесь, в наших
краях, Гора остается непобежденной. Она стоит и смеется над всеми нами".
     Он  зашагал  прочь от  озера, на восток  по склону горы, в  направлении
шахт. Он рано  поел,  и  всю вторую половину  дня бродил  один;  им  владело
непонятное беспокойство  и какое-то  нервное напряжение, причину которого он
не мог объяснить даже Джинни.
     Завтра  в Дунхейвен приедет его отец.  Он его увидит, прикоснется к его
руке, будет  с  ним говорить. Отец,  которого он не видел вот уже пятнадцать
лет,  с  того самого дня, когда ушел  из  его  дома  двадцатилетним  юношей.
Столько писем осталось ненаписанными, когда он был в Канаде, он сочинял их в
самые свои одинокие моменты, они так никогда и не дошли до адресата. А также
письма  из Дунхейвена, которые  толпились у него в мозгу, но так  и не вышли
из-под пера. Описание шахт, рассказы о Джинни и мальчике. Но все по-прежнему
сводилось к молчанию, абсолютному молчанию и невозможности открыться. И вот,
наконец, оно должно нарушиться, и он боялся,  что их встреча ничего хорошего
не принесет.  Они будут стоять друг перед другом, смущенно и  неловко, такие
похожие  и   такие  разные,   а   потом  отец  заговорит  в   своей  обычной
неестественной  шутливой  манере,  которую  он  усвоил  много  лет  назад  в
разговорах со  своим школьником-сыном: "Ну, Хэл...  как поживаешь, как  твое
рисование?"
     И ответ он получит тот же самый, робкий, неловкий и неохотный: "Хорошо,
спасибо", а потом отец, подождав более подробного и вразумительного ответа и
не дождавшись,  с  облегчением  обернется  к Тому  Калагену, потому  что его
присутствие всегда разряжало напряженную обстановку.
     Его отец... На Джинни он,  наверное, будет смотреть с сожалением, а она
от робости станет суетиться, стараясь ему угодить. Отцу покажут Джона-Генри,
но  это  будет  не  тот  обычно спокойный  прелестный  ребенок  -  ведь  его
непременно переоденут  в новый нарядный костюмчик, ему это не понравится, он
будет дуться и дичиться. Отвернется от дедушки и спрячет  голову в  подушки.
Встреча  принесет  разочарование во всех отношениях.  Продолжая шагать,  Хэл
внезапно рассердился.
     Зачем  отцу понадобилось  приезжать после  стольких  лет,  с  тем чтобы
нарушить спокойное  течение его жизни?  В своем письме к дяде Тому он писал,
что у  него есть дела в Слейне  - нужно  что-то продать в  городе и  уладить
кое-какие вопросы с горнодобывающей и транспортной компаниями.
     Шахты... Пусть-ка приедет и посмотрит на эти шахты, пусть увидит трубы,
из которых больше не идет дым, сломанные машины, кучи мусора - одним словом,
полное разорение. Пусть поговорит  с  миссис Коннор, у которой родился пятый
ребенок  как раз  после того, как закрылись шахты,  и  у  которой не было ни
копейки денег, и  с беднягой Коннором, который напился и валяется на улице в
Дунхейвене, потому что ему и его семье не дали возможности уехать в Америку.
     Папенька  много  чего  может   увидеть.  Но   о  чем  ему,  собственно,
беспокоиться? Чего ради он будет тратить свои  деньги? Он ведь ни  в чем  не
виноват.  Он  просто  вовремя  отделался  от  предприятия,  прежде  чем  оно
окончательно  пошло ко дну,  как и подобает умному и ловкому бизнесмену.  Он
может  спокойно  смотреть  на  семьи  шахтеров,  на  разрушенные  шахты,  на
хулиганов  вроде  Джима  Донована,  которые  рыскают по  округе, готовые  на
убийство, а потом вернется к Аделине в  свой дом  в  Брайтоне и будет жить в
довольстве  и покое.  Арендаторы будут  по-прежнему  платить  ренту хозяину,
которого они никогда не видели, а стены Клонмиэра будут покрываться плесенью
и разрушаться от сырости. Генри Бродрику все это безразлично. Хэл  перевалил
через вершину холма и теперь стоял на  дороге  над покинутой  шахтой.  Внизу
находились сараи обогатительного  отделения и высокая труба котельной. Перед
ней  горел костер - кто-то поджег сваленный  там мусор. В воздух поднимались
клубы  дыма,  черного и вонючего, а спустившись пониже, Хэл  разглядел кучку
парней,  которые смеялись и разговаривали между собой, бросая в костер щепки
и обломки  дерева, чтобы  ярче горело  пламя. Один из них  притащил не плече
здоровенную доску, оторванную от скамьи в конторе, и бросил ее в костер.
     Это  был  Джим  Донован.  Хэл  спустился  вниз  по  куче  мелкого угля,
сваленного возле печи, и подошел к парням.
     - Эти дрова пригодятся вам зимой,  если вы их сбережете, - сказал он. -
Мне кажется, лучше было бы их сложить и оставить до зимы, вместо  того чтобы
жеть  сейчас. А когда наступят холода, вы  сможете  их наколоть  и  принести
домой семье.
     Два-три человека отступили, глядя на Джима Донована и ожидая,  что  тот
скажет. Джим злобно посмотрел на Хэла;  шапка, надетая набекрень,  придавала
его лицу хитрое самоуверенное выражение.
     -  Доброго  вам  вечера, мистер  Бродрик, - сказал он. -  Вышли, верно,
прогуляться, а заодно  проведать владения  своего  батюшки,  посмотреть,  не
причинил ли кто  ущерба  его брошенному руднику. А если что обнаружится, так
тут же  побежите  жаловаться по начальству,  чтобы нас, бедных,  посадили  в
тюрьму.
     - Ничего подобного я делать не собираюсь, - улыбнулся Хэл. - Ты же меня
знаешь,  Джим. Вы можете уничтожить  все, что осталось от этого рудника, мне
это совершенно безразлично. Только мне  кажется,  что зимой вы сами  были бы
рады использовать эти доски в качестве топлива.
     Джим  ничего  ему  не  ответил.  Лицо  его  приняло  злобное вызывающее
выражение, и он пинком отправил в огонь принесенную деревягу.
     -  Я слышал, что  мистер Гриффитс  уезжает отсюда на север и собирается
там обосноваться.  Говорят, он уже  и домик  себе  приготовил по ту  сторону
границы. А после этого имеет наглость уверять, что ничего не знал о том, что
шахты закрываются. Он просто лжец.
     -  Как только не  совестно, - добавил  кто-то другой, - все эти  четыре
месяца он спокойненько там устраивался,  покупал  мебель и все  такое, а  мы
ничего  не  подозревали,   словно  малые  дети.  Право  слово,  нет  в  мире
справедливости.
     -  Верно, что нет, - с  яростью отозвался Джим Донован.  - И  не будет,
если мы сами  о  себе не  позаботимся. Что до Гриффитса,  пусть себе сидит в
своем  новом доме,  мне  наплевать.  А вот  ему самому я бы  с удовольствием
свернул шею, так же как и всем остальным, кто нас обманывал.
     Он перешел  на крик  и стал наступать на Хэла, сжав кулаки. Его  дружки
одобрительно загалдели и стали их окружать.
     Бедняга, подумал  Хэл, он, наверное, хлебнул  лишнего  в  дунхейвенском
пабе, вот и хорохорится, вместо того чтобы пойти домой и проспаться.
     - Ладно, Джим, - сказал он, - можешь ругать старика Гриффитса,  сколько
тебе  угодно, только уверяю тебя, он  не  имеет никакого отношения  к  этому
делу. Старик знал об этом не больше моего, это факт.
     Кто-то презрительно свистнул, другие рассмеялись.
     - Смейтесь, смейтесь, - сказал Джим Донован. - Мистер Бродрик такой же,
как и все прочие джентльмены - что хочешь, соврет, никогда правды не скажет.
Он просто  над  нами  издевается.  Так,  значит,  вы  не  знали,  что  шахты
закрываются?  И  когда ваш  папаша  продал их Лондонской  компании, вы  тоже
ничего не знали? А вот нам, между прочим, кое-что известно. Все это время вы
были  посредником  между  мистером  Гриффитсом  и  вашим  папашей,  а  потом
Лондонской  компанией.  Разве  не через вас шли письма из Слейна,  Лондона и
Бронси, не  считая тех, которые  вы получали  дома? Я, может быть, родился в
бедной  семье,  у нас  всего-навсего пара свиней и коров,  и  пасутся они на
клочке земли размером  с ладонь, в  то время как в былые времена мы  владели
всеми  землями,  принадлежащими  ныне  вашему отцу,  однако,  клянусь  всеми
святыми, я не такой дурак, как вам кажется.
     Он повернулся кругом на одной ноге, чтобы посмотреть, какое впечатление
произвели его слова на приятелей.
     - Правильно