получил большое удовольствие. А
теперь вернемся назад в отель, пообедаем на славу и забудем всю эту историю.
     - Речь спортсмена, - сказал Том Калаген,  беря приятеля под  руку. - Не
могу  не  признаться,  что  я  разочарован.  Ине   так  хотелось  явиться  в
Вестминстер  и  посмотреть,  как ты заговоришь этих типов до смерти.  Ну  да
ладно, не пришлось, так не пришлось, зато ты останешься с нами в Дунхейвене.
     - В другой раз больше повезет, старина, - сказал Эдвард.
     - Ну нет, второго раза не будет, - ответил Генри. - Это была моя первая
и  последняя  попытка заняться политикой.  Один  раз  можно  выставить  себя
дураком, это еще ничего, но во второй раз было бы уже слишком.
     Он говорил весело и непринужденно, стараясь скрыть свое  разочарование.
Семья не должна думать, что он огорчен, да он вовсе и не огорчен, пытался он
себя   убедить.  Самое  скверное,  это  когда  человек  не   умеет  достойно
проигрывать. Нет, это просто небольшой укол для моего самолюбия. Ведь до сих
пор Генри Бродрику удавалось все.
     - Я просто не понимаю,  как они могли голосовать за мистера Сартора,  -
сказала  Фанни-Роза,  -  это такой удивительно непривлекательный человек.  У
него  скверные зубы, что абсолютно  непростительно,  и никаких манер,  сразу
видно, что человек невоспитанный.
     - Для жителей  Бронси это не имеет значения,  миссис Бродрик,  - сказал
Том Калаген. - Они считают,  что мистер Сартор дучше осведомлен об их жизни,
чем Генри, потому они его и выбрали.
     - Ну конечно, человека, который питается одним хлебом и овсянкой, очень
легко  убедить в  том,  что он  страдалец,  - ответила  Фанни-Роза. - Вопрос
только в том, лучше ли ему станет оттого, что он будет об этом знать.
     -  Политика - это  азартная игра, и  ничего больше, - сказал Генри, - и
если ты проиграл, то платишь проигрыш и забываешь о нем,  что я и  собираюсь
сделать.
     - Это указывает на то, что ты благоразумный и уравновешенный человек, -
сказал Том  Калаген, - заядлый игрок никогда не может понять, что  он побит,
он продолжает  ставить  снова и снова, пока это не сделается болезнью,  и он
вообще   уже   не  может   остановиться.  Это   одна  из   форм   ухода   от
действительности, такая же, как пьянство, это у человека в крови.  Однако  я
не  понимаю, что это мы вдруг стали так  серьезны.  Генри, дружище, пусть ты
потерпел поражение на выборах, но тя себя вел, как настоящий джентльмен, и я
тобой горжусь.
     - Мы все тобой гордимся, - сказала его мать, потрепав сына по щеке. - А
как он великолепно выглядел, как был красив, когда  стоял на балконе рядом с
этим противным человеком. Я уверена, все они жалели, что голосовали за него,
а не за Генри.
     Итак,  все Бродрики  вернулись  в  отель,  испытывая ощущение  какой-то
пустоты и стараясь этого  не показать,  а когда они  входили в холл, к Генри
подошел мальчик-слуга и протянул ему на подносе телеграмму.
     - Какой-нибудь шутник посылает поздравление, - сказала Фанни-Роза. - Не
открывай ее, ты только расстроишься.
     Но Генри уже разорвал обертку  и читал то, что было написано. Он поднял
голову, глаза его сияли, и он помахал бумажкой перед собравшимися.
     - К дьяволу политику! - воскликнул он. - Кому она нужна? У меня родился
сын, а все остальное не имеет значения.
     Его окружили, заглядывая ему через плечо.
     Телеграмма была короткая, однако там было все, что нужно.
     "Не огорчайся, если выборы будут  неудачными. У тебя родился сын, и  мы
оба  ждем тебя дома. Он похож на тебя, я  назвала его Хэл. Моя любовь  и все
мысли с тобой. Кэтрин."
     - Разве я не  говорил? - сказал Генри  со счастливой улыбкой, - что она
единственная и неповторимая? Позови кельнера, Том. Хотя я и потерпел сегодня
поражение, но шампанского мы все равно выпьем.

        "3"

     Дни текли размеренно  и  безмятежно;  в них были некий внутренний ритм,
неспешная  поступь; события чередовались, сменяя одно другое,  так  же,  как
времена года, и ничто не разрушало их медленного течения. Жизнь представляла
собой  нечто определенное и надежное,  и Генри,  сидя  за  завтраком  ранним
утром,  знал, что  следующая зима будет точно такой же,  все будет следовать
привычному  распорядку, и  так до весны, а потом  наступят лето  и  осень, и
каждый  месяц  даст  ему  то,  чего он желает, планы  его  созреют  и  будут
осуществляться.  Зиму  и весну семья проведет в Клонмиэре, а потом, в  конце
апреля, Генри, Кэтрин и дети отправятся на  ту  сторону воды, чтобы провести
сезон  в Лондоне. Как  приятно, думал он,  после  долгой  неспешной  зимы  в
Клонмиэре  вдург  снова услышать  звуки  уличного  движения,  городской шум,
ощутить  присутствие миллионов людей, прогуляться  майским утром  по  парку,
болтая по дороге  с друзьями, которых он  может там встретить, потом пойти в
клуб на  Сент-Джеймс-стрит  и  почитать там газеты,  снова поболтать,  чтобы
провести время  до того момента, когда нужно будет ехать  вместе с Кэтрин на
Беркли-сквер,  Гровенор-стрит  или еще в какой-нибудь другой  дом,  коду они
приглашены на ленч. В  этих  домах  всегда бывает весело, обычно  за  столом
собирается пятнадцать-двадцать  человек, в основном  все  знакомые, а если и
незнакомые, тоже  неплохо, ведь всегда приятно встретить новых людей. Днем -
обычные развлечения сезона: выставка  картин, концерт  или  скачки, однако к
пяти  они  по  возможности  возвращались  домой,  потому  что Кэтрин  любила
проводить это  время с детьми и огорчалась,  если  это не  удавалось.  Кроме
всего прочего, ей полезно было отдохнуть перед тем, как  снова ехать в гости
на званый обед. Генри любил этот час между шестью и семью,  любил посидеть у
открытого  окна  в   гостиной  перед  ящиком  с  красивыми  яркими  цветами,
неторопливо обсуждая события дня. Беседа, которая ведется исключительно ради
самой беседы, бесконечное перемалывание одного и того же, пока тема не будет
исчерпана до конца. Он купался в  этой атмосфере  благополучия  и, улыбаясь,
отправлялся наверх переодеваться к  обеду, ожидая,  что через короткое время
Кэтрин позовет его  из своей спальни через открытую дверь. Друзья, к которым
они  идут в гости, накормят  их хорошим обедом, после которого будет музыка,
будет выступать какая-нибудь заезжая знаменитость, а потом, около полуночи -
домой,  спать  с  ощущением  приятной  сытости  и довольства  жизнью,  а  на
следующий  день  все  повторится  сначала.  На  этих  приемах   Кэтрин  была
необыкновенно хороша, и он всякий  раз  испытывал гордость, когда  дворецкий
докладывал  об  их  приходе,  и  все  головы  поворачивались,  чтобы  на нее
посмотреть, когда она шла впереди него к хозяйке дома, шелестя шелком своего
платья. То, как она  выглядела, думал он, как держала веер одетой в перчатку
рукой, ее улыбка, постанов головы выделяли  ее  из всех женщин,  причисляя к
совсем другому калссу;  никто из присутствующих не мог  бы с ней сравниться.
Иногда  к нему кто-нибудь подходил, приветственно протягивая руку: "Бог мой,
Генри, я не видел вас с самых студенческих лет в Оксфорде!", затем следовали
воспоминания,  приветствия,  и потом:  "Вы, кажется, знакомы  с  моей женой?
Кэтрин, это мой старинный друг".
     -  Вы  знаете, - говорила хозяйка дома за обедом в своей принятой тогда
веселой, слегка насмешливой  манере,  - все уверяют, что  вы с женой - самая
красивая пара в Лондоне. Люди становятся в очередь, только чтобы посмотреть,
как мистер и миссис Бродрик едут воскресным утром в церковь.
     И еще масса других глупостей в том же  роде каждый  день, которые,  как
уверял Генри, он  принимает  юмористически,  а  все-таки приятно, что  тобой
восхищаются, приятно  сознавать,  что его  и  Кэтрин  соединяют вместе таким
образом.
     Генри  оставался верным своей  клятве и не  играл  больше  в  политику,
однако оставался  ревностным консерватором,  и  когда ему случалось бывать в
окрестностях Бронси, его обычно удавалось залучить на какой-нибудь банкет, и
в этих случаях его  острый ум и занимательные истории немало  способствовали
развлечению общества. В шестьдесят седьмом году его сделали  главным шерифом
графства,  и семье  пришлось довольно  надолго  поселиться  в  Сонби;  целых
полгода они жили в Бродрик-Хаусе вместе с тетушкой Элизой.
     Маленький Хэл, по  словам тетушки,  очень походил на  своего  деда,  ее
брата Джона. У него были те же самые  мечтательные глаза, те же губы и та же
манера гладить собаку или кошку, когда он  не  хотел, чтобы на него обращали
внимание,  и  он  мог часами играть самостоятельно,  совершенно  так же, как
Джон, когда был маленьким.
     - К тому же, - добавила тетя Элиза, - он  унаследовал ваши сдержанность
и осторожность, поэтому он  мало чего добьется в жизни, если не выработает в
себе энергии и напора Генри. Должна  признаться, я  люблю энергичных молодых
людей.
     - У Хэла будет достаточно энергии, если ее направить по верному пути, -
улыбнулась Кэтрин. -  Он  нуждается в ободрении, требует терпения, ему нужен
кто-то, кто вселит  в  него уверенность в себе. Когда нужно  разговаривать и
двигаться, он должен себя заставлять, тогда как для Молли  это не составляет
никакого  труда.  Она  будет  скользить  по  жизни  весело  и  без  малейших
затруднений.  А Хэл  совсем другой, ему обязательно нужен  будет кто-то, кто
будет держать его за руку.
     Тетушка Элиза фыркнула и щелкнула своим лорнетом, водворяя его на место
у себя на груди.
     - Мой отец не обратил бы  никакого внимания  на  подобные разговоры,  -
сказала она. - Нас никто не держал за руку, когда мы были детьми, и я всегда
гордилась  тем, что у меня достаточно  здравого смысла и я практична. Именно
поэтому  я прожила дольше, чем все мои братья и сестры. Моя  младшая сестра,
тетушка вашего  Генри,  была  страшно сентиментальна и  слабовольна,  да и у
Джона - я всегда это говорила - не было, так сказать, становой жилы. В нашей
семье встречаются слабовольные люди, есть у  нас такая линия,  Кэтрин, и это
необходимо принимать во внимание.
     Как приятно  было сесть, наконец, снова на пароход  до Слейна, пересечь
пролив,  прикатить домой  в Дунхейвен  через Мэнди  и  Эндриф и оказаться  в
Клонмиэре. Генри, проснувшись на следующее утро, первым делом подумал, зачем
он вообще куда-то уезжал. Высунувшись из окна спальни, он смотрел  на бухту,
и перспектива грядущего дня наполнила его радостью.
     Завтрак в столовой, а  потом - в  библиотеку,  туда  явятся с  докладом
приказчик  и  прочие дворовые  служащие. Старик  Тим, которому  было  трудно
ходить из-за боли в суставах, краснел от негодования всякий  раз, когда  ему
предлагали  с почетом  отправиться  на покой; и  Сюливан, старший  садовник,
племянник  старика  Бэрда, ныне  покойного;  егерь Филипс, скотник  Магони -
лица, которые он  видел в имении с самого детства.  Если оставалось время до
ленча - прогулка по всему имению через лес и на ферму, а потом парком домой,
по тропинке вдоль залива. Днем - на шахты, посмотреть, все ли там в порядке.
Заехать по дороге к милому Тому в Хитмаунт, пригласить его и Хариет к обеду,
выслушать и передать все  накопившиеся  сплетни. Как хорошо, что он выставил
свою  кандидатуру в Бронси, пусть  даже его не выбрали, зато благодаря этому
Том  познакомился  с  Хариет,  ясноглазой  подругой  Фанни,  и  теперь у них
маленькая дочка Джинни, которую привозят в Клонмиэр, где она носится по дому
вместе  с его  собственными ребятишками. Потом чай у ярко пылающего камина в
гостиной,   после   которого  из  детской   спускаются  в  гостиную  дети  и
рассаживаются  вокруг Кэтрин.  Молли, с пушистыми  темными  волосами, обычно
самая  бойкая,  она первая  предлагает, что они  будут делать,  какую книжку
будут читать,  в то  время как Хэл просит поиграть ему на  фортепиано, глядя
вокруг серьезными, круглыми, как у филина, глазами; дело кончалось  тем, что
ради Кити, второй дочери  и самой  младшей из детей, Кэтрин  начинала играть
джиги  и  другие  старинные  танцы,  живые  и веселые,  и все  трое  детишек
танцевали до упаду,  и даже  Хэл, забыв свою робость, прыгал и скакал веслее
всех. Потом Кэтрин закрывала фортепиано, возвращалась в свое кресло и читала
детям книгу, очень медленно, с многочисленными объяснениями.
     - Вся беда  в том, - сказал ей однажды  Генри,  -  что очень  устаешь с
нашими детьми. Они не дают тебе ни минуты покоя.
     - Дети  никогда  меня  не  утомляют, - отвечала  она.  -  Уверяю  тебя,
нисколько. Если бы мне было трудно, я бы отправила их в детскую.
     - Я тебе не верю, - сердито говорил Генри. -  Ведь если Хэл воображает,
что ему нездоровится, а у тебя в это время голова раскалывается  от боли, ты
все  равно будешь  сидеть возле него целый день и  не подумаешь  о  себе.  А
потом, если мне вечером хочется с тобой поговорить, ты не можешь, потому что
слишком устала.
     -  Душа моя,  мне  кажется,  что  ты  несправедлив первый раз в  жизни.
Неужели когда-нибудь случалось, что я была слишком усталой для моего Генри?
     Он посмотрел на  нее в  точности так,  как смотрит капризный  обиженный
ребенок,  но потом  лицо его прояснилось, приняв свое обычное  выражение, он
наклонился с улыбкой и поцеловал ей руку.
     - Прости меня, родная, - сказал он. - Я так тебя люблю.
     И он вышел из комнаты, стыдясь своей  вспышки, чтобы  обсудить с егерем
охоту,  намеченную  на следующую субботу,  однако в  голове  у  него, словно
надоедливая  муха,  жужжали  слова,   сказанные  на  прошлой   неделе  Вилли
Армстронгом: "Я надеюсь, что  шалунья Кити завершит состав вашего семейства.
Если у Кэтрин будет еще один ребенок, я не могу ручаться за последствия".
     Однако не стоит об этом  думать. Следует  забыть  все неприятности, эти
досадные мелочи. Кажется, именно такого принципа придерживается его матушка?
Иногда он получал от  нее письма - бессвязные каракули, написанные ни о чем,
-  а  в  тех редких  случаях, когда она  приезжала  их навестить, у нее была
она-единственная цель  - взять в долг денег... Он больше не спрашивал, зачем
они  ей нужны, а просто выписывал чек  и вручал ей, не говоря ни слова.  Это
было отвратительно - одна из тех  неприятностей, которые следовало загнать в
самый дальний угол сознания. Это был единственный секрет, который  он хранил
от Кэтрин. Он безумно боялся, как  бы легкомысленная расточительность матери
не  стала известна  остальным членам  семьи,  всем друзьям и знакомым, и  не
вызвала бы скандала, как это произошло в случае с Джонни.
     Между  тем им предстояли грандиозные празднества. Третьего марта тысяча
восемьсот  семидесятого  года  шахтам  исполнится  пятьдесят  лет,  и  Генри
намеревался пышно отпраздновать это событие. На руднике будет настоящий обед
для  всех  шахтеров,  служащих  и  их  семей,  а также для моряков,  которые
обслуживают   суда,  перевозящие  медь   в  Бронси.  Будут  говорить   речи,
произносить  тосты  - словом, все будет  так, как любит  Генри. А  потом, на
следующий  день, в  Клонмиэре состоится  обед для почтенных  гостей, жителей
графства  и для всех тех, кто так или иначе  был причастен к первоначальному
подписанию контракта, касающегося шахт. Семейство Лэмли из Дункрума, Флауэры
из Эндриффа,  все  родственники и, разумеется, соседи, которые на протяжении
пятидесяти лет  так или  иначе пользовались  благами от рудника  на Голодной
Горе. Билл Эйр и Фанни привезут своих детей - сына и дочь; Герберт с женой и
сыновьями прибудут  с той  стороны из Летарога; приедут и Эдвард, только что
вернувшийся из-за границы, и тетушка  Элиза,  если она отважится перебраться
через  воду в  это  ненастное время года.  Конечно же, почетное  место будет
отведено Тому и его  жене  и старому дядюшке Вилли,  который  помог Герберту
появиться на свет.  Молли,  Хэлу и Кити будет позволено попозже лечь спать и
сидеть  за  столом вместе  со  взрослыми.  В голове  у  Генри роились планы,
сменявшие друг друга с быстротой молнии, так что  Кэтрин,  смеясь, объявила,
что у нее кружится голова, и  она не  знает,  как ей удастся разместить всех
гостей.  Сыновьям  Герберта  придется  спать в  лодочном сарае, а  Эдварда с
молодой женой придется поместить в мансарде. Генри только отмахнулся.
     -  Кого-нибудь возбмет к себе Том,  еще кого-то  можно поселить к  дяде
Вилли;  как-нибудь устроимся. - Он улыбнулся и лукаво посмотрел на жену. - А
через год у нас будет вдвое больше места.
     - Почему? Что ты хочешь сказать? - спросила она.
     Но он только покачал головой, не желая  говорить, и она гадала, что это
за новые проекты родились в его беспокойной голове.
     Наступило  первое  марта,  тихое и спокойное;  с залива Мэнди  Бей  дул
мягкий западный ветерок, покрывая  рябью воды бухты, а на склоне возле замка
распустились золотистые и алые крокусы. На небе не было ни облачка,  и яркие
лучи солнца освещали Голодную Гору. В течение всего дня к Клонмиэру один  за
другим подъезжали Бродрики. Герберт из Летарога со своей женой Кэйси и двумя
старшими детьми  Робертом и Берти; Эдвард со своей молодой женой Уинифрид, а
попозже днем прибыли Фанни  с Биллом и  детьми - Уильямом и Марией.  Тетушка
Элиза приехала  вместе с семьей Герберта, и, несмотря  на свои семьдесят два
года,  перенесла путешествие лучше,  чем  остальные. Как это  приятно, думал
Генри, что вся семья собралась здесь, под его крышей, что брат пожимает руку
брату, невестка здоровается с золовкой, а детишки-кузены настороженно стоят,
поджав одну ногу, и рассматривают друг друга краешком глаза. Все направились
в столовую,  где  была сервирована грандиозная трапеза - чай, причем тетушку
Элизу посадили на почетное  место во главе стола, что доставило ей громадное
удовольствие.
     - Как часто я сидела за этим столом, - говорила она им, - дедушка сидел
там, где теперь сидишь ты, Генри, а Барбара - на моем месте. Джон, ваш папа,
вечно опаздывал к столу. Дедушка очень на него сердился, и я должна сказать,
что сама я  не  люблю неаккуратность  почти так  же,  как  и  он, это  такое
неуважение к  другим,  такая небрежность.  Барбара никогда  не  делала Джону
замечаний  на этот счет, что свидетельствует  только о  ее слабости,  а ваша
тетушка  Джейн не могла  переносить, когда его бранили. Бедняжечка Джейн, ей
было бы теперь шестьдесят лет, если бы она осталась жива.
     А  Хэл,  который чувствовал себя  не совсем  ловко во  всем великолепии
новой итонской курточки, надетой на него  по случаю приближающегося десятого
дня рождения, который вот-вот должен был наступить, смотрел на портрет своей
двоюродной бабушки и  думал, как хорошо, что она осталась молодой и красивой
и не состарилась как другая его бабушка Элиза. Когда  они жили в  Сонби, она
имела  обыкновение выходить из своей комнаты и бранить его, если он шумел на
лестнице.  Но даже  бабушка Джейн не могла  сравниться  с мамой, чей портрет
тоже  висел  в  столовой, и Хэл, переводя  взгляд  с  портрета на  оригинал,
переглянулся с матерью и улыбнулся.  Он был счастлив, что  она заметила, как
он на нее смотрит,  это  было вроде  их  общего секрета.  Кто-то толкнул его
ногой под столом. Это была Молли, она хмурилась, глядя на  него. "Не спи", -
сказала  она ему одними губами, и  он вздрогнул, сообразив,  что не обращает
никакого  внимания  на  своего соседа  справа, Роберта  из Летарога, который
спрашивал  его  со  всем превосходством  своих  тринадцати  лет,  какая рыба
водится в заливе.
     -  Килига  и  сайда, - ответил он очень  вежливо. -  Может  быть,  тебе
захочется покататься со мной на лодке, если папа разрешит?
     -  Подумаешь, морская  рыба,  -  насмешливо  протянул  Роберт.  - Какой
интерес ее ловить? У нас дома, например, ловится форель.
     - У нас в озере на Голодной  Горе  тоже водится форель, бурая, - быстро
ответил Хэл. - Говорят, рыбок туда посадили феи, а по ночам они превращаются
в человечков и работают в шахтах.
     Тринадцатилетний  Роберт   посмотрел  на  своего  младшего   кузена   и
отвернулся.  Хэл какой-то  стран