это
знают, вот в чем дело. Они имеют право меня презирать.
     - Никто тебя не презирает, и  оставь свои ужасные мысли. Ты -  мой Хэл,
мой единственный, - успокаивала его Джинни.
     И все-таки она немного тревожилась.
     Первые  его  восторги,  связанные  с возвращением  домой и  встречей  с
Джинни,  поугасли.  Он  часто  бывал мрачен  и молчалив, а  потом приходил в
отчаяние от того, что обидел ее, причинил ей горе.
     - Я у тебя, словно  камень на шее,  - говорил он, - не пройдет  и года,
как тебе надоест со мной нянчиться. Я не имел права являться домой и просить
тебя стать моей женой.
     Джинни  рассказала  о  его  настроениях  отцу,  и  он понимающе  кивнул
головой.
     - Вся беда в том, - сказал он, - что Хэл понимает, насколько он зависит
от нас,  но в то  же время  у  него не  хватает силы духа попытаться  самому
встать на ноги. Я поговорю с ним, посмотрим, что удастся сделать.
     А иногда,  когда они  сидели у камина в  кабинете  пастора,  Хэл  снова
становился обаятельным, беззаботным и  веселым, так что трудно было его себе
представить  мрачным  и апатичным. Он подшучивал над тетей Гариет за то, что
она снимает сливки раковиной, дразнил дядю  Тома, уверяя, что его воскресные
проповеди слишком длинны, и когда он  стоял  на коврике перед камином, обняв
Джинни за  талию, пастору  казалось, что его вполне  можно принять за Генри,
каким тот был  тридцать лет тому назад - те же уморительные рассказы о людях
и странах,  в  которых он побывал,  о фантастически  рискованных проектах, о
каверзах, которые он устраивал своему незадачливому партнеру Франку.
     - Почему ты не хочешь попробовать зарабатывать себе на  жизнь,  Хэл?  -
спросил он его,  когда Джинни  с матерью вышли на  кухню, и мужчины остались
одни. - Что тебе мешает, гордость?
     -  Не гордость,  а  лень,  - улыбаясь, ответил  Хэл. - Я слишком ленив,
потому-то мне и не удалось ничего добиться в Канаде.
     - Неправда, - возразил Том. - У тебя ничего не вышло, потому что у тебя
не  было  друзей, ты  был  одинок и  тратил все  свои деньги в  виннипегских
салунах. Здесь все будет иначе.
     -  Что же вы предлагаете, дядя  Том? Картины мои никто  не покупает. На
прошлой неделе  я пытался продать в Слейне три своих полотна - сам предлагал
их покупателям, - но ничего не  получилось.  Мне было  стыдно перед  Джинни,
которая до сих пор верит в меня, считает, что я хороший художник... Но потом
я выпил пару стаканчиков и успокоился.
     -  Да, парень,  если  ты  будешь продолжать в  том  же  духе, то  снова
расклеишься, как  это случилось  в Канаде.  Нет, оставь-ка ты свои картины в
качестве  хобби - это отличное занятие, когда есть  свободное время. Я  хочу
знать, достанет ли у тебя мужества заняться настоящим делом.
     - Каким, например?
     Пастор посмотрел на него, прищурив один глаз.
     - Ты знаешь Гриффитса, управляющего на шахтах? - спросил он.
     - Да, знаю.
     - Его старший клерк уехал в Америку, и ему нужен человек, который будет
вести счета и книги и делать еще тысячу разных дел, на которые у него самого
не хватает времени. Это, разумеется, означает полный рабочий день с девяти и
до шести.  Жалование небольшое, однако пренебрегать им не следует. Что ты на
это скажешь?
     Хэл засунул руки в карманы и состроил гримасу, глядя на своего тестя.
     - Чтобы Бродрик стал  работать за  несколько фунтов  в неделю на шахте,
которая со временем будет приносить  ему тысячи! - воскликнул он. - Довольно
смешное предложение.
     - Оставим это  соображение в стороне, - возразил пастор.  -  Ты  должен
думать о  настоящем. И это  не  будет означать, что ты берешь деньги у отца.
Эти  деньги - жалованье, которое платят старшему клерку, независимо от того,
кто занимает  это  место. Вопрос в том, сумеешь ли  ты  взять себя в руки  и
начать работать. Я знаю, кто будет тобой гордиться, если ты это сделаешь.
     Хэл ответил не сразу. Он стоял, пристально глядя на огонь.
     - Я готов сделать все, что угодно, чтобы доставить радость Джинни, но в
глубине души я  знаю, что буду доставлять ей только одно разочарование. Я ни
на что не гожусь, дядя Том, у меня ничего не выйдет с этой работой, я только
все испорчу, как это случилось со всеми другими моими начинаниями.
     - Нет, мой мальчик, я уверен, что этого не случится.
     - Ну что же, значит, надо попробовать.
     Итак,  двадцать пятого  февраля тысяча восемьсот  девяностого  года Хэл
Бродрик  отправился  на шахту своего  отца на Голодной Горе плечом к плечу с
шахтерами из Дунхейвена  и,  повесив шляпу на  крючок  в конторе,  уселся на
высокий табурет  перед конторкой,  по другую  сторону которой  сидел молодой
Мерфи, сын  бакалейщика. Старый Гриффитс, во всем своем величии, восседал во
внутренних комнатах. Хэл вспомнил, как в прежние времена этот Гриффитс стоял
перед его отцом, держа шляпу в руках, и вот теперь Хэл служит у него клерком
и каждую неделю говорит "Благодарю вас, сэр", получая свое жалованье наравне
с молодым Мэрфи и всеми остальными.
     Как странно быть  здесь обыкновенным служащим, в то время как  двадцать
лет тому назад он,  бывало, приезжал сюда  с отцом,  и шахтеры, завидев  их,
торопливо сдергивали шляпы; он помнил, как его спускали вниз под землю, и он
смотрел, как шахтеры добывают руду, а потом водили к машинам  и  показывали,
как работают мощные насосы. И вот теперь, впервые с тех пор, как родился, он
познакомился со сложной внутренней жизнью  рудника, которая, казалось, ничем
не связана с внешним миром.
     В шесть часов в своем доме  в Дунхейвене  Хэл просыпался, услышав  звон
большого колокола, доносившийся с  Голодной Горы, который призывал  шахтеров
на работу и сообщал тем,  кто  трудился  ночью, что их  смена  закончилась -
усталые  и изможденные,  они  поднимались  на поверхность. День за  днем  на
протяжении семидесяти лет этот колокол  призывал  рабочих - мужчин, женщин и
детей - на шахту, тогда как Бродрики, нежась  в  своих постелях в Клонмиэре,
не слышали его зова. От Дунхейвена на Голодную Гору были проложены рельсы, и
шахтеры,  живущие в деревне, ездили на работу в вагонетках. Хэл слышал свист
пара  и лязг колес, а  иногда  топот ног  под окном, это рабочие  спешили на
работу, боясь опоздать. Снаружи было еще совсем темно, в небе сияли звезды.
     - Бедняги, - шептал  Хэл жене, чувствуя почему-то свою  вину за то, что
им  приходится вставать  в этот ранний предрассветный  час, а  потом совесть
снова мучила его, когда он сам около девяти часов  подъезжал к  конторе чаще
всего  в  двуколке  пастора.  Женщины и  дети, работавшие  в  обогатительном
отделении, и те, кто был занят промывкой руды, отрывались  от  работы, чтобы
взглянуть  на него, когда он проезжал мимо, и ему казалось, что  они смеются
над  ним и не одобряют его, считая, что он  получил место по протекции и что
деньги ему вовсе не нужны.
     В конце каждого месяца, когда нужно было подводить итоги и подсчитывать
прибыль, ему  приходилось работать  сверхурочно,  чтобы справиться  со всеми
материалами, поступающими  к  нему на стол, и  он  тоже  спешил  попасть  на
шестичасовой поезд из  вагонеток вместе с  деревенскими  шахтерами.  Джинни,
свежая и бодрая,  вставала  вместе с ним, чтобы ему было  не  скучно и чтобы
проследить, как он позавтракает перед уходом. В первый раз, когда он решился
поехать   на   этом  поезде,  шахтеры   расступились  перед  ним,  продолжая
разговаривать  и шутить между собой. Был среди них один парень по имени Джим
Донован,  сын Пэта Донована, державшего ферму под горой; судя по его словам,
он был первым из всей семьи, кто пошел работать на шахты.
     -  Верно вам говорю, в  старые времена нам  принадлежала  вся земля  на
многие мили вокруг, - говорил он, оглядываясь на Хэла через плечо.
     - Что правда, то правда, Джим, - соглашались его приятели, - а получили
вы ее от самого дьявола.
     - Ничего подобного, дьявол тут не при  чем, - отвечал Джим. -  Дед деда
моего деда был самый настоящий вождь нашего клана, не больше и  не меньше, и
жил он вон  там внизу, в замке, а  о  скотине никакого  понятия  не имел, не
знал,  как  отличить  свинью от  хряка, доложу я вам.  Зачем ему было марать
руки, когда на него работали тысячи  людей. Он с  самим французским  королем
дружбу водил.
     - Вот это верно,  - подхватил один из  шахтеров, - французы  нам всегда
помогали, да и испанцы тоже. Мне отец говорил.
     - А кто  же это подстрелил помещика, -  спросил другой, - за то, что он
мешал контрабандистам? Это ведь  тоже истинная история, которая случилась  в
Дунхейвене.
     - Один из нас,  из Донованов, - сказал  Джим, - и правильно сделал, его
нельзя за это обвинять.  Какое право имел этот помещик лишать  честных людей
средства к существованию? Я  бы и сам подстрелил всякого, кто вздумал бы мне
мешать.
     -  А красные мундиры  из  гарнизона  тебя  тут  же  и  вздернули  бы, -
засмеялся его приятель.
     - Плевать я на них хотел, - сказал Джим, махнув рукой.  - Дай срок,  мы
от всех от них избавимся. И  тогда я приглашу вас всех  на остров пострелять
зайцев.
     Будь это в Канаде, Хэл принял бы участие в этой веселой беседе, стал бы
подтрунивать над Джимом Донованом,  как он это делал в кругу своих товарищей
по ранчо. Здесь же, в родных краях, все было иначе. Рабочие не могли забыть,
что он Бродрик,  что его отец  - хозяин Клонмиэра, и  ему принадлежат шахты.
Помимо  всего  прочего  его, Хэла,  считали гордецом.  Если  бы  он  решился
пошутить  с  ними,  они  бы  смутились,  застеснялись,  решили  бы,  что  он
заискивает перед  ними,  чтобы заручиться их расположением  в каких-то своих
тайных  целях. Пожтому  вместо  того,  чтобы  улыбнуться,  постараться  быть
естественным и выказать  дружеское расположение,  Хэл ограничивался тем, что
коротко бросал им "Добрый день" и бормотал что-то о погоде.
     В силу  своих  обязанностей клерка он  по пятницам принимал  участие  в
раздаче получки рабочим. Для  него  это был  самый ненавистный день  за  всю
неделю.  Он должен был сидеть в  конторе рядом с Гриффитсом,  положив  перед
собой  стопки  монет,  и  выкликать  по  списку одну  фамилию  за  другой  и
передавать   соответствующую  сумму  Гриффитсу,  который  и   вручал  деньги
очередному шахтеру, по мере того как они подходили к столу. Получка казалась
такой  жалкой,  монет  было  ничтожно  мало.  Каждую  пятницу утром  у  него
сжималось сердце,  когда  раздавался  топот ног,  и рабочие выстраивались  в
очередь  перед конторой,  в то время как  мистер Гриффитс занимал свое место
рядом  с  ним, и  начиналась раздача  денег.  Сначала шли  квалифицированные
шахтеры, механики, затем по нисходящей  линии очередь  доходила  до наземных
рабочих, обогатителей, и уже в самом конце следовали женщины и дети.
     -  Пэт Торренс, - выкоикнул  он,  и вперед  выступил изможденный  седой
рабочий - кожа  его напоминала собранный морщинами  пергамент,  на шее резко
выступало адамово  яблоко, под  глазами набрякли мешки. Два фунта. Два фунта
за восемь  часов непрерывной  работы,  иногда  лежа на спине  в низких сырых
забоях в недрах Голодной Горы; потом он выйдет наверх и будет  переодеваться
в щелястом сарае, где гуляют сквозняки,  и пойдет домой  в  свою лачугу; там
его ждет  еда, состоящая из картофеля с  соленой рыбой;  после еды завалится
спать перед  очагом, в котором дымит  торф, а утром снова вниз,  под  землю,
долбить мокрые стены забоя.
     Хэл  протягивал  маленькую  кучку  монет, избегая смотреть  человеку  в
глаза. Пэт  Торренс, конечно, думает про  себя:  "Вот один из тех, на кого я
работаю. Каждая унция руды, которую я  добываю в поте лица своего и поднимаю
на поверхность, превращается в золото, отправляясь через воду на ту  сторону
к отцу Хэла Бродрика. Он живет в  большом доме, у него слуги и кареты, а сам
он сидит себе  целый день  на  заду и палец о палец не  ударит.  Ему даже не
приходится  распоряжаться работами, как это делает  управляющий, у него одна
забота -  набивать карманы золотом". Пэт Торренс, шаркая ногами, выходил  из
конторы, а Хэл выкликал по списку следующего.
     И так  дальше, и так дальше, час или даже дольше,  кончая  женщинами  и
детьми.  К столу подходили  мальчики, не старше  девяти лет, чтобы  получить
монету в два шиллинга, вознаграждение за то, что он целый день стоял босиком
на  олове, когда  его промывали,  или за то,  что разбивал молотком  крупные
куски руды для обогатительного отделения.
     Однажды в пятницу, когда последний по  списку получил свои  деньги, Хэл
обернулся к управляющему со злостью и негодованием.
     - Это  же несправедливо,  - сказал он, -  они должны  получать  больше.
Послушайте,  ведь  то,  что  мы  выдаем  рабочим,  включая женщин  и  детей,
составляет едва десятую часть прибыли, которую получает мой отец.
     Мистер Гриффитс удивленно посмотрел на Хэла.
     - Наши шахтеры  получают хорошие деньги,  - сказал он.  - Я знаю шахты,
где платят еще меньше.  Они и не рассчитывают на большее.  Ваш  отец  должен
получать прибыль, это совершенно естественно. Он ведь хозяин, разве  не так?
Не говорите  мне,  что  вы  радикал  -  а  может  быть,  вы  вообще  станете
проповедовать революцию?
     - Я не радикал и не революционер, -  сказал  Хэл, -  и мне нет никакого
дела до политики. Просто мне стыдно, вот и все.
     - Ах, полно, - сказал управляющий, вставая со стула и протягивая руку к
своему  пальто. - Все  это пустые сантименты.  Держите  в порядке книги и не
думайте о моральной стороне дела. Помимо всего прочего, настанет день, когда
вы сами будете  хозяином. Тогда  и  сможете раздать  все рабочим,  если  вам
захочется.
     - Вот-вот, - сказал Хэл, - в этом-то  все и дело. Не захочется. Я  тоже
буду сидеть, сложа руки, и наслаждаться жизнью, так же, как мой отец.
     Вечером он  возвращался  домой, оставив  за спиной все то,  что видел и
слышал  на  руднике. Там  высокие  трубы,  резко  очерченные на  фоне  горы,
устремляли  в  небо свои  черные  пальцы;  из приоткрытых  дверей  котельных
вырывался ослепительный  свет бушующего пламени;  в  стволе  шахты  слышался
грохот лебедки  и  нескончаемый ритмичный пульс  насоса.  В воздухе  носился
резкий запах, исходящий из  обогатительной фабрики, где обрабатывалась руда.
А когда рудник  остался позади, трубы скрылись из глаз, дым из печей отнесло
в сторону, на восток, а топот шахтерских сапог затих, поскольку ночная смена
уже  спустилась  в  шахту, и остался один-единственный звук:  мерное цоканье
копыт пасторской  лошади, которая везла  Хэла  домой в  Дунхейвен,  оставляя
слева от  себя спокойные воды бухты Мэнди-Бей.  Над ним возвышалась Голодная
Гора, белая и безмолвная в свете луны, а вдали плясали, поблескивая, огоньки
Дунхейвена.
     Да,  думал  Хэл,  ведь  несмотря на все эти прекраснодушные разговоры с
Гриффитсом  о тяжелом труде рабочих и  мизерной плате,  которую они за  него
получают,   единственное,  чего  мне  действительно   хочется,  это  жить  в
Клонмиэре, пользуясь плодами их труда, и чтобы Джинни переодевалась к обеду,
как это, бывало, делала моя мать, и чтобы ей прислуживал дворецкий, а не эта
слабоумная  девчонка.  Я  хочу  пользоваться  шахтами,  как  это  делали мои
предшественники,  не  задумываясь  над  тем,  чего  это  стоит.  Я  не  хочу
возвращаться по вечерам в этот убогий домишко на деревенской  улице к ужину,
который мне приготовила сама Джинни, усталая и измученная.
     Оставив Пэтси с дрожками  в  Ректори,  Хэл направился через  деревню  к
своему дому. Когда он отворил дверь, в нос ему бросился запах кухни, который
он ненавидел  и  от  которого  невозможно  было избавиться  в  таком  тесном
домишке, несмотря на все старания Джинни.
     Она  выбежала ему навстречу, такая милая,  глаза сияют любовью,  волосы
слегка растрепались, а лицо разрумянилось от плиты.
     - Твой любимый суп, - объявила она,  глядя на него с улыбкой. - А потом
рыба  с цветной  капустой и сыр. Мама дала мне рецепт  из своей  драгоценной
книги.  Ах, ты знаешь,  камин  в гостиной  немножко  дымит,  придется  звать
трубочиста.  Приезжали  Кити  и  Саймон  из  Эндриффа,  привезли  в  подарок
прекрасную дыню и виноград.  Так мило с их  стороны.  А Саймон  хочет купить
твою картину, знаешь, тот небольшой пейзаж, где остров Дун.
     -  Не может быть, чтобы ему  действительно хотелось ее купить, - сказал
Хэл. - Он делает это просто из благотворительности.
     - Ничего подобного,  дорогой. Не нужно быть таким гордецом. Он считает,
что у тебя большой талант. Мне говорила Кити.
     - Значит, он единственный, кто так думает.
     - Нет, Хэл, нехорошо так говорить. Твоя жена гордится твоими работами.
     - Больше, чем я сам. Никуда не годный художник и никуда не годный муж.
     - Не будь таким брюзгой, любовь моя. Садись в свое кресло - что делать,
если камин дымит - и я принесу тебе ужин на подносе.
     Хэл опустился в кресло и протянул к ней руки.
     - С какой стати ты будешь мне прислуживать? - сказал он, привлекая ее к
себе на колени.  - Это я  должен  ухаживать за тобой. Я хотел бы видеть тебя
красиво  причесанной,  в  открытом вечернем  платье,  а  не  в  этом  старом
переднике, и чтобы руки у тебя не были шершавыми от стряпни.
     - Я буду аккуратно причесываться,  надену свое свадебное платье и  буду
мыть руки в молоке, если ты обещаешь быть хорошим мальчиком.
     - Я и так хороший.
     - Ты же знаешь, что я имею в виду.
     - Хочешь  сказать, чтобы я не  трогал бутылку виски, что стоит  у нас в
буфете? Не беспокойся, душа моя, она уже и так пустая.
     - О,  Хэл,  а  ведь я просила  тебя  оставить капельку на  случай, если
кто-нибудь простудится и захворает.
     -  Зима кончилась,  и никаких  простуд  больше  не будет.  Я  свинья  и
скотина, и я тебя  не  достоин,  милая моя девочка.  За что только  ты  меня
любишь?
     - Не знаю, Хэл. Люблю да и все тут.
     Она улыбнулась, а он продолжал сидеть и только  вытянул ноги к дымящему
огню, думая о громадном зале  в  Клонмиэре и о камине,  в котором никогда не
зажигается  огонь. Вскоре  она  принесла  ему  ужин.  Рыба у бедняжки слегка
пережарилась,  но он клялся, что замечательно вкусно, а потом она села у его
ног со своей  штопкой  и  починкой, а он  смотрел в огонь, поглаживая ее  по
голове.
     - Ты  бы должна была  заниматься вышиванием,  а не штопать  мои  старые
носки, - сказал он ей.
     - А кто же  тогда будет это делать, если я оставлю  их  нештопанными? -
спросила она.
     - У тебя должна быть горничная, - сказал он, - и  еще с полдюжины слуг.
А я входил бы в гостиную в смокинге и с цветком в  петлице, пообедав  седлом
барашка и выпив старого бренди.
     - Значит, рыба тебе не понравилась, - огорченно сказала она.
     - Ничего это не значит, - возразил  он, целуя ее в макушку.  - Просто я
размечтался, глядя на твою смешную прическу - устроила  себе какой-то пучок,
чтобы  волосы не  мешали, когда ты возишься  у плиты.  У тебя  такая  тонкая
шейка, что я  могу ее обхватить  пальцами одной руки.  Удивляюсь, как Пэт ни
разу не перепутал, когда резал у вас в доме цыплят.
     - Ах, перестань,  пожалуйста. Убери-ка свою ручищу, мне не  видно дырки
на носке.
     - Брось ты этот носок, радость моя.
     - И что, ты будешь ходить босиком?
     - Сядь рядом со мной,  будем смотреть в огонь и воображать себе  разные
картины, которые там возникают.
     Она отложила  работу  и  свернулась калачиком  рядом  с ним  в  широком
кожаном  кресле, привезенном из Ректори. Так они  и  сидели вдвоем, почти не
разговаривая,  прислушиваясь   к  тиканью  часов,   оставшихся   от  доктора
Армстронга,  к еле  слышному шороху дождевых  капель, стекавших  по  оконным
стеклам, и наблюдая, как постепенно гасло дымное торфяное пламя в камине.
     А у себя дома Том Калаген писал Герберту в Летарог.

     "Дорогой Герби,
     ты не  можешь себе представить, какую радость доставило  мне письмо  от
одного  из  Бродриков.  Мы  не  виде