здник удался на  славу, за
столом  сидели Бродрики, Спенсеры,  Калагены  и  эндрифские  родичи Флауэры:
Саймон, Джудит и Франк, и  после того,  как  рождественский обед был съеден,
затеяли  игру  в прятки  - пустые комнаты  нового крыла  наполнились веселым
шумом, там раздавались  топот ног, громкий  говор, крики и смех. Том Калаген
стоял вместе со своей женой в коридоре, соединявшем  новое крыло  здания  со
старым домом, прислушиваясь к топоту, хлопанью дверей и радостным крикам.
     - Какая трагедия, -  тихо заметил  он. - Ведь так могло  быть  все  эти
годы. В этих  комнатах стояла бы  мебель, а  девочки и  мальчики росли бы  в
родном  гнезде.  А   Генри...   наш  милый  Генри,  такой  всегда  добрый  и
великодушный...
     - Как ты думаешь, он когда-нибудь вернется сюда? - спросила Гариет.
     Пастор покачал головой.
     - Ты же  видела  его  письма, - сказал  он,  -  и  понимаешь, что с ним
произошло. Он стал другим человеком.
     -  Хэл  очень похож на него, - сказала его жена. - Тот  же шарм, та  же
улыбка. Но  чего-то ему недостает, нет той  энергии, того напора, что были у
Генри. И говорит иногда с такой горечью, а ведь ему всего двадцать лет.
     - Но последние десять лет им никто не занимался, а  все, чему его учила
мать, заброшено и забыто, - сказал Том. - Вот если бы Генри захотел, если бы
он сломал эту стену, которая выросла между ними... Впрочем, не знаю, поможет
ли это. Из-под мальчика выбили самую основу, самый фундамент.
     Кити бежала по лестнице главного холла, преследуемая Саймоном Флауэром.
Лизет, раскрасневшись против обыкновения, на цыпочках прокралась в гостиную,
которой никто не  пользовался. Наверху в  галерее раздался смех: это  Роберт
нашел там Молли, и они прошлись  в вальсе по лестнице. В  маленьком будуаре,
расположенном  над заколоченным парадным входом, Хэл сражался  со стеклянной
дверью, ведущей на балкон, пытаясь ее открыть. Она заржавела и  разбухла,  и
никак не хотела открываться.
     - Эта комната должна была служить маминым будуаром, - сказал он. - Отец
специально так распланировал, поместил ее рядом со спальней. Нравится тебе?
     Джинни кивнула.
     - Я  часто  сюда приходила тайком,  когда  Боулов не было дома.  Именно
таким  я себе и представляла этот  будуар.  Вот здесь, в уголке, должен  был
помещаться  ее письменный  столик рядом  с камином. Тут  стояло бы кресло, а
возле него - другое.
     Она улыбнулась Хэлу, глядя на него с сочувствием и пониманием.
     - Ты ее помнишь? - спросил он.
     Джинни отрицательно покачала головой.
     - Помню только ласковый голос и темные волосы. И как она меня целовала,
когда меня приглашали к чаю, - сказала она.
     Хэл смотрел прямо перед собой, засунув руки в карманы.
     - Понятно,  -  сказал он. - Самое ужасное, что я  и сам помню не больше
твоего. А ведь я любил ее больше всех на свете. - Он снова попытался открыть
дверь, но она слишком разбухла от сырости. - Не могу открыть, - сказал он. -
Она закрыта навечно. - Он отвернулся, пожав  плечами.  - Пусть все остается,
как  есть, - сказал он. - Все равно  в этой части дома никто больше не будет
жить.
     Она пошла  за ним по  галерее в сторону лестницы. Прятальщики перешли в
старый дом. Большой холл был пуст.
     - Как странно, - сказал Хэл, - обычно считается, что привидения водятся
в старых домах, в новых их  не бывает. А  вот в этом  новом крыле я их так и
чувствую.
     Джинни протянула ему руку.
     - Ты  ведь ничего не  имел  бы против, если бы  это был дух твоей мамы,
правда, Хэл? - сказала она.
     Она  была  олицетворением молодости, отваги и  уверенности в себе. И не
стеснялась держать его за руку, когда они стояли молча в ттишине.
     Хэл покачал головой.
     - Нет, как  это ни странно, я  не  чувствую  здесь духа моей  матери, -
говорил  он.  -  Здесь по-прежнему живет  дух отца, он  скрывается в  темных
углах. Пойдем  отсюда, Джинни, я не хочу о нем думать, я хочу думать о нас с
тобой. Сейчас ведь Рождество, время для веселья и счастья.

        "3"

     Когда январь  подошел  к  концу, и  рождественские праздники кончились,
Молли и  ее муж взяли Лизет к себе, и она осталась жить в соседнем графстве,
а Кити поехала гостить к своим родственникам  Флауэрам  в замок Эндриф. Один
только  Хэл уехал снова на  ту  сторону, предполагая  провести один день  на
Ланкастер-Гейт, прежде чем возвращаться в Оксфорд.
     - Помни  всегда,  -  говорил дядя  Том,  прощаясь  с  ним на  причале в
Дунхейвене, -  что  наш дом для тебя родной, и  ты всегда можешь найти у нас
приют, и не потому, что ты сын своей матери и не ради твоего отца,  а просто
потому, что это ты. Мы все тебя очень любим. Джинни  будет не  хватать твоей
дружбы.
     - Спасибо, дядя Том, - сказал Хэл, - я буду это помнить.
     Сердце его  наполняла  глубокая  грусть,  когда  пароходик  выбрался из
гавани в залив Мэнди-Бей, и Клонмиэр, Дунхейвен и  остров Дун превратились в
легкие  серые  тени  на фоне  гор.  Праздники, которые так  много  для  него
значили, стали уже частью прошлого. Он не знал, придется ли ему когда-нибудь
вернуться  в  эти края,  и его  охватывало отчаяние при мысли о том, что эта
разлука - навсегда.
     Когда  он приехал  на  Ланкастер-Гейт,  отца и мачехи не было дома.  Он
сидел в  гостиной,  листая журналы. У  него было  такое  ощущение,  что  вся
комната пропитана духом Аделины, наполнена ею  - вот ее вязанье,  ее  книги,
бумага для писем на письменном столе. Все на своих местах, все аккуратно, но
как-то бездушно,  не чувствуется  уюта,  и  он  сидел, ожидая,  что  вот-вот
раздадутся ее быстрые  твердые шаги, ее резкий скрипучий смех.  Его  охватил
прежний  страх  еще  школьных лет,  страх перед  необходимостью поддерживать
беседу,  и для  того,  чтобы  успокоиться, он прошел в столовую и налил себе
щедрую порцию виски с содовой. Это  был единственный способ выдержать вечер.
В Дунхейвене у него ни  разу не возникало  подобного желания. А вот здесь, в
холодной бездушной атмосфере Ланкастер-Гейт, он не мог без этого обойтись. К
тому времени, когда вернулись отец с мачехой, ему стало тепло и все на свете
безразлично; страхи  его сменились ложной храбростью. Жизнь уже не  казалась
непреодолимо сложной, он чувствовал себя в силах ей противостоять.
     - В Клонмиэре, верно,  все заросло  грязью, как в свинарнике, - сказала
перед  обедом Аделина,  - но вам, я полагаю,  это было безразлично, и вы ели
кое-как и где придется.
     - Напротив, - возразил Хэл, - Молли кормила нас на  убой, словно боевых
петухов. А кроме того, рядом были дядя Том и тетя Гариет, а уж они-то никому
не дадут голодать.
     - А, это, наверное, тот пастор, у которого  жена целыми днями торчит на
кухне? -  поинтересовалась Аделина.  -  Это ведь  ваши единственные  соседи,
больше  никого нет на целые  мили. Как только твой отец  мог выдержать такую
жизнь? Это выше моего понимания.
     -  Калагены - добрейшие люди  на  свете,  я не знаю никого лучше них, -
сказал Хэл. - Дядя Том и папа были прежде просто неразлучны.
     - Faute de mieux*, - рассмеялась  Аделина. - Теперь, я  полагаю, у него
вряд ли найдется что-нибудь общее с каким-то скучным пастором, который живет
в этой глуши. Если бы  не майорат, твой отец завтра же продал бы это имение,
он не раз мне об этом говорил.
     [* За неимением лучшего (фр.).]
     В гостиную вошел Генри, и через несколько минут слуга доложил, что обед
подан.
     Хэл ел молча,  кипя от негодования. Какая лгунья эта женщина, как легко
она  говорит  о том, что отец может  продать Клонмиэр! Он никогда  этого  не
сделает. Однако во время обеда Аделина, не обращая ни малейшего  внимания на
Хэла,  словно  его  не  было  за  столом,  непрерывно  говорила,  все  время
возвращаясь к вопросу о том, как нерасчетливо удерживать за собой имение, от
которого нет ни пользы, ни радости, а напротив, только одни расходы. Ни разу
она  не  произнесла  слова  "Клонмиэр". Она  рассказывала  о своих  друзьях,
которые жили на севере Англии. Они, по ее словам, много лет не знали, что им
делать с домом и запущенным имением, а недавно, наконец, избавились от него.
     - Они продали землю  под застройку за огромные  деньги и счастливы, что
разделались  с  этой  обузой.  Теперь  они  собираются жить  в  основном  за
границей.  Но у  них,  разумеется, нет  никаких детей  и нет  этого нелепого
майората.
     Только после того, как  обед был закончен, и  Аделина вышла, оставив их
вдвоем, Генри  стал расспрашивать Хэла о Клонмиэре и Дунхейвене. Он говорил,
как  будто  бы  спокойно,  но  за  этим  спокойствием  скрывалось  волнение,
страстное желание  услышать и узнать, хотя он  стремился этого не  показать.
Как поживают Калагены,  спрашивал он, как Том?  Сильно  изменился? Постарел?
Следят ли Боулы за садом и парком или все заросло и запущено? Почтительно ли
вел  себя  приказчик?  Слышал ли Хэл что-нибудь  о  том,  что  шахты  теперь
ориентируются вместо меди на олово? Какие перспективы на будущее?
     -  Насколько  я  понимаю, олова  там много,  -  сказал Хэл  отцу, -  но
разрабывать его легче,  и оно требует меньших затрат. Дядя Том  мне говорил,
что в связи с этим  многих шахтеров уже уволили. Они ничего не могут понять,
ведь работают на шахте уже столько лет.
     - Придется им с этим примириться, - сказал Генри.
     -  Наверное,  это  так,  только  дядя  Том говорит, что  им  приходится
нелегко,  ведь  они неожиданно,  буквально  в  один  день лишились источника
существования.  Прошлой  зимой  многие  семьи  сильно  бедствовали. Молодежь
подумывает об эмиграции, кое-кто уже уехал в Америку.
     - Меня это не касается. Я забочусь  о тех,  кто на меня работает, плачу
им хорошие деньги. Буду и  в дальнейшем продолжать  это делать, до тех  пор,
пока цены на олово держатся, и шахты себя оправдывают.
     - А что будет потом?
     Генри пожал плечами.
     -   Закрою  их   или   заблаговременно  продам,  выбрав  психологически
подходящий момент, - сказал он, - когда решу, что это наиболее разумно.
     - Дядя Том предполагает, что именно так ты и поступишь, - сказал Хэл. -
Мне кажется, это его беспокоит. Он говорит, что многие рабочие останутся без
работы.
     - Том - священник. Это его обязанность - думать о таких вещах, - сказал
Генри. - А меня это не касается. Шахты - моя собственность, и  я имею полное
право делать с ними все, что захочу.
     Хэл ничего не сказал. Это не его  дело. Он внезапно вспомнил, как перед
отъездом побывал в Ардморе на  могиле матери. Он взял с собой  Джинни, и они
поехали в двуколке пастора. Могила  содержалась в  идеальном  порядке, всюду
были посажены цветы.
     -  Отец и мама постоянно ухаживают за ней, -  говорила Джинни. - Каждую
весну там цветут нарциссы.
     Они постояли там вдвоем, и  Джинни  смахнула с камня  сухие  листья. На
камне   было  написано:   "Кэтрин,  возлюбленная  супруга  Генри  Бродрика".
Рассказать отцу о том, что он ездил на могилу? Но отец ничего не спросил. Он
никогда не говорит об Ардморе. И никогда  не говорит о пустующем новом крыле
Клонмиэра.
     - Так, значит,  Кити  и  Лизет  решили пожить у  Молли? - спросил он. -
Очевидно, они предпочли ее общество моему.
     - Мне  кажется,  они  бы вернулись, если  бы думали,  что нужны  вам, -
сказал Хэл.
     Генри ничего не ответил. Он вертел в руках ножку своей рюмки.
     - Ты, вероятно, не согласишься на то, чтобы нарушить майорат?
     Хэл смотрел на отца, широко раскрыв глаза.
     - О чем вы говорите? - спросил он.
     - Твой  прадед оставил  длинное и  очень подробное завещание,  - сказал
Генри.  - Если  я  захочу продать имение, я  должен получить  согласие моего
наследника.  Я  не имею права сделать это самостоятельно. Если ты  дашь свое
согласие,  я,  разумеется,  тебе  это   компенсирую,  когда  ты   достигнешь
совершеннолетия, оно ведь не за горами, всего  через несколько месяцев, и  у
тебя будет весьма приличный доход,  на который ты сможешь жить. Судя по тому
стилю жизни, который ты усвоил в Оксфорде, деньги тебе не помешают.
     Генри багрово покраснел.
     - Простите, отец,  - сказал  он,  - но  я  не могу  этого сделать.  Вы,
наверное, не понимаете, что означает для меня Клонмиэр - для меня, для Молли
и для Кити. Это наш дом, мы его  неотъемлемая часть, хотя у вас, возможно, с
ним связаны другие чувства.
     - Но вы ведь давно уже там не живете, с самого детства, - сказал Генри.
- Эта поездка на Рождество не в счет, просто пикник и ничего больше. Аделина
всегда говорит, что нелепо  держаться за  имение, которое требует постоянных
расходов - жалование слугам, ремонт и все  прочее, - и она  абсолютно права.
Это  имение  - самая  настоящая течь, через которую  уплывают мои  доходы, а
взамен оно не приносит ничего.
     - Евангелие от святой Аделины, - с горечью проговорил Хэл.
     - Совершенно ни к  чему дерзить, -  остановил его Генри.  - Твоя мачеха
весьма дальновидная  женщина,  и  то,  что она говорит,  исполнено  здравого
смысла. Что мне  пользы от Клонмиэра? Ответь, если можешь. Я не был  там уже
десять лет.
     - Кто же в этом виноват, кроме тебя? - сказал Хэл. - Дом стоит на месте
и только ждет, чтобы ты туда  приехал. Он  все  такой же,  разве что немного
обветшал. Раньше ты его любил, ты и теперь его любишь, только не хочешь туда
ехать, потому что боишься.
     - Что ты хочешь этим сказать? Чего я боюсь?
     -  О, не  беспокойся, я говорю  не  о  маме.  Ее  дух  не  станет  тебя
тревожить. Она тебя давно простила. Мама сказала мне об этом, когда я был на
ее могиле, которую  ты, по-моему, никогда не  видел.  Ты боишься  себя, того
человека,  которым ты когда-то  был. Боишься, что  если вернешься домой,  он
явится  из мрака  и начнет тебя  преследовать. Вот почему ты хочешь  продать
дом: чтобы похоронить этого человека раз и навсегда.
     Хэл поднялся  на ноги,  бледный и  дрожащий. Слова, толпясь, слетали  у
него с языка, он даже не вполне отчетливо сознавал, что говорит.
     - Ты  слишком много выпил, - медленно проговорил Генри. - Мне сразу так
показалось, как  только мы сели обедать. И это не в первый раз. Аделина меня
предупреждала. Она говорит, что у  тебя  это  вошло в привычку, а она всегда
знает, сколько ты пьешь, у нее есть свои способы определить. Она видела, как
ты пробираешься к буфету  и угощаешься, когда думаешь, что поблизости никого
нет.
     - А почему  я это делаю, как ты думаешь? Да  потому, что мне невыносимо
сидеть здесь между вами и видеть, как ты с каждым днем становишься все более
жалким человеком, безнадежным человеком, все больше и больше зависишь от нее
решительно во  всем, черт бы все это побрал. Никто  из  нас  -  ни Молли, ни
Кити, ни я, ни Лизет - ничего для тебя не значим, абсолютно ничего. А теперь
она  заставляет  тебя  продать  Клонмиэр.  Слава  Богу,  что  я  могу  этому
воспрепятствовать.  Я не позволю нарушить  майорат,  даже если вы предложите
мне десять тысяч фунтов...
     Он внезапно замолчал, так как в комнату вошла Аделина.
     - Что  здесь происходит? - спросила она.  -  Мне  даже  в гостиной было
слышно, как кричит Хэл. Ты что, хочешь, чтобы сюда сбежались слуги?
     - Пусть приходит,  кто  угодно, мне это безразлично,  - сказал  Хэл.  -
Однако должен  вам сказать, что на  этот раз вы  просчитались. Я не доставлю
вам этого удовольствия, не  позволю  себя подкупить, чтобы  вы могли продать
Клонмиэр.
     -  Уходи отсюда и ложись спать,  - коротко  велел  ему отец. - Утром  с
тобой можно будет разговаривать более осмысленно.
     -  Вполне  возможно, - заметила  Аделина,  - если он  предварительно не
приложится к графинчику. - Она с презрением указала  на его трясущиеся руки.
-  Посмотри на него, вполне можешь гордиться своим сыном. Месяц, проведенный
в ваших прекрасных  краях, пошел ему на пользу, не так ли? Он едва  стоит на
ногах. Там  его  ничто не стесняло, вот он  и  принял свой  истинный  облик.
Теперь ты, наконец, видишь, Генри, каков он  есть.  А раз  уж зашла  об этом
речь, можешь полюбоваться на счета, которые пришли  за время его отсутствия.
Оксфордские торговцы  не любят ждать  до бесконечности, так же,  как  и  все
другие.  Весьма  красноречивые  счета,  доложу  я  вам,  во  всяком  случае,
большинство  из  них.  Вот,  например,  этот:  пятьдесят  фунтов   за  вино,
доставленное молодому джентльмену в прошлом семестре. - Она бросила  счет на
стол. - А вот еще  один, даже целая пачка. Тебе хватит работы на целое утро,
если  ты  пожелаешь ими  заняться. И, наконец, весьма приятное извещение  из
банка, мастер Хэл,  в  котором  управляющий уведомляет,  что у вас дефицит в
двести фунтов.
     Хэл видел перед  собой два лица:  холодная непроницаемая маска  отца  и
красная торжествующая физиономия мачехи.
     - Как  вы смеете вскрывать мои письма? - закричал он. - Какое вы имеете
право?
     - Мой дорогой Хэл, к чему такая театральность? У вас с отцом одинаковые
инициалы, я считала, что  это его письма, и, естественно, вскрыла их. А  вот
еще и  billet-doux*  с той стороны,  полученная сегодня  с вечерней  почтой.
Тысяча извинений за то, что я на нее взглянула. Судя по почерку,  эта особа,
которая подписывается "Джинни", не иначе, как судомойка.
     [* Любовная записка (фр.).]
     Она смеялась, держа письмо перед его лицом.
     Он  ударил  ее в слепой дикой  ярости, угодив в самый уголок  рта.  Она
пошатнулась  и подалась  назад, схватившись  за  лицо; из  рассеченной  губы
потекла тонкая струйка  крови. В  тот  же  момент Генри набросился на  Хэла,
схватил его за шиворот и отшвырнул к столу.
     - Сопляк! Паршивый пьяный идиот!  - кричал он.  - Ты что, совсем  с ума
спятил?
     Хэл стряхнул с себя руки отца и стоял перед ним, бледный и потрясенный.
     - Боже  мой,  Хэл, как  тебе только  не  стыдно?  Ударить женщину!  Это
недостойно мужчины. Вот мой платок, Аделина. Ступай к себе и позови Марсель.
Но прежде этот щенок перед тобой извинится.
     - И не подумаю, - сказал Хэл.
     Генри  посмотрел  на сына. Он  был бледен, волосы у  него растрепались.
Счета были разбросаны  по всему  полу,  письмо  Джинни валялось  под столом,
смятое и позабытое.
     - Либо  ты  извинишься перед Аделиной, либо можешь  убираться  из моего
дома, - сказал  Генри. Выражение его лица было холодно, твердо и беспощадно.
- Ты всегда причинял мне одни заботы и  неприятности,  -  продолжал он, -  с
того  самого  момента,  как  родился.  Твоя мать безобразно тебя баловала, и
поэтому  ты  возомнил о  себе  Бог  весть что.  Через три  месяца тебе будет
двадцать один год, а чего ты добился? Отличился только тем, что пьянствуешь,
мотаешь  мои  деньги  да  малюешь  скверные картины. Как  ты думаешь, могу я
гордиться таким сыном?
     Хэл  медленно вышел из столовой в холл. Аделина ничего не говорила. Она
смотрела на обоих, прижав к губам носовой платок.
     -  Запомни, - сказал Генри.  -  Я говорю совершенно  серьезно:  либо ты
извинишься перед Аделиной, либо оставляешь этот дом навсегда.
     Хэл ничего  не  ответил. Он даже не обернулся.  Открыл парадную  дверь,
постоял немного, глядя на улицу, и вышел под дождь, даже не надев шляпы.

        "4"

     В  двадцать  пятый день своего рождения Джинни  Калаген решила устроить
генеральную уборку. Слишком много  вещей скопилось в ее  комнатке в Ректори.
Во-первых, старые школьные учебники,  которые ей больше  не нужны, и гораздо
больше пользы принесут патеру в Дунхейвене, если только он захочет их взять.
Она  попробует  отнести  их ему на следующее  же  утро, рискуя нарваться  на
отказ. Дар  от  иноверцев,  повязанный  красной ленточкой.  Папа с мамой, по
крайней  мере,  посмеются. Сентиментальные рассказы для девочек она приберет
для своей крестницы, дочурки Молли, пусть полежат до того времени, когда она
сможет их читать. И рабочую корзинку, первую ее рабочую корзинку, подаренную
мамой, когда ей исполнилось  десять лет. Как весело сидеть на полу, подобрав
ноги под юбки, и перебирать свои со