когда подрастет,  его можно учить
послушанию и необходимости подчиняться.
     - Все-то у нее рассчитано,  - сказал Генри,  - от букваря до  финальных
экзаменов. Я не встречал человека, который с такой серьезностью относился бы
к воспитанию  детей. Не могу припомнить, чтобы  наша матушка чему-нибудь нас
учила. Во  всяком случае, она никогда нам не говорила, что  мы делаем что-то
не так, как нужно.
     -  Можно  только удивляться,  что вас еще терпят в обществе,  - заметил
Том. - Послушай моего совета, предоставь воспитание детей Кэтрин.
     -  Отлично, -  согласился Генри, - а если  они  не будут  слушаться,  я
просто буду  их пороть. Могу сказать только одно: они  ни  в  чем  не  будут
нуждаться.
     -  Еще один тяжкий грех, - сказал Том. - Слишком  много денег. Бедняжка
Кэтрин, я вижу, у вас будет много дела.
     Генри бросил в приятеля скорлупкой от ореха.
     - А что, если  ты перестанешь говорить о моих грехах, - сказал он,  - и
вместо  этого  дашь  мне практический  совет? Как  тебе  известно, в  Бронси
намечаются  дополнительные  выборы.  Старый  сэр  Николас  Веннинг  умер.  Я
подумываю о том, чтобы выдвинуть свою кандидатуру, принять участие в выборах
на стороне консерваторов.
     - Правда?
     - Во всяком  случае, мне будет  очень  интересно,  а  связи у Бродриков
существуют с тысяча восемьсот двадцатого года.
     - А что думает об этом Кэтрин? - спросил Том.
     -  Кэтрин считает, - улыбнулась его жена, - что у ее мужа слишком много
энергии, и  что  если  он не займется  политикой, то может  обратить  ее  на
что-нибудь похуже. А так все-таки подальше от греха.
     - Так может сказать только жена, - заметил Генри. - Обрати внимание, ни
слова  о  честолюбивых  устремлениях,  не  выражается  надежда  или хотя  бы
предположение,  что  я  стану  премьер-министром.  Просто ласковая  улыбка и
"подальше от греха".
     - Я согласен  с Кэтрин,  -  сказал его друг. -  Конечно  же,  действуй,
произноси речи, устраивай обеды, целуй ребятишек  из Бронси и кланяйся, если
в тебя будут бросать тухлыми  яйцами.  Желаю  тебе всяческой удачи.  Если ты
добьешься  успеха и  проложишь  себе путь в Вестминстер, я даже поеду на  ту
сторону воды,  чтобы послушать  твою первую речь, и  буду рассказывать всем,
кто будет  сидеть  рядом со мной, что Генри Бродрик - мой старинный товарищ.
Лет этак через двадцать ты добудешь мне место епископа.
     - Нет,  серьезно, -  сказал Генри,  -  я легко могу  добиться избрания,
получив большинство, хотя это место искони принадлежало либералам. Вся семья
сплотится вокруг меня. Герберт - в Летароге, - я говорил, что он получил там
приход и живет теперь в нашем старом  доме? А тетушка Элиза - в Сонби.  Я бы
мог  рассказать  обо всех своих  знакомых  и  родственниках в  Бронси, хотя,
пожалуй, не стоит упоминать о моей  так называемой  бабушке, которая живет в
деревне и делает книксен всякий раз, когда видит Герберта.
     - Мне кажется, что ты все-таки сноб, - рассмеялся Том.
     - Вовсе нет,  но  зачем же  приоткрывать  шкаф и  демонстрировать  наши
скелеты во время политической  кампании? Вот что я тебе скажу: мы снимем дом
в Лондоне на весь сезон, независимо от того, пройду я или нет, а ты приедешь
и станешь жить у нас. Будет полезно, если все увидят меня рядом с тобой, это
покажет, что я отношусь с уважением к церкви.
     -  Не можете  ли вы охладить немного  его пыл?  - сказала Кэтрин.  - Мы
говорили о самодовольстве, а посмотрите-ка  на него - видели вы когда-нибудь
человека,  более  довольного  собой?  Пойдем,  Молли,  оставим  твоих папу и
дядюшку, пусть  они  решают  судьбы  мира, а мы с тобой  сядем  у огонька  в
гостиной и станем играть бусинками.
     Позже,  когда  Том  Калаген вернулся  домой,  чтобы  служить  вечерню в
Дунхейвене, Молли уложили спать, и занавеси были задернуты, Кэтрин лежала на
кушетке - той,  что  прежде  принадлежала Барбаре,  - придвинутой  поближе к
огню, а Генри сидел возле нее на полу, прижав ее руку к губам.
     - Неужели я действительно так самодоволен? - обеспокоенно спросил он. -
Я тебе не надоел?
     Она улыбнулась и провела рукой по его волосам.
     - На первый вопрос - да, - ответила она, - на второй  - нет. О, дело не
в том, что ты  самодоволен, я совсем не то имела в виду, душа моя. Но, когда
человек слишком  счастлив, он делается менее чутким, меньше думает о других.
И мне не хотелось бы, чтобы ты  слишком уж много занимался мирскими делами -
своим рудником, деньгами, преуспеянием Генри Бродрика.
     - Я не могу не быть счастливым, - проговорил он, - ведь у меня есть ты,
моя  жена. Каждый день я люблю тебя еще чуточку больше, чем в предыдущий. И,
что бы я ни  делал, чего бы ни добился, это все только благодаря тебе. Разве
ты этого не знаешь?
     - Да, мой любимый, я  это знаю и  очень горжусь,  но в  то  же время  и
беспокоюсь. Ты ставишь меня так высоко - выше жизни, выше самого Бога, а это
дурно.
     -  Я не чувствую Бога так, как его чувствуешь  ты, - сказал Генри. -  К
тебе я могу прикоснуться, обнять тебя, поцеловать; тебя я могу любить. А Бог
- это нечто таинственное,  неосязаемое.  Ты проще  и ближе, и  ты  занимаешь
место Бога.
     - Да, мой родной, но люди уходят из жизни, а Бог вечен.
     -  К дьяволу  вечность! Она  мне  не нужна.  Мне нужна ты  и настоящее,
причем  навсегда. -  Он  потянулся к кушетке и спрятал голову  в складках ее
платья. - Я ничего  не могу с собой поделать, - повторил  он, - я не могу не
любить тебя. Это у меня в крови.  Мой отец точно так же  относился к матери,
хотя я его почти не помню, мне едва исполнилось четыре года, когда  он умер;
я  вспоминаю,  как он  стоял на берегу залива и  смотрел, как мама  играет с
Джонни, Фанни и со мной, и я никогда  не  забуду выражения  его лица. И тетя
Джейн была такая же. Если бы не этот несчастный случай, и она не погибла бы,
она умерла  бы от  разбитого  сердца, тоскуя  об офицере  с острова Дун. Это
бесполезно,  Кэтрин,  мы, Бродрики, все  такие. Тау уж мы  созданы, и с этим
надо примириться.
     Она крепко прижала его голову к себе и поцеловала в макушку.
     - Я с этим примирилась, - сказала она, - но мне все равно страшно.
     Он откинул голову назад, положив ее к ней на колени, и смотрел в огонь.
     -  Я часто думаю  о том, -  задумчиво проговорил  он,  -  что послужило
причиной отчаяния  Джонни.  Не было ли там несчастной любви?  Нет-нет, не  к
этой особе, не к сестре Донована, это был просто жалкий неприятный эпизод, я
имею в виду нечто  более  глубокое. Но кого, черт возьми, он мог полюбить? Я
никогда не слышал, чтобы он о ком-нибудь говорил.
     Кэтрин не отвечала. Она продолжала гладить его волосы.
     - Если  бы  он только  мог  жениться  и успокоиться,  это  было бы  его
спасением, -  продолжал  Генри. - Такого  ужасного конца  могло  и  не быть.
Возможно,  если бы встретилась  сначала с  ним, ты  могла бы выйти замуж  за
него, а не за меня.
     Он  обернулся  и  посмотрел на жену  с улыбкой, но  в  то  же время и с
грустью. У нее в глазах стояли слезы, она, не отрываясь, смотрела на огонь.
     - Любовь моя, что случилось? - встревожился он. - Я причинил тебе боль?
Тебе стало  грустно? Какой  я эгоист, бесчувственное животное. Мне следовало
помнить, что ты нездорова. А я  надоедаю  тебе своими  семейными  историями.
Бедняжечка моя, у тебя такое бледное несчастное лицо. Что я такого сказал?
     - Ничего, - отвечала она, - ничего, уверяю тебя, это просто глупость.
     -  У  тебя был утомительный день, - говорил  он, -  тебе  нужно было бы
отдохнуть,  вместо  того,  чтобы бродить с  нами  по  лесам.  Я  и тогда еще
подумал, что прогулка была слишком длинной. А потом, после чая, ты носила на
руках Молли. Она уже слишком тяжела для тебя. А как маленький? Ты чувствуешь
его тяжесть?
     - Наш второй малыш ведет себя спокойно.
     - Тогда я отнесу тебя в кроватку,  - сказал он. - Ну-ка, обними меня за
шею и  прижмись  покрепче.  Где твоя книжка?  Там, на  окне? Протяни руку  и
возьми.  Я почитаю тебе вслух, прочту  одну главу, а потом ты должна уснуть.
Тебе необходим  отдых. Не  беспокойся о лампах. Как  только я тебя  уложу, я
вернусь сюда и погашу их.
     Он понес ее по коридору в комнату, которая прежде принадлежала Барбаре.
Потом вернулся в гостиную,  чтобы потушить  лампы, оставив ее одну. Слезы...
Как это непохоже на Кэтрин, она никогда не  плачет, всегда такая сдержанная,
спокойная. Она, должно быть, очень устала. Другого объяснения быть не может.
Трудно себе  представить, что  у нее  есть что-нибудь  на  душе. И все-таки,
прочитав обещанную главу и отложив  в сторону книгу, он склонился над ней и,
обняв ее, заглянул в глаза и спросил, с трудом подыскивая слова:
     - Скажи мне правду, родная, ты со мной счастлива?

        "2"

     В огромный зал  ратуши Бронси  набилось  столько народа, что невозможно
было  дышать. Там  были  докеры,  явившиеся сюда прямо  с работы, в  рабочей
одежде,  в  кепках,   сдвинутых  на  затылок   и   с   трубками   в   зубах;
рабочие-плавильщики,  которые  захватили  с  собой  и  своих  женщин  -  они
покрывают  голову шалью и говорят нараспев, как и  все другие жители Бронси.
Большинство  рабочих собирались голосовать за  кандидата  противноц  партии,
либерала  мистера  Сартора,  и  пришли  они  сюда  с  единственной  целью  -
позабавиться на даровщикну, поиздеваться  над оратором, однако было немало и
таких, на груди которых красовались розетки из голубых лент. Это были клерки
из пароходной компании, знавшие  Генри Бродрика лично, моряки, возившие  для
него  грузы из  Дунхейвена  в  Бронси,  служащие плавильных заводов, которым
довелось познакомиться с ним  лично и  поговорить, кое-кто из  лавочников  и
мелких торговцев,  врачи, банковские служащие  - словом, все те, кто считал,
что голосовать за консервативную партию благородно, поскольку это ставило их
на более высокую ступень по сравнению с рабочими и хозяйками из Бронси.
     Шум стоял оглушительный - разговоры,  свистки, громкий смех, - но потом
кто-то в  задних рядах затянул гимн, и  его мгновенно подхватило большинство
рабочего  люда,  пустая  болтовня сменилась  мощным  хором,  который  звучал
торжественно и внушительно.
     Генри,  нетерпеливый  и  взволнованный,  с  синей  розеткой  в  петлице
безукоризненно сшитого фрака,  плотно облегающего его  высокую  широкоплечую
фигуру,  смотрел  на зал,  горя  желанием  начать.  Он не  надеялся  многого
добиться при  такой  аудитории. Эти  люди пришли  сюда  не  для  того, чтобы
внимательно  слушать его  и аплодировать, а просто чтобы над ним посмеяться.
Были  там, правда,  и  родственники,  члены  семьи, готовые его  поддержать,
Герберт,   который  был   теперь  викарием   в  Летароге,   и  его   веселая
толстушка-жена.  Можно  ли  было  предположить, когда  они были  детьми, что
Герберт, самый младший в  семье, живой малыш с блестящими карими глазенками,
станет священником? Был там и Эдвард, получивший по этому случаю специальный
отпуск - его вьющиеся волосы, как  всегда, стоят торчком, он разговаривает с
Фанни и ее мужем Биллом Эйром, которые приехали сюда на  пароходе. На лице у
Фанни,  как  обычно,  загнанное испуганное  выражение  -  насколько он  себя
помнит, у нее всегда был такой вид, виной тому были, вероятно, четыре брата,
при  которых она была единственной девочкой, ведь честняга Билл, по  совести
говоря,   такой  добрый   и  покладистый  человек.  Господи,   какое  обилие
священников - рядом с Гербертом и Биллом стоит верный Том Калаген, он весьма
внимателен  к своей хорошенькой  соседке, это, кажется, подруга  Фанни. Том,
похоже, влюбился,  наконец,  и готов  связать  себя  узами  брака. Из  Сонби
прибыла тетушка Элиза, прямая, как всегда; у нее на груди на цепочке лорнет,
она то  и дело  подносит его к  глазам,  наблюдая за  собравшейся публикой с
выражением  крайнего неодобрения.  Видно,  что  близкое  соседство с рабочим
населением Бронси весьма ее  раздражает,  поскольку мисс Бродрик  из Бродрик
Хауса,  что  в  Сонби,  не  привыкла  к  подобному  окружению.  И,  наконец,
Фанни-Роза,  его мать, которая проделала такой длинный путь, приехав сюда из
Ниццы - не  для того,  по ее словам, чтобы посмотреть, как ее сын предстанет
перед публикой и начнет произносить свои лицемерные речи, но потому, что она
совсем обносилась, ей  совершенно нечего надеть, и она должна купить кое-что
из платья. В Париже  все  слишком дорого, и вообще во Франции  народ жадный,
они желают  получить  за все наличными,  тогда как в Англии  о  таких  вещах
беспокоиться не принято, можно покупать и не  платить годами, а если пришлют
счет, просто сделать вид, что он затерялся.
     Генри встретил мать в Лондоне, и всю дорогу до Летарога, где она должна
была жить у Герберта, она  щебетала, высказываясь в подобном роде. Генри был
немало озадачен и встревожен тем,  как она так свободно и привычно говорит о
долгах,  ведь  он  знал,  что  у нее вполне  приличный  доход,  столь  щедро
назначенный ей по завещанию его деда.
     Что  же касается  нарядов,  то  ему  казалось,  что  мать  не  особенно
интересуется тем,  что на ней  надето. Ее туалеты  всегда представляли собой
смесь  роскоши  и неряшества -  стоило  посмотреть на  то, как она выглядела
сегодня. Пелерина  из  великолепного  дорогого  бархата  с высоким  собольим
воротником надета поверх старого, сильно  поношенного  черного платья,  трен
которого, неподшитый и  выпачканный в грязи, волочился по земле. Зато голова
была великолепна: волосы, прежде  ярко-рыжие,  теперь  совсем поседели - она
перестала их красить с тех пор, как умер Джонни;  ее зеленые, чуть  раскосые
глаза были совершенно такого же цвета, как и ее изумрудные  серьги; она была
похожа на королеву.  А  вот нижняя  часть  ее  фигуры,  с  этим  волочащимся
подолом, могла  бы  принадлежать любой грязнухе с дунхейвенского рынка.  Вот
она, вся его семья. Но  самой любимой среди  них здесь не было, она не могла
приехать, это было слишком рискованно, ребенок  должен был появиться на свет
со дня на день. Генри знал, что мысленно она с ним, он представлял себе, что
ее рука находится в его руке, ее милые, любимые глаза устремлены на него, он
слышал  ее  голос:  "Мой  Генри  должен  говорить  людям то, что он  считает
правильным, не нужно стремиться к тому, чтобы все время забавлять публику".
     Вся  беда  в  том, что  ему  гораздо  легче  острить,  чем  высказывать
правильные  мысли - да  что  там говорить,  если  вообще  принимать политику
всерьез,  это конец  всему. Вот  стоит  председатель, звонит  в колокольчик,
призывая  к  молчанию, а  вот и  он  сам, рядом  с председателем, и на  него
устремлено  бог  знает сколько  враждебных  глаз. Но  какое это  будет иметь
значение, в конечном итоге? Это просто один из способов провести вечер.
     Его появление  было встречено  мяуканьем, шиканьем и свистками, которые
он слушал, улыбаясь  и засунув руки в карманы,  а потом достал большие часы,
включил со щелчком секундомер и  стал внимательно смотреть на циферблат, что
вызвало в аудитории взрыв хохота, после которого наступила тишина.
     -  Должен вас  поздравить, у вас это заняло  не  так уж  много времени,
гораздо меньше, чем в других местах, где мне приходилось выступать.
     В зале  снова засмеялись, и Генри, поймав красную  розетку, которую ему
кинул кто-то из  энтузиастов-либералов, приложил ее к  другому борту  своего
фрака.
     - Я не  сомневаюсь в том, что  доблестному избирателю отлично известно,
что собой представляют политические  взгляды  мистера Сартора, кандидата  от
либералов,  -  сказал он. - Если  это  так, он знает  гораздо больше, чем я.
Насколько я  понимаю,  мистер Сартор голосовал один раз за одно, два раза за
противоположное, а потом три  раза снова за первое. Недавно он  вам сообщил,
что в свои молодые годы  принадлежал к тори. Он сказал,  что всосал  взгляды
тори с молоком матери, из чего можно сделать заключение, что он вскормлен на
родине... Кроме того, он заявил, что тори - наследники книжников и фарисеев,
из  чего я могу заключить,  что партия  тори  существовала  еще тогда, когда
древние бритты  разгуливали в  боевой  раскраске  и швыряли каменья  в  Юлия
Цезаря с Дуврских утесов. Если бы наш поклонник истории заглянул еще немного
подальше, он, несомненно, связал бы тори  с жрецами Ваала. Я не уверен,  что
архитектор,  воздвигший Вавилонскую  башню,  был тори  - нет-нет, однако  не
исключено, что искуситель, который в  недобрый  час прокрался к уху многажды
обманутой и многогрешной Евы, был тори. Итак, если все это верно, с  тори мы
покончили, этот шар окончательно выбит из игры.
     Герберт, скрестив руки на груди, улыбался, слушая своего брата. Как это
напомнило  ему  юношеские  годы и дискуссионное общество  в  Итоне  - Генри,
который стоял,  засунув руки в карманы  и слегка наклонив голову, совершенно
так  же,  как он стоит сейчас и наслаждается тем,  что  то и дело покусывает
своих слушателей. Теперь он, однако, заговорил о более  острых вопросах, его
то и дело прерывали голоса из зала.
     - Вы  просите  меня определить, что такое либерал? -  спросил Генри.  -
Хорошо,  я  это сделаю. Либерал - это тот, кто либерально, то есть свободно,
обращается с  чужими, вверенными ему деньгами. Сейчас, по сути дела, уже нет
такого  понятия  как  "либерал".  Существуют  только  конституционалисты   и
революционеры.
     Это,  естественно, вызвало  целую  бурю, и Фанни,  опасливо оглянувшись
через  плечо, подумала,  как они  будут  выбираться  из  зала, если начнется
свалка.
     -  А ну-ка, свистните еще пару раз, я с  удовольствием вас  послушаю, -
подзадоривал аудиторию Генри. - Ничто так не добавляет интереса к жизни, как
хорошая  словесная  перепалка.  Ведь  если  бы мы все придерживались  одного
мнения, мы бы все влюбились в одну и ту же женщину.
     Эта острота  была  встречена  новым  взрывом  хохота, но  Том  Калаген,
пощипывая бородку, покачал  головой и обменялся понимающим взглядом с Биллом
Эйром.  Все это,  конечно,  очень  забавно, однако это  не  способ  выиграть
предвыборную  кампанию. Генри, по-видимому, заметил этот  взгляд, потому что
не  прошло  и  трех минут, как он  уже  занялся обсуждением одного из  самых
жгучих вопросов.
     - Я убежден, -  говорил он, - что не следует пренебрегать  институтами,
которые  освящены веками  и  прочно  укрепились  в  душе  и сознании  людей.
Непонимание того,  к чему  это может привести - вот  корень зла.  Британская
конституция покоится  на двух  столпах, это  Церковь и Государство. Те,  кто
отделяет церковь от государства, заставляя искать убежища в сектах, посягают
на самую суть Конституции. Перемены ради самих  перемен всегда нежелательны,
поскольку они неизменно связаны с упадком.
     Как это верно,  думала  тетушка Элиза, перемены и упадок. Это заставило
ее вспомнить  отца и  долгие тоскливые годы, которые  он провел  в Летароге,
удалившись от дел, вдвоем с этой ужасной экономкой, сумевшей его заполучить.
Элиза  была  уверена,  что он  оставил  ей в своем завещании гораздо  больше
денег, чем она заслуживала, к тому же, неизвестно, куда  девался  серебряный
чайный сервиз, и это просто неслыханно. Он ведь по праву должен принадлежать
ей,  единственной  оставшейся в живых  дочери;  перемены и упадок,  какой он
умный человек, наш Генри!
     -  Просвещение  рабочего  класса должно  быть  основано  на  религии, -
продолжал Генри.
     Том Калаген выпрямился в  своем кресле. А-а, вот это  уже  идеи Кэтрин.
Генри сам никогда бы до этого не додумался.
     -  Образование, в  основе которого лежит что-либо другое,  не  принесет
никакой пользы;  а вот  образование, основанное на религии,  возвысит низшие
классы, и  они  смогут занять  подобающее положение  в  обществе. Я  верю  и
надеюсь,  - говорил он, - что в скором времени мы увидим великое возрождение
Церкви, если только  наше духовенство не подменит истинную сущность  религии
формальными обряд