ами христианства.
     Герберт заморгал. Не намек ли  это на него? В Оксфорде он  прошел через
фазу англиканства, но с этим давно уже  покончено.  Как странно слышать этот
торжественный тон. Неужели он действительно так  думает или просто  пытается
разозлить слушателей?
     -  Мы, партия консерваторов, предоставили массам избирательные права, -
говорил Генри, - и  теперь наш  долг, долг каждого человека,  распространить
благо образования  среди  масс,  получивших  это право. Я твердый  сторонник
обязательного  образования. Ни один человек, по моему мнению, не имеет права
растить своих детей так, как он растит свинью или другую скотину.
     Как забавно, думала его  мать  Фанни-Роза, видеть, с какой серьезностью
Генри изрекает эти глупости. Ведь,  кажется, только вчера он бежал вверх  по
лестнице в Клонмиэре, прижимая ручонки к голой попке, а она неслась вслед за
ним с  туфлей  в  руке,  которую и  не думала употребить в дело. Какое  было
прелестное утро! Дети сняли  с  себя все  и играли  голышом  на  траве перед
замком. Барбара, выглянув  из окна  своей комнаты, была  страшно шокирована,
она  умоляла отвести детей в комнаты, прежде чем вернется дед. Нет сомнения,
Генри,  да  и  все  остальные,  росли  как  поросята;  насколько  было легче
предоставить им полную свободу - пусть  себе  растут, как трава... И вдруг в
памяти  ее  встал  Джонни  -  изображая  индейца, с  перьями  в  волосах  он
выглядывает из-за кустов  рододендронов и целится из лука, а Джон говорит ей
своим тихим спокойным голосом: "Я не могу его отшлепать, что бы он ни делал.
Мы его создали, ты и я; и теперь он - все равно, что мы сами". Но все это  в
прошлом, все  кончено,  и нельзя об этом думать; прошлое умерло и  кануло  в
вечность, а вместе с ним и они тоже. А настоящее -  вот оно: сидеть в битком
набитом зале и слушать Генри.
     -  Вы  знаете, что я родился на той  стороне воды, -  говорил Генри.  -
Ничего постыдного  нет  в  том, чтобы  быть из тех  же  мест, что и Берк,  и
Пальмерстон, и Веллингтон, однако я могу сказать, что Бродрики живут на этой
стороне на протяжении  уже трех  поколений, я принадлежу к  третьему.  Здесь
жили мой дед, потом отец,  здесь  я жил ребенком  и  здесь живет мой брат. В
этой стране покоятся  останки моего деда.  Может быть, со временем и  я буду
лежать здесь.
     А  потом все  кончилось, были  аплодисменты  и свистки, пенье  и крики,
председатель   поднял  руку,  призывая  к  молчанию,  и  предложил  выразить
благодарность  оратору;  все  смешалось,  люди  двинулись  к выходу,  и дело
обошлось без тухлых яиц, однако и без бурных оваций.
     Семья отправилась в "Королевский Герб" обедать. Генри поздравляли,  его
хлопали по плечу  по крайней мере с десяток совершенно не знакомых ему людей
и  еще  десяток  знакомых,  и  все  говорили,  что место  в  парламенте  ему
обеспечено.
     -  Как ты похож  на моего брата  Генри, твоего дядюшку, - говорила  ему
тетя Элиза. - Помню,  он всегда приводил  те же самые доказательства. А твой
папа сидел, откинувшись на кресле со щенком  на коленях и  не обращал  ни на
что  внимания.  Мне  так приятно  было  слышать  твои  слова  о  том,  чтобы
обязательно был правящий  класс. Люди,  с которыми я вынуждена встречаться в
Сонби, поистине ужасны. В старые времена к ним никто не поехал бы с визитом.
     -  Вам  бы следовало пожить  в  Ницце,  - сказала Фанни-Роза,  - там не
встретишь никого ниже  графа.  Их там, как собак нерезаных. Мне  понравилась
твоя  речь, Генри.  Только я  не  пойму, отчего ты  хочешь,  чтобы  пабы  по
воскресеньям были  закрыты? Это приведет  только к  тому, что в субботу  они
напьются еще сильнее. Что же  до твоего замечания по поводу  католиков по ту
сторону воды,  то можно было бы добавить старинную пословицу: "Святой Патрик
был  джентльменом и  родился  от приличных  родителей".  Дадут нам, наконец,
поесть в этой гостинице?
     - Вы должны извинить мою мать, - смеясь, сказал Генри  Тому Калагену, -
пожив во Франции,  она приобрела вкус к изысканной пище, и теперь  ей каждые
полчаса подавай салаты да омлеты. Кельнер, нельзя ли поторопиться с обедом?
     - Никогда  в  жизни мне не приходилось иметь  дело с  таким количеством
священников,  - сказала Фанни-Роза. -  Разве  только  однажды, когда в замок
Эндриф приехал епископ Сонбийский и остался там ночевать.  Он привез с собой
капеллана и  парочку  викариев. Мы с сестрой Тилли  были в  то время  весьма
своевольными девицами, так вот, мы прокрались в их комнаты,  пока все сидели
за обедом, и  выбросили  в окно  их ночные рубашки,  так что их  преподобиям
пришлось  спать,  в чем мать родила...  Не смотрите на меня  так  испуганно,
Билл.  Я  вас  шокировала?  Зря,  вы  ведь  женатый человек, и  вам,  верно,
приходилось спать без ночной рубашки.
     - Вы знаете, миссис Бродрик,  - обратился к ней  Том  Калаген,  - Генри
похож на вас  гораздо больше, чем принято думать. Мне часто говорили, что он
- копия  своего дядюшки  Генри,  а характером  весь в деда, однако теперь  я
вижу, от кого он унаследовал свой острый язык.
     - О да, мы, Флауэры, всегда владели даром речи, - сказала Фанни-Роза, -
это частенько  помогало нам выкручиваться из затруднительных положений. Нет,
больше всего на меня похож Герберт,  и он так боялся того, что из него может
получиться, что со  страха  надел  на  себя собачий ошейник*.  Что  касается
Генри, то люди  правы,  сравнивая  его с дедом и дядюшкой.  В нем сочетаются
трезвый практицизм первого и шарм второго.  Посмотрим, какое из этих качеств
возьмет в нем верх...  Что это нам принесли?  Жареную свинину? Мне постоянно
хотелось жареной свинины, когда я носила Эдварда, поэтому  у него, наверное,
такие курчавые волосы, но с той поры я видеть ее не  могу. Скажите кельнеру,
чтобы принес мне вместо этого рыбу.
     Братья  подмигнули  один   другому.  Их  матушка  была   весьма  весело
настроена. Кэтрин  ошиблась,  единственный раз в жизни, подумал Генри, когда
Фанни-Роза  подняла рюмку  и выпила за  здоровье будущего  премьер-министра.
Она, должно быть,  счастлива, как  никогда, и совсем забыла про Джонни.  Как
она  поразительно хороша  - пышные седые  волосы, зеленые глаза,  изумруды в
ушах, если, конечно, не заглядывать под стол на оборванный подол. Сколько ей
сейчас лет?  Пятьдесят  три  или пятьдесят  четыре, он  не уверен.  Праздник
удался  на  славу,  даже  тетя Элиза  раскраснелась, оживилась  и  перестала
выражать  неудовольствие  по каждому  поводу. У Фанни  не  было  уже  такого
озабоченного  вида,  а  священники  вели  себя, точно  кутящие  школьники, и
раскатистый смех Тома  Калагена был слышен во всем зале. Если бы Кэтрин тоже
была здесь, думал Генри, чаша его счастья была бы полной.
     Голосование  состоялось на  следующий  день, и  результаты  должны были
стать известны к шести часам; объявляли их обычно  со  ступеней ратуши. Весь
этот день  Генри  провел  в состоянии  лихорадочного ожидания. Теперь, когда
больше не нужно было произносить речи и собирать  голоса, то есть разъезжать
по улицам  Бронси в коляске, украшенной  голубыми  лентами,  наступила некая
реакция.  Трудно  было  дожидаться  результатов  в течение  целого  дня.  Он
почему-то  не  мог  есть  вместе  со  всеми и позавтракал  в  одиночестве  в
маленьком пабе на окраине города, где, как он надеялся, никто его не узнает.
Затем прошелся по улицам Бронси, заметив, что почти у всех встречных красные
розетки в  петлицах - цвета либералов,  -  тогда как  голубых он насчитал за
весь  день  всего  десяток.  Возможно,  его  сторонники,  убеждал  он  себя,
проголосовали  раньше,  и  вообще это не  такие люди,  чтобы  разгуливать по
улицам. Как все это смешно, и какой он дурак, что так волнуется.  Неожиданно
для себя он  оказался  возле пароходной  конторы  Оуэна Вильямса,  компании,
которая занималась перевозкой меди для Бродриков еще со  времен его деда. Он
зашел, чтобы поговорить с молодым  Вильямсом, человеком, немного старше  его
самого, относительно перспектив  на  будущее  лето. Здесь, по крайней  мере,
были  люди  с  голубыми розетками,  и  он  испытал  громадное облегчение,  в
Вильямс, к тому же, уверил его,  что, когда он  ходил  голосовать,  примерно
часов в десять, вся улица была запружена каретами, у владельцев которых были
на лацканах розетки того цвета, что нужно.
     - Будет замечательно, - сказал он, - если наш округ будет  представлять
такой человек,  как  вы. Я непременно  доставлю себе удовольствие:  приду на
заседание парламента, чтобы послушать вашу вступительную речь.
     - Но ведь я еще не избран, - протестовал Генри.
     - Ну, самое трудное уже позади.
     Они еще поговорили,  обсуждая  дела  в Дунхейвене,  перевозки, торговлю
медью  вообще,  и  Генри  как  раз собирался уходить,  когда мистер  Вильямс
сказал, как  бы между  прочим, что Генри уже  не первый  член семьи, который
сегодня к ним приходит.
     - Да что вы? - удивился Генри. - Кто же это был?
     - Сегодня утром заходила ваша  матушка, -  сказал  мистер Вильямс.  - Я
нахожу, что она отлично выглядит. Она, видите ли,  заходила насчет продления
долгового обязательства, и я, конечно, сказал, что все будет в порядке.
     - Долговое обязательство? - удивленно повторил Генри.
     - Да, в прошлом квартале мы ссудили ей пятьсот фунтов, как  вы помните;
чек мы послали ей во Францию, и  теперь она хочет  получить  еще столько же.
Мы, разумеется, вычли эту сумму из того, что вам причиталось от нас получить
в конце года. Она сказала нам, что таково ваше распоряжение.
     Генри  ничего не мог понять. Он не давал никаких распоряжений  и ничего
не знал о займе, полученном матерью.  Она, как видно,  действовала через его
голову, не имея на это никакого права...
     Молодой Вильямс смотрел на него с любопытством. Генри  с трудом удалось
взять себя в руки.
     - О да, - сказал он,  - теперь я припоминаю,  мы с матушкой говорили об
этом. Ну, мне пора идти, рад был встретиться с вами.
     - До свидания, мистер Бродрик, и желаю вам удачи.
     Генри  вернулся в  отель  в полной растерянности.  Боже  мой, как могла
маменька  так  поступить, лгать  этому Вильямсу,  вместо  того, чтобы просто
прийти  к  нему  и  попросить  денег.  Он  не  мог  этого  понять. Зачем  ей
понадобились  деньги,  и как, черт  побери, она  их тратит? Придется  с  ней
поговорить, задать ей кое-какие вопросы, нельзя же держать  все это в  себе.
Если бы Кэтрин была здесь, она бы знала, как со всем этим обойтись.
     Фанни и Билл сидели в холле отеля вместе с мисс Гудвин, подругой Фанни,
а рядом, как  водится, находился Том Калаген,  готовый  ей услужить. Герберт
куда-то  вышел.  Если   бы  там  не  было  мисс  Гудвин,  Генри,   вероятно,
посоветовался  бы  с  Биллом и  Томом,  но  не  мог же  он  обсуждать  такую
щекотливую тему в присутствии постороннего лица.
     - Где матушка? - неуверенно спросил он.
     - Должно быть, у себя в комнате, -  ответила Фанни. -  А ты где был? Мы
уже беспокоились. У тебя усталый вид.
     -  Нервы,  -  сказал Том.  - У нашего бедняги Генри  до сих пор все шло
гладко, а сейчас он не уверен - что-то принесет ему сегодняшний день?
     Генри ничего не ответил. У него не было настроения для шутливой беседы.
Он поднялся на  второй этаж гостиницы, прошел по коридору до номера матери и
постучал в дверь.  Фанни-Роза  провела в этой комнате всего  три дня, но уже
успела превратить ее бог знает во что: по всему полу были разбросаны туфли и
ботинки, на стульях валялись платья, а на туалетном  столике были свалены  в
кучу  шпильки, перчатки,  бархотки  и носовые платки.  Фанни-Роза  сидела на
кровати,  рядом с  ней  стоял  чемодан,  и  она прятала в  него  что-то  под
сложенные платья.
     - Герой-победитель, - с улыбкой приветствовала она вошедшего сына.  - У
тебя  не  болит живот, бедный иой мальчик? У твоего отца всегда  болел живот
перед  бегами. Нервы, бывало, натянуты до предела, и  притворяется, что  ему
безразлично, выиграют его собаки или нет.
     - Я  пришел  сюда не для того, чтобы разговаривать о выборах,  - сказал
Генри,  садясь рядом с ней на кровать.  - Мне безразлично, так это будет или
иначе. И пришел поговорить о вас.
     Фанни-Роза  удивленно приподняла  брови; встав с кровати, она подошла к
туалетному столику и стала расчесывать волосы.
     - Я только что заходил к Оуэну Вильямсу, перед тем, как прийти  сюда, -
сказал  Генри,  - и он  мне сообщил, что вы были у него утром и взяли в долг
пятьсот фунтов, сказав, что действуете по моим указаниям. Кроме того, он мне
сказал, что вы взяли такую же сумму и  в прошлом  квартале. Дорогая матушка,
что все это означает?
     - Милый мальчик, ты выглядишь совсем как школьный учитель, - засмеялась
Фанни-Роза.  -  Тебе бы следовало выступить в  поддержку мистера  Гладстона,
вместо того, чтобы быть его противником. Да, этот молодой мистер Вильямс был
весьма любезен. Я ему очень благодарна.
     - Но я  не понимаю, - настаивал Генри. - Скажите на милость,  почему вы
не пришли за деньгами ко мне, вместо того, чтобы действовать за моей спиной,
ссылаясь на распоряжения, которых я не давал?
     -  Я думала,  так  будет проще, -  зевнув,  ответила  Фанни-Роза.  - Не
хотелось причинять тебе беспокойства.
     -  Мне  гораздо  беспокойнее,  когда  я  узнаю, что  вы таким  странным
способом одалживаете деньги в пароходной  компании, - сказал сын. - Разве вы
не понимаете,  дорогая,  что это против всяких  правил?  Строго говоря, если
называть вещи своими именами, это попросту нечестно.
     -  Никогда  не  разбиралась   в  таких  вещах,  -  беспечно  отозвалась
Фанни-Роза. -  Мне все  операции с деньгами кажутся бесчестными. Я ничего не
понимаю в цифрах, моя голова для этого  не приспособлена.Генри  смотрел, как
она  расчесывает  свои пышные  седые волосы.  Похоже,  она  не испытывает ни
малейшего стыда, она безответственна, как ребенок.
     - Разве вы не можете прожить на те деньги, которые дедушка оставил  вам
по завещанию? - с удивлением спросил  Генри. - Мне всегда казалось, что жить
во Франции гораздо дешевле.
     -  Ах, мой милый,  жизнь везде  дорога, -  сказала  мать. -  Всякие там
обеды, путешествия, то одно, то другое - мне всегда не хватает денег.
     Она все время  уклоняется от  прямого ответа, подумал Генри; она  и  не
думает отвечать откровенно.
     - По завещанию деда  вам было назначено  около тысячи двухсот фунтов, -
решительно  продолжал Генри.  -  За  виллу  вы  платите,  если  перевести на
английские деньги, всего  пятьдесят. Ну,  скажем, еще  прислуга - у вас ведь
кухарка и горничная? - расходы на  еду - на это идет никак не больше сотни в
год; туалеты, кое-какие развлечения, это еще  пятьдесят; все это  составляет
двести фунтов, матушка, и на руках у вас остается  тысяча. Что вы  делаете с
этими деньгами и почему вам  пришлось  взять в долг  тысячу  фунтов у  Оуэна
Вильямса?
     -  Я  же тебе  говорю, они куда-то уходят,  - сказала Фанни-Роза.  - Не
спрашивай,  как  и куда. Я  не имею  ни малейшего понятия.  Генри, милый мой
мальчик,  оставь ты свою учительскую мину, она так тебе  не идет, и когда ты
будешь  приветствовать  своих  избирателей,  будь самим собой, обаятельным и
всегда с улыбкой. Ты  сидишь на моих серьгах, дорогой. Брось их, пожалуйста,
мне.
     Она  говорила тихим голосом,  поглядывая на него  краешком глаза,  и он
встал с кровати, подошел к ней и осторожно вдел серьги ей в уши.
     -  У тебя такие же руки, как у твоего отца,  -  сказала она. - Теперь я
понимаю, почему  Кэтрин  так  тебя  любит...  Дай Бог,  чтобы  вы  оба  были
счастливы.
     Он  видел  в зеркале  ее лицо. Не  слезинка ли  там притаилась, в самом
уголке глаза? Но ведь она все время улыбается.
     - Маменька, - сказал он, повинуясь порыву, - почему бы  вам не оставить
Францию и не поселиться с нами в  Клонмиэре? Кэтрин будет счастлива, если вы
будете с нами, и, кроме того, это ведь ваши родные места, ваша родина.
     Фанни-Роза покачала головой.
     - Не говори  глупостей, -  весело сказала она. - Моя  жизнь вполне меня
устраивает. Люди такие забавные,  и живут они весело. Кроме того, не годится
матери  жить  вместе с сыном, я  однажды пыталась  это сделать, и  ничего не
получилось. Как ты думаешь, какую шляпку мне сегодня надеть?
     - При чем тут шляпки? Маменька, измените свое решение, переезжайте жить
к нам. У  вас будут отдельные комнаты, вы будете делать все, что вам угодно,
никто не будет вмешиваться в ваши дела.
     - Нет, мой родной.
     - Вы мне не скажете, что у вас происходит с деньгами?
     - Ах, Генри, к чему все время говорить об одном и том же? Посмотри, уже
половина шестого,  мы  должны быть в ратуше.  Беги и  скажи всем  остальным,
пусть  они будут готовы. Мне нравится Том Калаген, он  такой  чуткий, не то,
что другие священники. Тебе  везет с друзьями. А вот  у Джонни их никогда не
было... Поцелуй меня, мой смешной серьезный  сын и  не беспокойся больше обо
мне.  Я  никогда впредь не побеспокою  мистера  Вильямса, это я тебе обещаю.
Следующий сезон принесет мне удачу, я это чувствую.
     - Что вы хотите этим сказать? - улыбнулся Генри. - Вы  говорите, словно
лавочник, как будто надеетесь заработать какие-то деньги.
     Она бросила ему мимолетный взгляд и поправила волосы на висках.
     - Пойдем, найдем остальных, - сказала она, - и не забудь вдеть цветок в
петлицу. Слава Богу, у меня очень красивые дети.
     Это бесполезно,  думал  Генри, спускаясь следом за  ней по лестнице, от
нее все равно ничего не добьешься. Она все время ставит между нами преграду.
Улыбается, ласково на тебя смотрит, говорит ничего не значащие слова,  а что
делается у нее  внутри - неизвестно... И он подумал об отце, который  так ее
любил,  неужели и с ним было  то же  самое,  и она ускользала от него даже в
минуты самой тесной близости...
     Вся семья  ожидала их  внизу в холле, и сразу же были заказаны экипажи,
чтобы везти их в ратушу.
     Однако улицы были забиты  народом, все двигались в  том же направлении,
что  и  они,  и  лошади были вынуждены тащиться шагом,  иначе  передавили бы
людей.
     Генри дал  указание кучеру подвезти их к заднему входу в здание, потому
что  если  бы он  стал  подниматься по ступенькам на глазах  у  всей  толпы,
собравшейся на площади, его бы сразу узнали.
     Даже  отсюда  слышались возбужденный гул  и говор -  совершенно так  же
шумит народ,  сбежавшийся посмотреть  на казнь, заметила Фанни-Роза, и когда
коляски  свернули в узенькую  боковую  улочку  позади  ратуши,  они  увидели
бесконечные  ряды людей, устремивших взоры наверх, на балкон - они смеялись,
махали носовыми платками и шляпами.
     -  Мы, наверное,  явились еще позже, чем я предполагал, - быстро сказал
Генри, - мне кажется, результаты уже объявлены.
     Он помог матери и сестре выйти из  экипажа, и,  оставив их на попечение
братьев,  зятя и  Тома Калагена, взбежал по узкой лестничке, которая  вела в
зал заседаний  на втором этаже. Сердце у него колотилось,  и в первый  раз в
жизни  дрожали  руки. Он  вошел  в зал, полный людей,  где стоял  оживленный
говор. Снаружи бесновалась толпа, приветствуя победителя. А там, на балконе,
держа  шляпу  в руке  и  кланяясь  направо и  налево, стоял  мистер  Сартор,
кандидат от либералов. Что-то  обрвалось в сердце Генри, к горлу  подступила
волна разочарования.
     О, черт, подумал он, да будь оно все трижды проклято...
     А потом  улыбнулся, пошел к балкону, протянул  руку,  а  мистер Сартор,
новый член  парламента от Бронси, обернулся  и, увидев его,  поманил  рукой,
указав на место рядом с  собой на  балконе. Кандидат от либералов был избран
большинством в восемь тысяч голосов.
     -  Ну, вот и все,  - сказал  Генри, когда  аплодисменты стихли и  толпа
рассеялась,  чтобы  отпраздновать  победу в  пабах.  -  И  я  должен  теперь
признаться  перед всей семьей, что я ни одной минуты не надеялся, что одержу
победу. Это был просто интересный опыт, и  я