руки, ему хотелось их согреть. Казалось, сейчас это самое важное: согреть ее
руки. Он снова  и снова их целовал,  потом  приложил  к щекам, потом засунул
себе под жилет, прижав к сердцу.
     Тогда она улыбнулась.
     - Я чувствую твое сердце, - прошептала она. - Оно бьется, работает, как
машина на пароходе.
     - Ты согрелась? - спросил он.
     -  Да, - ответила она. - Мне хотелось  бы, чтобы моя рука всегда была у
твоего сердца.
     Он продолжал стоять  на коленях, и через какое-то  время, часов в шесть
утра,  пришли рабочие;  внизу, на  подъездной  аллее, слышались  их  голоса,
кто-то  свистнул,  скрипнул  гравий под  тяжелыми  сапогами. Кто-то пошел  и
сказал им, чтобы они уходили.

        "5"

     Все необходимое  сделал  Том Калаген. Он  взвалил  на  свои  плечи  все
обязанности. Дети оставались в Хитмаунте, чтобы  Генри было спокойнее. Потом
приехал Герберт и увез их в Летарог - всех старших детей с их гувернанткой и
малютку с няней.  Именно Том вспомнил об Ардморе, помнил он и гимны, которые
особенно  любила  Кэтрин,  и ее  любимые цветы.  Генри ничего не видел и  не
слышал.  Единственное  распоряжение,  которое  он отдал, это  прекратить все
работы,  проводившиеся в доме.  Он  сам разговаривал  с рабочими.  Был очень
спокоен, говорил вполне сознательно. Он со  всеми расплатился, каждому пожал
руку  и поблагодарил.  И они  унесли с собой  кирпичи,  цемент,  лестницы  -
словом,   все,  связанное  со  строительством,  и  больше  не  возвращались.
Архитектор  уехал обратно в Лондон, оставив Генри  свернутые в трубку планы.
Генри спрятал их в ящик  и запер  его. И ни разу больше на них не посмотрел.
Он уехал в Хитмаунт и жил там у Тома, но потом,  через несколько недель, его
охватило   беспокойство.   Это  бесполезно,  говорил  он,  каждый  уголок  в
Дунхейвене таит в себе воспоминания, они не дают ему покоя. Придется уехать.
Клонмиэр он сдаст в аренду, возможно, на несколько лет.
     - Мне кажется, не стоит этого делать, - мягко возразил Том. - Ты должен
помнить о детях. Это их дом, и они его любят. Молли уже двенадцать лет, Хэлу
десять, а  Кити семь.  В  этом  возрасте  дети уже  многое  понимают.  Пусть
Клонмиэр останется для них домом. Дети должны хранить приятные, а не горькие
воспоминания. Ты должен всегда это помнить.
     - Тогда пусть живут одни, -  сказал Генри. - Я не могу там  находиться.
Все потеряло смысл. Жизнь кончилась, и тут ничего не поделаешь.
     -  Понимаю,  старина,  -  отозвался  Том.  -  Но  если бы ты  попытался
примириться,  ты бы  почувствовал, что боль постепенно  утихает,  тогда  как
ожесточение  только усугубляет страдание. А ты сейчас именно ожесточен,  мой
милый друг, согласись сам.
     - Я ничего против кого-либо не имею, -  сказал Генри,  -  я виню только
самого себя. Я убил  ее, Том, понимаешь  ты это или нет? Этого я не могу  ни
забыть, ни простить. Я убил ее.
     -  Нет, Генри,  ты не должен  так думать. Кэтрин всегдя была не  вполне
здорова. Я говорил об этом и с Армстронгом, и с молодым доктором Маккеем.  У
нее  было  что-то неладно, какая-то внутренняя  болезнь,  которую невозможно
было излечить.
     -  Ты жалеешь меня, Том, но это бесполезно. Этот последний  ребенок  не
должен был родиться. Я это знал. И не позволял себе об  этом  думать, потому
что так  ее  любил...  Хорошо,  не  будем  больше об  этом  говорить.  Да  и
возможности не будет. Я уезжаю.
     - Да, я  согласен, тебе следует  уехать, но  только  не надолго.  И  не
забывай,  что это место - твой дом и дом твоих детей. Мы всегда будем здесь,
когда ты захочешь нас видеть.
     - Ты мой  самый  близкий друг, Том.  Иногда  я думаю, что ты вообще мой
единственный друг. Больше у меня друзей не было.
     - Куда ты собираешься ехать, старина? Что будешь делать?
     -  Не знаю. Я меня  нет  никаких планов. Поеду  куда-нибудь, где каждый
пустяк не будет напоминать мне о ней.
     Том  пытался  его  уговорить,  но  Генри ничего  не хотел  слушать.  Ни
убеждения, ни ласка, ни терпение - ничто  на него не действовало.  На лице у
него  уже залегли горькие морщины печали. Беззаботная  ласковая  улыбка,  от
которой,  бывало,  теплели его глаза и светлело все  лицо, канула в прошлое.
Теперь,  когда он улыбался, губы его  дрожали от того, что он пытался скрыть
горечь.
     - Как ты не понимаешь, - говорил Том, пытаясь пробиться через эту стену
отчаяния, - что  таким образом ты все  больше отдаляешься от  Кэтрин, вместо
того, чтобы становиться ближе к ней?  Она  все  время  будет  с тобой,  если
только ты простишь себя и откроешь свое сердце.
     - Конечно,  я понимаю, -  отвечал Генри, беспомощно  разводя руками.  -
Прошло уже два  месяца с тех пор, как она умерла;  она принадлежит прошлому,
которое никогда больше  не вернется. Я  больше ничего  не могу сказать. Я не
могу  открыть свое  сердце. У  меня его нет.  Она  взяла его с собой,  когда
умерла.
     - Нет, Генри.
     - Да, Том... Да...
     Генри покинул  Дунхейвен в  середине февраля и направился  в Лондон. Он
провел там несколько недель, а потом  уехал за границу. Поехал  в  Италию  и
Грецию.  Франция в  это  время воевала с Пруссией, и он не  мог повидаться с
матерью.  Она  предпочитает оставаться  на  юге,  писала Фанни-Роза  - пусть
будет,  что  будет  -  и  возвращаться  пока  не  собирается.  Впрочем, жить
становится  трудно. Ей требуется  больше денег. Генри прислал ей щедрый чек.
Правда,  теперь это  не  имело значения. Ее расточительность  его  больше не
беспокоила.  Может получить эти деньги  и  выбросить их  в ближайшую канаву,
если это  доставит ей удовольствие. Если ей удается ухватить какой-то  кусок
нехитрого  счастья,  то и Бог  с ней. Жаль, что ему  самому это  недоступно.
Италия и Греция несколько рассеяли его.  Он встречался с  людьми, с которыми
не был знаком раньше, и это помогало,  потому что они ничего не  знали о его
прошлой жизни. Он обнаружил, что если провести время за завтраком или обедом
с незнакомыми людьми и побольше разговаривать, то можно не думать о  Кэтрин.
В  мае он вернулся  в  Лондон и купил дом на Ланкастер-Гейт. Устроившись  на
новом месте и наладив  более или  менее размеренный образ жизни  -  он часто
обедал вне дома,  встречался со множеством друзей, старых  и новых, -  Генри
послал  за  детьми.   Ему  казалось,  что   теперь  он  сможет  выносить  их
присутствие, а в доме с ними будет не так тоскливо.
     Суматоха, сопровождавшая их приезд, вызвала в нем неожиданное волнение.
К подъезду подкатили две кареты, и вот на тротуар выходит Герберт с  обычной
широкой улыбкой  на лице  и смешинками  в  глазах.  А вот  и  Молли, за  эти
несколько месяцев она так выросла, что ее нельзя узнать; и Кити, голенастая,
без  двух  передних  зубов;  а  Хэл,  немного  бледный  и  очень  серьезный,
внимательно  смотрит  на отца своими  большими глазами.  Мисс  Фрост с кучей
багажа, няня и малютка Лизет. Молли горячо обняла отца.
     - Папенька, милый, как я рада вас видеть!
     Кити  и Хэл  тоже бросились  к нему, нетерпеливо и радостно. На душе от
этого потеплело, он, к своему удивлению,  оживился, и вот уже все заговорили
одновременно и отправились смотреть комнаты. Дом, до этого тихий и несколько
мрачный,  оживился. Дети  завладели  им,  наполнив  радостью и весельем. Они
помчались наверх  смотреть классную  комнату,  бегали  там,  топая ногами, а
Генри и Герберт расположились в гостиной пить чай.
     - У тебя такие милые дети, - сказал  Герберт,  - все трое, да и малютка
тоже. Мы будем очень без  них  скучать. Ну, а как ты? Выглядишь много лучше,
чем я ожидал.
     - Я в порядке, - отвечал Генри. - Мне нравится Лондон. Всегда нравилось
здесь жить.
     Он стал рассказывать о  своем путешествии, о людях, которых встречал, и
в первый раз в жизни Герберт заметил в нем сходство с матерью. Так же, как и
она, Генри болтал  о всяких пустяках, смеялся  над чем-то исключительно ради
того, чтобы посмеяться, часто что-то преувеличивал, скользил по поверхности,
потому что это было легче, чем доискиваться до сути вещей. Герберту хотелось
понять,  что  у брата на  душе, меньше  ли он теперь  страдает. Они с  Томом
Калагеном часто писали друг другу письма, обсуждая этот  вопрос, - но всякий
раз, когда он пытался коснуться этой темы, Генри ускользал, начиная говорить
о чем-нибудь  другом.  Он отгородился  от всех глухой стеной,  через которую
невозможно было пробиться. Может быть,  детям удастся  вывести его  из этого
состояния,  вернуть  назад  прежнего  Генри с  его  шармом,  бескорыстием  и
непосредственной веселостью.
     Герберт уехал сразу после чая, чтобы Генри мог побыть с детьми, и около
шести часов  они явились в  гостиную, умытые и переодетые, неся  под  мышкой
книги, как это  обычно бывало в Клонмиэре. Его  сразу пронзила боль от того,
что  они  так помнили заведенный  порядок,  и  он стал  расспрашивать  их  о
Летароге, обо всем, что они там делали - все, что угодно, только бы Молли не
села рядом с ним, как обычно, а Кити и  Хэл на скамеечках около кресла, и не
открыла бы  книгу.  Они поговорили с ним,  вежливо  и любезно, как настоящие
взрослые гости, а потом Молли, прислонившись к его боку, сказала:
     - Вы нам  не почитаете,  папа?  Как  это делала мама, и тогда все снова
будет так же, как дома.
     И  она поудобнее  устроилась на ручке его  кресла, доверчиво  глядя  на
него, в  то  время как  на бледном  взволнованном  личике Хэла играла улыбка
радостного  предвкушения.  Генри взял книгу и прочистил горло; он  почти  не
видел шрифта, чувствовал себя неспособным, беспомощным, настоящим обманщиком
перед своими  детьми. Рассказ был  тот  же  самый,  который,  как он помнил,
Кэтрин часто читала в Клонмиэре, и по мере того, как он читал, не понимая ни
слов, ни смысла,  он все время думал,  почему сама обычность этого действия,
знакомые  слова  рассказа  не  разрывают  им  сердце,  как они разрывают его
собственное.  Прежний образ жизни, старый распорядок, которые  были для него
невыносимой пыткой, - именно за это они цеплялись  в  поисках  спасения. Ему
хотелось выбросить из памяти то, что было; они же хотели все сохранить.
     Он  прочитал  три  или четыре страницы  и  больше выдержать не мог. Это
казалось   ему   насмешкой  над  тем,  что  когда-то   было,  но  больше  не
существовало.  Дети  могут  эить  в мире привычного  прошлого,  что  же,  им
придется жить в нем одним.
     - Боюсь, что я не очень-то  умею читать  вслух, - сказал  он. -  У меня
разболелось горло. Придется тебе читать вместо меня, Молли.
     - Это будет  уже совсем  не то,  -  быстро возразил  Хэл.  - Молли ведь
только сестра. Она может нам читать и в классной.
     - Может быть, папа лучше с нами  поиграет?  -  предложила Кити. - У нас
ведь  есть "Счастливое  семейство".  Я знаю, где лежит  игра,  на чемодане с
игрушками.
     Она  побежала  наверх, чтобы принести карточки. Хэл  занялся  тем,  что
притащил стол и поставил его посередине комнаты.
     - Жаль,  что у  нас нет  фортепиано, - сказала Молли. - Пока мы жили  у
дяди  Герберта,  я  училась  играть.  Как  же  мне  теперь  заниматься   без
инструмента?
     - Я тебе куплю, - сказал Генри.
     -  Когда  мы вернемся домой, Молли сможет  играть на мамином, -  сказал
Хэл. - У него такой нежный  звук.  А там, у дяди Герберта, фортепиано звучит
очень резко. А сколько мы еще пробудем в этом доме? До летних каникул?
     Генри встал со своего кресла и в волнении подошел к камину.
     - Это  неопределенно, - сказал он. - Привыкните думать, что  теперь ваш
дом здесь.  Вы  уже не  маленькие. Ты,  Хэл,  со следующего  семестра будешь
находиться в школе. Насчет каникул я еще не знаю.  Может быть, мы все поедем
на лето в Сонби к тете Элизе.
     Дети,   широко  раскрыв  глаза,  смотрели  на  отца.  Они  были  просто
ошеломлены. Кити, которая уже вернулась с карточками, стояла на одной  ноге,
покусывая кончик своей косички.
     - Разве мы больше не поедем домой, в Клонмиэр? - спросила она.
     Генри не мог посмотреть ей в глаза. Он не знал, как ответить.
     - Конечно, поедем...  когда-нибудь, -  сказал он. - Но сейчас его сдали
внаем; я думал, вам сказали  об  этом,  когда вы были в Летароге. Там теперь
живет одна семья, их фамилия Боул, это друзья тети Фанни и дяди Билла.
     Дети продолжали на него смотреть, ничего не понимая.
     - Другие люди? -  спросил Хэл. - Живут в  нашем доме? Пользуются нашими
вещами? Неужели они будут трогать мамино фортепиано?
     - Конечно, нет, - заверил его Генри. - Я уверен, что не будут.
     - А сколько времени они будут там жить? - спросила Молли.
     У них у всех был растерянный и огорченный вид.  Генри и не  подозревал,
что дети так привязаны к дому. Ему  казалось,  что все дети  любят перемены,
стремятся к разнообразию. Он начал  раздражаться. Они  смотрят  на него так,
словно он в чем-то виноват.
     - Я не знаю, - ответил он. - Это зависит от их планов.
     У  него не хватило  духу сказать им, что  Клонмиэр  сдан Боулам на семь
лет.
     - В Лондоне там много интересного. - Генри улыбался, но говорил слишком
быстро.  -  Вы, девочки, сможете посещать танцевальные классы и брать  уроки
музыки. И познакомитесь  с  другими  детьми.  Тебе,  Хэл,  надо  привыкать к
обществу мальчиков, ведь ты скоро поедешь в Итон.  Ваши дядюшки  согласны со
мной, что Лондон - наилучшее место для того, чтобы дать детям образование. У
всех у вас будет много разных занятий, и я вам обещаю, что  вы  будете иметь
все необходимое, все, что только пожелаете.
     У него было  такое  чувство, что он в чем-то оправдывается, а они - его
судьи. Почему, собственно, он должен так думать? Ведь  они  еще дети,  Молли
нет еще и тринадцати лет.
     -  Я хочу для вас только самого лучшего.  Мне  кажется  -  да я  просто
уверен, - что мама хотела бы того же самого.
     Дети ничего не говорили.  Кити медленно  тасовала карточки "Счастливого
семейства". Хэл  чертил на  столе воображаемые линии. Молли  протянула руку,
взяла карточки у Кити и подала их отцу.
     - Будете сдавать, папа? - спросила она.
     Они пододвинули стулья к столу, и Генри стал раздавать карточки, однако
он чувствовал, что они смущены и внутернне  напряжены. Радости не  было, она
ушла,  и  все  они  были  словно  чужие  незнакомые  люди,  которые  вежливо
разговаривают друг с другом во имя простой учтивости.
     Я причинил им боль, думал  Генри, и каким-то образом  разрушил их веру.
Никто не  может мне подсказать, как нужно с ними разговаривать  и что  нужно
сделать.
     Он тасовал карточки и чувствовал, что дети не сводят с него глаз.
     Они забудут  об  этом, говорил он себе. Дети  привыкают ко  всему.  Это
благо, которое дарует нам детство.
     Шли  месяцы,  и  Генри  начинало казаться,  что  это действительно так,
потому  что  никто  из них больше  не заговаривал о  возвращении домой.  Они
успокоились, решил он, и, поскольку ему хотелось так думать, он их ни  о чем
не  спрашивал,  боясь,  что  они  начнут  говорить,  как  им  плохо.  Месяцы
превратились в год, потом прошел еще один, и, если не считать редких визитов
в Сонби и Летарог, они не покидали лондонского дома.
     Девочки посещали классы,  Хэла отвезли  в школу, малютка Лизет  училась
говорить  и  ходить,  припадая на свою изуродованную ногу,  которая у нее не
распрямлялась. Генри, беспокойный, неуверенный в себе, чувствовал, что детям
нужна большая близость,  большая заинтересованность в их жизни, чем то,  что
он мог им дать,  и поэтому, чтобы избавиться  от чувства вины, он  дарил  им
подарки, понимая, что от этих подарков он не становится им ближе.
     Когда в семьдесят четвертом году  пришло письмо  от матери  - это  было
соболезнование  по поводу смерти тети Элизы, - в котором мать  снова просила
денег,  еще  больше,  чем обычно,  Генри внезапно решил  поехать в  Ниццу  и
навестить ее.
     Генри не виделся  с матерью почти семь лет.  Может быть,  ему  удастся,
наконец, уговорить  ее  вернуться  домой и поселиться  с ними. Ведь  ему так
тоскливо, он  одинок и душой, и  телом, ведь Молли, хотя  ей  уже пятнадцать
лет, еще слишком молода, чтобы стать ему настоящим другом и товарищем. Мысль
о  матери, такой веселой, остроумной и очаровательной, казалась ему особенно
приятной после  семилетней разлуки. Она и только она поймет, как  бесконечно
он  одинок,  поймет, что это невыносимое  чувство не проходит,  несмотря  на
годы, а только усиливается.
     Он  уехал во  Францию на следующий  день, после того,  как благополучно
доставил Хэла в Итон.
     В  Ницце сияло  солнце,  воздух  сверкал, согретый  его  лучами.  Генри
подозвал носильщика и,  получив багаж, отправился на поиски фиакра,  который
мог бы доставить его на виллу.
     Матушка даже и не подумала встретить  его на вокзале. Она, должно быть,
забыла, что он приезжает.  Было приятно ехать по широкой  улице, смотреть на
гуляющих  людей. Кучер свернул с аллеи, идущей вдоль берега, и фиакр, выехав
из города,  пробирался теперь  по узким извилистым улочкам. Раз или два  ему
пришлось спросить дорогу.  Наконец  они попали на Rue de Lilas*, на которой,
кстати  сказать,  не  было  ни  одного кустика сирени, и  остановились возле
маленькой виллы, давно не крашенной и  не ремонтированной. Калитка висела на
одной петле. Когда Генри ее открыл, раздался резкий звонок, и в  доме дружно
залаяли две  собаки. К дверям, однако, никто не подошел. Кучер сложил вещи у
дверей и ждал.
     [* Сиреневая улица (фр.).]
     Генри обошел  виллу  вокруг  к  черному  ходу. Задняя дверь  тоже  была
заперта, а внутри продолжали лаять собаки. Генри вернулся к парадной.
     - Никого нет, - сказал он кучеру.
     Он почувствовал, что  из окна соседней виллы за  ним наблюдает какая-то
женщина.  Он  обернулся и снова подергал ручку двери,  пытаясь  ее  открыть.
Адресом он не ошибся, это  был тот  самый дом, потому  что  через стеклянную
дверь  можно  было видеть  гостиную  и фотографию Джонни на камине. Потом он
услышал голос:
     - Посмотрите под плиткой около двери, ключ может быть там.
     На веранде  соседней виллы  стояла женщина.  Ей было лет сорок шесть, и
она была  довольно красива - у нее  были седеющие волосы и удивительно синие
глаза. Ее, по-видимому, забавляла вся эта ситуация.
     -   Благодарю  вас,  -  сказал  Генри,   приподнимая   шляпу.  -  Меня,
по-видимому, не ожидали.
     Он наклонился, пошарил  под отвалившейся  плиткой и нашел  ключ. Поднял
его и показал женщине. Она рассмеялась и пожала плечами.
     -  Я  так и  думала, что ключ  или там или в цветнике, - сказала она. -
Миссис Бродрик не очень-то аккуратна, она прячет его в разных местах.
     Генри  снова ее поблагодарил, и,  расплатившись  с кучером, внес вещи в
дом. Собаки выскочили  из гостиной и стали обнюхивать его ноги.  В доме было
душно, все окна были  закрыты.  В комнате все  пропахло собачьим  запахом. В
углу стояла миска с  едой для них,  на полу валялось раскрошенное печенье. В
щербатых вазах  засыхали цветы. На покрытых пятнами стульях  и диванах  были
вмятины в  тех  местах, где обычно лежали  собаки. На столе стояла чашка, из
которой, судя по  осадку, пили  кофе.  Рядом с ней  лежала  матушкина туфля,
другая валялась под стулом. В невычищенном камине оставались зола и холодные
угли.  Из гостиной Генри  прошел  в столовую.  Этой  комнатой,  по-видимому,
никогда  не пользовались. Матери приносили еду в гостиную на подносе.  Кухня
была  завалена немытой посудой, в ведерке для угля лежали овощи, принесенные
с рынка. Генри  пошел  наверх  в спальню. На незастеленной кровати и по всей
комнате были разбросаны платья,  нижние  юбки  и всякая другая одежда, а  на
краю  кровати все еще стоял поднос с остатками завтрака.  В том  же коридоре
располагалась комната для  гостей,  предназначенная, по всей  видимости, для
него. На кровати лежали аккуратно сложенные простыни, однако постель не была
постлана. Он снова спустился вниз и стоял, глядя на запущенный са