ановением  руки.  "Я  -  Альфа и Омега,  начало и конец", -
провозглашал торжественный голос,  и  маленький  Герберт твердо  верил,  что
дедушка говорит о себе самом, и  ожидал, что у  него  над головой закружится
голубь, как это изображено на первой странице его молитвенника. Фанни, более
робкая по натуре, откровенно боялась деда и спасалась в своей комнате всякий
раз, когда его  видела.  Единственным из детей,  у которого  были нормальные
отношения с дедом, был Генри. Это был открытый приветливый мальчик, невольно
вызывающий  к себе симпатию  и разительно напоминающий своего дядюшку Генри,
которого он  никогда  не  видел. Возможно,  именно  это  сходство заставляло
Медного Джона относиться к мальчику более благосклонно, чем к другим внукам,
и во время  летних каникул ему частенько случалось прогуливаться с мальчиком
по  саду  и парку, опираясь на свою неизменную  трость, в то время как Генри
спрашивал его мнения  о  современных политических  событиях,  что  неизменно
забавляло  старика. Отношение же Джонни к деду  было  явно  враждебным.  Его
повелительный голос -  он не допускал за  столом  никаких разговоров,  когда
говорил  сам, -  невыносимо  раздражал Джонни. Ему  было  скучно, он  ерзал,
мечтая  поскорее выбраться из-за стола, оседлать своего пони  и помчаться на
волю, и он бормотал себе под нос, зная,  что дед  слышит уже не так  хорошо,
как раньше: "Давай-давай, болтай дальше, старый  дуралей",  и ему доставляло
удовольствие видеть выражение ужаса на лице сестренки, которая  все слышала.
Время каверзных шуток миновало. Человеку, обучающемуся в  Итоне, не пристало
запускать мышей под юбки горничным и подвязывать кувшины с водой над дверями
их  комнат,  зато  теперь  были  другие  развлечения,  которые  взрослые  не
одобряли, так же, как и прежние его проказы - можно было, например, курить в
конюшне или пить эль с дунхейвенскими мальчишками.
     Было  очень интересно  выбраться с наступлением  темноты из  дома через
окно  в кладовой и убежать в парк, для того, чтобы  встретиться там  с Пэтом
Доланом,  Джеком  Донованом и другими  ребятами; все  они  были  несколькими
годами старше, чем  он,  но  значительно  невежественнее - по  крайней мере,
делали такой вид. Мальчики лежали в высокой траве, покуривая трубки, отчего,
надо  признаться,   Джонни   слегка   подташнивало,  и   "юный   джентльмен"
разглагольствовал  о жизни в  Итоне, о своих приятелях и о том, что  учителя
ничего не могут ему сделать и что он, если  захочет,  уйдет из  школы еще до
того,  как  ему  исполнится восемнадцать  лет. "Когда старик умрет, все  это
будет  принадлежать  мне,  -  хвастался  он,  делая  широкий  жест,  как  бы
обнимающий все  окружающее, - и я приглашу вас всех, ребята, к себе домой, в
замок". Эти  слова сопровождались  хихиканьем  со стороны парней,  льстивыми
словами, комплиментами -  они  называли его "мировой парень, самый лучший из
всего помета", а Джонни раздувался от гордости, эти слова проливали  бальзам
на  его  душу,  ибо  друзей в Итоне у  него  было совсем  не  так много, как
предполагали деревенские юнцы. Говоря по правде, Генри за три недели добился
большего, чем Джонни за три года. Он приспособился к необычному миру школы с
легкостью   и   тактом,  внушавшими   зависть   Джонни,   который   всячески
сопротивлялся дисциплине,  ненавидел труд,  и только что насмерть поссорился
со своим лучшим  другом, который  предпочел  его  другому  товарищу;  Джонни
видел, что его младшего брата, счастливого и довольного, сразу же полюбили и
учителя,  и  товарищи,  и  он,  исполненный горечи, пытался  понять,  что же
неладно с ним  самим, почему ему постоянно  приходится воевать со всеми и со
всем.
     - Ненавижу  Итон, - сказал он  как-то Генри, когда они  возвращались  в
Кломиэр  на  летние каникулы, как раз  после  того, как  Джонни  исполнилось
семнадцать лет. -  Я  серьезно подумываю о том,  чтобы просить  маменькиного
разрешения уйти из школы.  Там нет ни одного человека,  с которым можно было
бы поговорить, и вообще, страшная скучища.
     -  Жаль, что  ты не занялся греблей, -  сказал  Генри. -  Мне было  так
интересно, и,  к тому  же,  в нашем клубе очень славные  ребята. В следующем
семестре  обязательно буду участвовать в гонках. Оба моих друга, и Локсли, и
Мидлтон,  пригласили меня на неделю к себе в гости на каникулах, и мне очень
хотелось бы  принять эти приглашения. У  отца  Локсли самая  лучшая  охота в
Англии.
     Джонни  молчал.  Его-то погостить никто не  приглашал,  когда  ему было
четырнадцать лет.  Правда, потом, когда он  был  уже постарше, ему случалось
гостить  у товарищей,  однако он не получал от этого  особого удовольствия -
дружеские отношения  были для него  скорее бременем. Он посмотрел на  брата,
который  улыбался, читая газету, а потом  неожиданно увидел в оконном стекле
свое  собственное отражение, свою  капризную  угрюмую физиономию  - нечего и
удивляться, что он никому не внушает симпатии.
     Мать, как обычно, вернула ему в какой-то степени уверенность в себе.
     - Милый  мой  мальчик! - воскликнула она,  нежно обнимая его. -  Как ты
вырос  за  эти  три  месяца,  становишься  совсем  взрослым  мужчиной. Какая
глупость, что тебе  все еще приходится  торчать  в школе, корпеть  над этими
противными книгами.
     Джонни  горячо  обнял  мать.  Приятно,  когда  твои  собственные  мысли
высказывает кто-то другой. Его  мать - замечательная женщина, только почему,
черт возьми, она повязвает голову чулком, вместо того, чтобы носить  чепчик,
и как это можно при ее  рыжих волосах - цвет  которых, кстати  сказать, стал
еще интенсивнее со  времен  последних каникул, - надевать малиновый жакет? К
тому же, она еще и располнела.
     - Я рад, что вы считаете это  сидение над  книгами бессмысленной тратой
времени, маменька,  - сказал  он. -  Мне тоже  кажется, что мое пребывание в
Итоне не имеет никакого смысла, и я хочу оставить школу.
     - Конечно, конечно, мы это устроим, - сказала она. - Я поговорю с твоим
дядей Бобом насчет патента, и ты станешь  офицером в драгунском полку.  Тебе
известно, что твой бедный дедушка умер?
     - Что? - воскликнул в волненнии Джонни.
     -  Нет-нет, - быстро  сказала его мать, оглянувшись  назад, -  я имею в
виду  дедушку  Саймона.  Дядя  Боб  находится сейчас  в  Эндриффе,  пытается
разобраться в делах имения. Там, конечно, все в страшном беспорядке.
     - Очень жаль, - шепотом сказал Джонни, -  что  это дедушка Саймон, а не
Бродрик.
     - Я тоже так  считаю,  - согласилась с сыном Фанни-Роза, - но что толку
об этом говорить? По крайней мере, у дедушки Саймона была счастливая смерть.
Он  отправился  спать, выпив еще больше,  чем обычно,  и  у  него загорелось
одеяло.  Он,  должно  быть,  выронил  трубку,  и,  когда   в  комнату  вошел
камердинер, он уже почти задохнулся от смеси дыма и паров спиртного. Бедного
моего  папочку,  наверное,  задушило  его  собственное  дыхание.  Камердинер
говорит, что у него было такое спокойное лицо.
     -  Замок  Эндрифф,  как  я  полагаю,  отойдет  дяде  Бобу?  -  высказал
предположение Джонни.
     - Да, а  также то, что осталось от  денег. Вряд ли там много наберется.
Кстати, весь свой портвейн он завещал тебе.
     - Ну, это уже  кое-что, - сказал Джонни.  - Нельзя ли переправить его в
Клонмиэр потихоньку и припрятать там так, чтобы дедушка об этом не узнал?
     Мать  засмеялась и  на мгновение стала похожа  на прежнюю Фанни-Розу, в
особенности в  тот момент, когда  прищурила  один глаз и  приложила  палец к
губам.
     -  Все уже сделано,  - сказала она. - Я велела  убрать вино на чердак и
сложить  там.  Твой  дедушка  никогда его  не  найдет. Я теперь здесь полная
хозяйка, так что никто не посмеет задавать вопросы.
     - А как тетя Барбара? - спросил Джонни.
     - Все по-прежнему. Она не выходит из своей комнаты, а есть совсем мало,
словно птичка. Дядя Вилли говорит, что  она едва ли протянет  до весны.  Ей,
конечно, был бы  полезен более мягкий климат, но она слишком слаба для того,
чтобы куда-то ехать.
     - Сколько ей лет, маменька? - спросил Джонни.
     - Твоей тетушке? Ну, я думаю, лет сорок восемь, не больше.
     - В нашей семье умирают  удивительно рано, - заметил  Джонни.  -  Можно
подумать, что на нас лежит проклятье.
     -  Ну, твоего дедушки это проклятье не коснулось, - сказала Фанни-Роза.
- Тебе известно,  - конечно, этот  только разговоры,  -  что рудник приносит
около двадцати  тысяч фунтов  в  год? И все равно по воскресеньям нам подают
только  холодный  ужин,  а огонь  в камине  разрешается  разводить только  в
октыбре. Я теперь этому не подчиняюсь и  велю Томасу приносить в мою комнату
торф, а если мне хочется есть, то вечером мне приносят поднос. Между прочим,
нечего заглядываться на эту новую горничную. Она косоглазая, да и в голове у
нее не все в порядке.
     - А куда девалась Мэг?
     - Ах, у  нас с ней  вышла  отчаянная  ссора,  и  я  ее выгнала  вон.  В
Дунхейвене теперь говорят,  что  у  нас в Клонмиэре никто не хочет работать,
потому  что  у  меня  плохой  характер.  Ты  когда-нибудь слышал  что-нибудь
подобное?  Да я  самая  снисходительная  хозяйка  во всей  округе.  Разве  я
заглядываю  к ним под  кровати? Никогда в жизни, я  слишком боюсь  того, что
могу там обнаружить.
     Оба ее сына рассмеялись. Как с ней весело и приятно, когда она захочет,
как она  радостно смеется, какие  у  нее живые глаза, выразительные жесты; и
какое, в конце концов, имеет значение то,  что  она махнула на себя рукой  и
вовсе  не старается  избавиться от веснушек,  никогда толком  не расчесывает
свои рыжие локоны, а  просто повязывает  их этим  нелепым  чулком, чтобы они
хоть как-то держались на месте?
     - Я тут затеяла одно важное дело, - продолжала она, - обучаю девушек из
Дунхейвена искусству плетения кружев. У меня уже человек шесть, они приходят
в замок каждый четверг.
     - Зачем тебе это нужно? - спросил Джонни.
     - Ну, ведь это одна из сторон нашей  культуры, разве не так?  А  что им
иначе делать? Валяться  под  кустиком  с  парнями, и больше ничего. А что до
преподобного отца, так он, конечно,  явился ко мне в превеликом  гневе. "Это
все козни дьявола, миссис Бродрик,  - заявил он мне, - вы сбиваете девушек с
толку,  не успеешь  оглянуться, как  они перестанут  довольствоваться  своим
положением. Если уж вы  хотите совершить благое дело, - сказал он мне, когда
я провожала  его,  -  оставьте в  покое  дунхейвенских  девушек  и займитесь
незаконными детьми вашей сестрицы". Тут я ему кое-что сказала, так что он не
скоро  это  забудет. Бедная тетушка  Тилли! Разве я  не посылаю ей целый тюк
старой одежды каждое Рождество? У нее уже одиннадцать детей, и все бегают по
Эндриффу босиком. Уж мог бы этот Сюлливан пошить им башмаки, он же сапожник,
в конце концов.
     В  гостиной  в  Клонмиэре  царил  тот  же знакомый  беспорядок, что и в
Летароге. На полу и на стульях валялись куски только что сплетенных  кружев,
в вазах стояли увядшие  цветы, потому что  Фанни-Роза постоянно забывала  их
выбрасывать. На письменном столе  лежали стопки присланных по  почте книг, а
вокруг - оберточная бумага  и бечевки. Фанни-Роза выписывала множество книг,
а потом  забывала их читать. На ковре  можно было  видеть  кучки и лужицы  -
следы,  оставленные  недавно  родившимся  щенком, которые никто  и не  думал
убирать,  а  к обивке дивана  в  самом  уголке прилипла  конфета,  выпавшая,
вероятно, из кармана  Герберта.  Джонни и  Генри  пошли по  коридору,  чтобы
поздороваться с теткой. Она лежала возле окна, бледная и изможденная, но все
такая же кроткая  и терпеливая  тетя  Барбара,  какую они  всегда знали. Она
расспрашивала  об  их делах,  выражала сожаление, что нездоровье  мешает  ей
спуститься  в  столовую и  пообедать вместе  с ними  - она  ведь ни разу  не
выходила из своей комнаты со  дня их последнего приезда домой. Она надеется,
говорила она, что их постели как следует проветрили. В этой башенной комнате
всегда  немного сыровато, но,  конечно же,  их мать позаботится о том, чтобы
постели согрели, в  чем Джонни сильно  сомневался. Потом  она  снова  начала
кашлять, это были ужасные надрывные звуки, и Генри со своим обычным тактом и
хорошими манерами  отошел, делая вид, что  с интересом рассматривает картину
на стене,  в то время как на Джонни напал приступ неудержимого смеха.  Когда
они вышли в коридор, он не выдержал,  и ему пришлось заткнуть рот платком, а
Генри, возмущенный и расстроенный, уговаривал его уняться.
     - Как ты можешь?  - говорил он. - Она, я думаю,  и месяца не  протянет.
Это так ужасно грустно.
     - Знаю я, дурак ты этакий, -  говорил Джонни. - Я не меньше  тебя люблю
тетю Барбару. Но эти звуки...
     И  он продолжал раскачиваться от  беззвучного хохота, по  щекам  у него
текли слезы,  так что этот нервный  смех заразил, наконец, и Генри; братья в
полуистерическом  состоянии выбежали  из дома  в  сад,  и Джонни  успокоился
только тогда, когда, раздевшись чуть ли не  по дороге, не нырнул, наконец, в
воду бухты.
     Хорошо, что дедушка возвращается только на следующий день, думал Генри.
Какой был бы ужас,  если бы он, выехав из-за поворота, увидел Джонни во всей
его природной наготе. Разговоров об этом хватило бы до самого конца каникул.
     - Вылезай, сумасшедший, - звал он брата. - Тебя могут увидеть горничные
из дома.
     И он с опаской оглянулся.
     Джонни  встряхнулся, как собака,  и  с  усмешкой  посмотрел на младшего
брата. Полотенца у него не было, ему придется вытираться рубашкой.
     - Я думаю, они получат большое удовольствие, - сказал он. - Держу пари,
эта хорошенькая очень непрочь увидеть меня в таком виде.
     -  Самонадеянный  идиот,  -  сказал  на  это Генри. - Чем  это  ты  так
гордишься, интересно знать.
     Джонни  засмеялся и  ничего  не  ответил. Он начал  натягивать  на себя
одежду. Мрачное  настроение,  владевшее  им  с  момента  отъезда  из  Итона,
рассеялось. Мать сказала, что он может расстаться со школой после Рождества,
и что дядя  Боб купит  ему патент на  офицерский  чин в драгунском полку. Он
поедет в  чужие страны, укокошит там целые полчища врагов, а  бедняга  Генри
по-прежнему будет торчать в школе и ложиться спать в десять часов...
     - Слава Богу, успел, - пробормотал Генри, увидев тетушку Элизу, которая
вышла из дома, чтобы с ними поздороваться.
     - Милые мои мальчики,  - проворковала она, подставив им по очереди свою
уже  несколько дряблую щеку и обдавая их при этом запахом нафталина, - как я
рада  вас видеть.  Джонни уже  совсем взрослый молодой  человек, да и  Генри
сильно вырос. Скоро вы не захотите и разговаривать со своей старой тетушкой.
     - Не нужно так говорить, - галантно возразил Генри. - Для меня вы такая
же молодая, как и всегда. Вы по-прежнему рисуете? Как ваши этюды?
     - У меня есть  два-три прелестных пейзажа, я вам  их как-нибудь покажу.
Джонни, милый, ты не хочешь завтра поехать в Слейн, чтобы встретить дедушку?
Парохода не будет еще два или три дня, а у него в  Слейне больше нет никаких
дел, и он захочет проехаться по дороге. Тим отвезет тебя в карете.
     - Я ничего не имею против.
     - Я уверена, что дедушке  это будет очень приятно. Он же  не видел тебя
целых полгода.
     - А он не скучает в Сонби? Ему там, наверное, очень одиноко, -  говорил
Генри, когда  они входили  в дом.  - Не  представляю,  что он делает  на той
стороне без своих шахт.
     - Он по-прежнему ездит в Бронси дважды в неделю, - отвечала Элиза,  - и
время от времени посещает ваш прежний дом в Летароге. Как удачно, что миссис
Коллинз такая отличная экономка, она делает для него все, что нужно. Теперь,
когда ваша тетушка Барбара болеет, я  не могла бы  находиться  в двух местах
одновременно, я просто привязана к дому.
     - Подожди немного, тетя Элиза, - сказал Джонни. - Скоро я получу патент
и стану  офицером, тогда я приглашу тебя в  Лондон, и мы проведем мой отпуск
вместе. Как ты думаешь, понравлюсь я тебе в красном мундире?
     -  Я  в  этом  уверена,  миленький.  Все  молодые   девушки  будут  мне
завидовать. Обед готов, Томас? Мне ужасно хочется есть.
     -  Миссис  Джон распорядилась отложить  обед на час, ей нужно закончить
вышивание.
     -  О, Боже, как это досадно! Время  обеда меняется  каждый день. Вчера,
когда я  вернулась с  прогулки,  со  стола было уже  убрано,  потому что  ей
вздумалось пообедать пораньше. Никогда не знаешь, что тебя ожидает.
     Джонни  приоткрыл  дверь в библиотеку и заглянул.  У  этой  комнаты был
такой  суровый спартанский вид,  там было  холодно и  мрачно, как  во всяком
помещении, которым не пользуются месяцами. Однако там  по-прежнему ощущалось
присутствие деда.  Сохранились  даже запахи, пахло кожей, перьями и бумагой.
Вся атмосфера  несколько  напоминала атмосферу церкви,  такая  же суровая  и
неприступная. Какой контраст,  думал Джонни, взбегая  наверх, по сравнению с
ералашем,  царящим  в   гостиной,  где  в  настоящий  момент  шла  примерка:
Фанни-Роза, всклокоченная и возбужденная, примеряла дочери платье, накалывая
одну  деталь за  другой и  нещадно  браня  девочку  за то,  что та  не стоит
спокойно; в то  время как Эдвард и Генри прыгали через стулья или дрались, а
за ними наблюдали два спаниеля, подбадривая их звонким лаем.
     На следующий  день  Джонни  отправился  в Слейн; он  был в превосходном
настроении,  ибо   Тим  позволил  ему  править  лошадьми,   вернее,   Джонни
просто-напросто отобрал у него  вожжи.  Старик Кейси скончался уже несколько
лет тому  назад, а бывший грум,  теперь уже женатый человек лет  пятидесяти,
сидел рядом с молодым хозяином в некотором беспокойстве. Мастеру Генри можно
было доверить лошадей. Он умел обращаться с животными, у него это получалось
естественно,  так  же как в свое  время у его  отца, а вот у мастера  Джонни
совсем не  было терпения,  и он дергал вожжи и размахивал  кнутом,  так  что
бедное животное поневоле начинало нервничать.
     - Пусть лошадь  сама делает, что нужно,  мастер Джонни, оставьте  ее  в
покое, - говорил Тим, однако Джонни, которому казалось, что они едут слишком
медленно, продолжал ее погонять.
     - Отчего  ты не ездишь на катафалке, Тим? Это тебе больше бы подошло, -
говорил  он. - Ну, вы, ленивые дьяволы, пошевеливайтесь! Вы так растолстели,
что ползете,  как  черепахи,  совсем, как  этот старый  дурень,  что за вами
ходит.
     - Не годится так говорить, мастер Джонни,  про  человека, который знает
вас с пеленок.
     - Ах, ты же знаешь, Тим,  что я  лаю да  не  кусаюсь, - отвечал Джонни,
шаря  в кармане в поисках  серебряной  монеты. Возьми-ка  вот, выпей  за мою
погибель, когда приедем в Слейн.
     - Не нужно мне ваших денег, мастер Джонни.
     - Ну-ну, не глупи. Не каждый  день тебе приходится возить меня в Слейн,
правда? Вот и пользуйся, пока можешь.
     Как это  здорово, оказаться в городе  и на полной свободе  - лошади  на
постоялом  дворе  в   конюшне,  а  дед,  как  выяснилось,   разговаривает  с
управляющим  банком,  и,  по всей  видимости,  проведет  с ним часа  два, не
меньше. Джонни прошелся  вдоль по  реке,  посмотрел, как  грузится  какой-то
корабль, с наслаждением вдыхая  запахи и прислушиваясь к звукам  Слейна - он
прекрасно себя чувствовал, ему было семнадцать лет, и у него не было никаких
забот; к тому же, у него водились денежки, которые жгли ему руки. Он свернул
с набережной на улицу и столкнулся нос к носу с двумя парнями из Дунхейвена.
Один  из них был  Джек Донован,  сын Сэма  Донована,  что  держал  лавку  на
набережной -  высокий, хорошо сложенный молодой человек, лет на шесть старше
Джонни, рыжеволосый и несколько пучеглазый.
     - Ну и чудеса, - сказал Джек Донован. - Юный мистер Бродрик собственной
персоной. Мы с Пэтом  только  что толковали, что  пора бы уж вам вернуться с
той стороны, из этой вашей распрекрасной школы.
     - Здравствуйте,  -  небрежно  приветствовал  их Джонни, протягивая  два
пальца.