есню, к
которой  тут же  присоединился и  сеттер, так что Бродрики уезжали  из замка
Эндриф  в  сопровождении нестройных аккордов фортепиано,  звучного  баритона
Флауэра и лая по крайней мере полудюжины собак, в то  время как старшая дочь
этого  дома,  прелестная босоножка,  махала  им  ручкой,  стоя  на  каменных
ступенях.
     Очарованные  и смущенные, не вполне протрезвевшие после  выпитого вина,
братья гнали лошадей домой таким аллюром, который привел бы в ярость Медного
Джона,  их отца, если бы он мог их видеть. Только подъехав к Дунхейвену, они
слегка  сдержали лошадей,  и Генри  в  какой-то  степени  обрел  способность
рассуждать здраво.
     - Ты знаешь, Джон, обратился он к брату, - отец совершенно прав. Пока в
этой стране живут  такие люди, как Саймон Флауэр, она никогда  не  достигнет
процветания.
     Джон ничего не ответил.  Процветание страны ничего для него не значило.
Пусть себе Генри  продолжает свои  критические  рассуждения, пусть он ругает
Саймона  Флауэра,  сколько  ему  угодно. Джона сейчас занимало  только одно:
никогда в своей жизни он не видел ничего более прекрасного, чем дочь Саймона
Флауэра.

        "5"

     В одну  из последующих  суббот все семейство Бродриков собралось  после
раннего, как обычно, обеда  у камина в библиотеке. Джейн днем набрала в лесу
шишек и теперь подбрасывала их одну за другой в камин поверх тлеющего торфа,
так что  они  шипели и стреляли в пламени, заглушая шум ветра, который выл и
стонал в  ветвях деревьев позади Клонмиэра. В море бушевал  настоящий шторм,
но длинные  волны Атлантики  миновали вход в Дунхейвен, а вытянутый в  длину
раскоряченный остров Дун служил естественным волнорезом.
     Было  время  отлива, и вода  в заливе,  у самого подножия замка, быстро
отступала, покрываясь рябью от  сильного ветра, однако сам Клонмиэр был  так
хорошо защищен от  натиска бури, что  только  тогда, когда верхушки деревьев
вздрагивали под порывами ветра, можно было  догадаться,  что  хорошей погоде
наступил конец.
     Генри сидел за письменным столом отца и писал письмо Барбаре в Летарог,
в то  время  как  Джон, развалившись  в  самом удобном кресле,  одной  рукой
рассеянно ласкал свою любимую  борзую,  а  в другой руке у него была  книга,
которую  он не читал.  Он пристально смотрел  на шишки, наблюдая за тем, как
они  вспыхивают ярким  пламенем, а Джейн,  глядя на  его полузакрытые глаза,
пыталась догадаться, о чем он думает.
     Неделя прошла  спокойно. Случаев воровства больше  не было,  и хотя  на
склоне горы каждую ночь выставлялись сторожа, там, кроме них самих, никто не
появлялся. И тем  не  менее  в  воздухе ощущалось  непонятное  беспокойство,
тревожное чувство надвигающейся опасности.  Шахтеры работали молча и угрюмо,
бросая подозрительные взгляды друг на друга.
     Тяжелая  атмосфера  не  ограничивалась  одной  только  шахтой. В  самом
Дунхейвене, когда Джейн  однажды отправилась в сопровождении старой Марты за
покупками  в лавку  Мэрфи и,  как обычно, стала весело болтать  с  хозяином,
которого она  знала с  младенческого возраста,  последний  вел  себя  как-то
странно  и неловко,  избегая  смотреть ей в  глаза  и, пробормотав  какие-то
извинения, ушел  в  задние помещения, оставив  Джейн на попечение молодого и
неумелого приказчика. К тому же ей  казалось, что люди  на рыночной  площади
смотрят на  нее  враждебно, а когда она  здоровалась с ними, как обычно, они
отворачивались,  делая  вид,   что  не   замечают  ее.  Дунхейвен   внезапно
превратился в такое место, где  постоянно шепчутся, выглядывают  из дверей и
тут же скрываются,  и  Джейн,  у  которой в  сердце находилось местечко  для
всякого  приезжего  и,  в  особенности,  для  каждого  обитателя Дунхейвена,
возвратилась  домой  с  тяжелым  чувством,  с  ощущением  грозящей  им  всем
опасности.
     -  Не  нравится  мне  это,  -  говорила  она  Генри. -  По-моему,  отец
недостаточно серьезно  относится к тому,  что происходит на шахте. Он думает
только  о том,  как бы изловить и  наказать тех немногих, что крадут  у него
медь. Он не понимает, что шахту ненавидят все и каждый - все те, кто живет в
Дунхейвене.
     - Дело просто в том, что они завидуют, - отвечал Генри. - Они бы хотели
пользоваться  всеми преимуществами, которые дает медь, не затрачивая никаких
трудов, чтобы ее добыть. Отец знает, что делает. Если не  проявить твердость
по  отношению  к местным жителям, то ничего нельзя  будет сделать,  и всякий
прогресс станет невозможным.
     - Как нам было хорошо без этого прогресса.
     - Это просто сантименты, ты наслушалась того, что говорит Джон.
     Джейн  бросила в огонь  еще  одну шишку.  Шишка  выплюнула  сноп  искр,
зашипела  и  затихла. В комнате наступила тишина, слышался только скрип пера
Генри да время от времени шелест,  когда  Джон переворачивал страницу книги.
Вдруг собака  насторожила  уши  и повернула  морду  в сторону  двери;  дверь
распахнулась, и  на пороге показался их отец Медный  Джон. Пальто  его  было
застегнуто на все пуговицы, до самого подбородка, шляпа глубоко надвинута на
лоб, так что были видны только его длинный нос и тонкие губы над решительным
подбородком; в руках он держал свою любимую трость с набалдашником, короткую
и  сучковатую, больше похожую на дубинку. У него за спиной в передней  стоял
его приказчик  Нед  Бродрик  -  похоронное  выражение  его  лица  составляло
разительный контраст с решительным видом его более удачливого брата.
     - Я хочу, чтобы вы оба немедленно пошли вместе со мной, - сказал Медный
Джон.  -  Через  пять минут  мы  отправляемся  на  шахту.  У  подъезда  меня
дожидаются  арендаторы, их человек  пятнадцать,  кроме  них, там  таможенный
офицер  Парсонс, почтмейстер Сюлливан, доктор Бимиш и еще два-три  человека,
которых удалось найти. Нельзя терять ни минуты.
     Все  трое молодых Бродриков  поднялись на ноги. Генри,  взволнованный и
напряженный, готовый к любым действиям; Джон, слишком внезапно выведенный из
состояния задумчивости, казался растерянным; Джейн, бледная и встревоженная,
стояла рядом с братьями, крепко сжимая руки.
     - Что-нибудь случилось, сэр? - спросил Генри.
     Медный Джон мрачно улыбнулся.
     - Нам сообщили, что из Дунхейвена  на Голодную Гору  направляется толпа
человек в тридцать, а во главе - пятерка шахтеров, тех самых, что находились
под  подозрением  у  капитана  Николсона.  Они,  конечно,  замышляют  что-то
недоброе, но я намерен этому воспрепятствовать.
     Джейн вышла  вместе с отцом и дядюшкой в холл, где ее братья уже надели
пальто и застегивались; в  тусклом  свете свечи  их лица казались бледными и
возбужденными. Входная дверь была открыта, и у подъезда  она  увидела группу
мужчин.  В ожидании ее отца они стояли, переминаясь с ноги на ногу на гравии
подъездной аллеи и шепотом переговаривались между собой. У некоторых в руках
были фонари, и все они были вооружены - каждый держал в руке толстую палку.
     Дождя пока еще не было, но дул порывистый ветер, и по небу стремительно
неслись рваные  облака. Было около половины  девятого, стояла  полная  тьма.
Луны  не было, только ясные точечки звезд появлялись порой  на темном небе и
тут же исчезали.
     Медный Джон и оба  его сына присоединились к группе  мужчин, стоявших у
подъезда, и Джейн, стоя у открытой двери, наблюдала за тем, как они скрылись
в темноте, слышала топот тяжелых сапог по гравию, видела, как из-за угла, от
конюшни, появились Кейси и  Тим с лошадьми; через минуту вся группа скрылась
за  поворотом,  двигаясь по подъездной аллее, а потом  дальше, через  парк и
вверх по дороге в сторону Голодной Горы.
     В  Дунхейвене все  было  тихо и спокойно,  деревня  спала.  Двери  были
заперты, в окнах  ни огонька; ни на улицах, ни на площади  не было ни одного
человека, и  ничто  не нарушало  ночную тишину, только волны бились о  берег
возле причальной стенки.
     На  выходе  из  деревни  Медный   Джон  велел  остановиться,  и  группа
разделилась на две части. Одна группа во главе с самим Медным Джоном и Генри
продолжала подниматься  по  дороге, по  направлению  к шахте, остальные  же,
среди которых  был  Джон, направились к тому месту  на склоне горы, где  был
выход из шахты  на поверхность.  Здесь, на высоте, они испытали на себе  всю
силу  ветра,  который  заставлял  их  мчаться  вперед,  не  разбирая дороги,
спотыкаясь о камни и путаясь ногами в вереске, и самый младший из Бродриков,
теперь, когда  он был один, и рядом не было ни отца, ни брата, ощутил новое,
непривычное волнение, нечто похожее на восторг, ни в какой мере не связанное
ни с шахтой, ни с разгневанными обитателями Дунхейвена - просто это было то,
что он  любил и  понимал:  борьба с ветром  на Голодной Горе. Внизу под  ним
расстилается море,  омывающее берег залива  Мэнди-Бэй во  всю его длину, оно
катит свои волны к замку Эндриф, и может быть, Фанни-Роза слушает их  шум из
своего окна, и до него тоже доносится рокот волн, принесенный ветром, но это
не гневное ворчание, а громкие размеренные звуки торжественного гимна. Люди,
шедшие следом за ним, чертыхались, проклиная неровную почву; неистовый ветер
забирался им под одежду, надувая  ее пузырями. Джон поднял глаза  вверх - по
небу неслись наперегонки  тучи; первые капли  дождя с силой ударили по лицу,
знаменуя собой приближение бури, и он, смеясь,  стал еще быстрее подниматься
по склону,  уеренно  находя точку опоры  среди камней и влажного, льнущего к
ноге, мха, вдыхая сладкий пронзительный запах вереска,  которым  был  напоен
воздух. Наконец они  добрались  до  выхода из  шахты,  так хорошо скрытого в
зарослях дрока, что в темноте и под начинавшимся дождем его почти невозможно
было обнаружить,  и стали ждать, укрывшись, насколько это было возможно, под
выступом скалы, а  ветер дул  с неослабевающей силой, и ночь становилась все
темнее.  В  их  группе  находился  и  Нед  Бродрик.  Он сидел, скорчившись в
вереске, возле племянника, мрачный и насупленный, покусывая время от времени
кончики пальцев, чтобы восстановить в них кровообращение.
     - Надо бы вашему батюшке прийти к  соглашению с Морти Донованом, мастер
Джон, - сказал он. - Мне-то  не раз приходилось  улаживать  споры с  помощью
стаканчика  виски.  Но батюшка  ваш человек  гордый, очень  уж много о  себе
понимает, а у Морти Донована тоже есть своя гордость. Ничего  хорошего нынче
ночью  не получится. А что  до меня,  то  сидел  бы я  сейчас у себя  дома в
Оукмаунте, задернул бы занавески и знать бы не знал, что здесь делается.
     - Я  не сомневаюсь, что вы бы так и сделали,  Нед, -  сказал Джон. - Но
сейчас-то мы с вами  находимся на Голодной Горе, и,  поскольку выбора у  нас
нет, нужно с этим примириться.
     -  Что  человеку нужно, так это  благоразумие, - продолжал Нед. - С тех
самых пор, как я стал служить приказчиком  у вашего батюшки, я поставил себе
за правило: разговаривая с ним, я  соглашаюсь с тем, что говорит он, а когда
имею дело с арендаторами, то соглашаюсь с ними. Таким  образом, все остаются
довольными, и  никто  не  в обиде.  Я  еще ни  разу  в  жизни  ни  с  кем не
поссорился.
     -  А  как же вы воходите  из положения, Нед, когда арендаторы не вносят
вовремя деньги? Как вам удается заставить их отдавать долги?
     -  Ну,  между нами говоря,  мастер  Джон,  я  знаю,  какие цифры  нужно
записывать в книгу,  чтобы казалось, будто они все заплатили,  хотя я иногда
не вижу ни одного пенса из этих денег.  Однако  не хотите ли выпить капельку
чего-нибудь  эдакого  для  поддержания  духа?  -  И,  воровато  оглядевшись,
приказчик достал из  глубокого кармана своего  пальто бутылку и, опустившись
среди  вереска  на колени,  поднес  ее  ко  рту  и  отхлебнул  с  превеликим
удовольствием. - Должен  вам сказать, мастер Джон, - проговорил он, утираясь
рукавом,  - что я всей  душой предан вашему семейству,  и если Морти Донован
задумает кому-нибудь  из  вас навредить,  он  это сделает  только через  мой
хладный труп. Что же касается  до вас лично, мастер Джон, то вы самый лучший
из всех, да не посетует на меня мастер Генри.
     Джон засмеялся, прекрасно зная, что,  будь  сейчас на его  месте Генри,
Нед сказал бы  точно  то же самое про него, и, отхлебнув "капельку эдакого",
которое оказалось  адской  смесью производства,  по  всей  видимости, самого
Неда,  поскольку  напиток этот  больше всего  напоминал жидкий  пламень,  он
вернул бутылку Неду, как раз вовремя, ибо  в этот момент к ним подбежал один
из мужчин, которые караулили в некотором отдалении от них.
     - Там,  на востоке, какое-то зарево, мастер Джон, - выкрикнул он. - Мне
сдается, что нынче ночью шахтеры и не собираются сюда являться. Вместо этого
они подожгли шахту.
     Остальные караульные, крича  и  возбужденно жестикулируя, побежали вниз
по  склону,  и  тут Джон увидел, как из-за  верхушки соседнего холма  в небо
взвился багрово-красный язык пламени.
     - Он верно говорит, мастер Джон, - закричал приказчик. - Нынче никто не
собирается ползать по  штольням и прочим кротовым норам, а если они задумали
какую пакость, то  и будут пакостить на земле,  наверху, где  копер и другие
постройки. Да покарает Господь этих негодяев за их сатанинские деяния!
     -  Эй,  посмотрите-ка  сюда! -  вдруг  закричал один из арендаторов.  -
Кто-то едет  по дороге на тележке, а в оглоблях - осел. Глядите, как тележка
подпрыгивает на камнях да на вереске, как пить дать, сейчас перевернется.
     - Можно подумать, что осел знает эту местность, как свое стойло, или же
его  заколдовали,  -  сказал  второй. -  Смотри,  свалился...  нет...  кучер
направляет повозку вон на ту тропинку. А  как он гонит  несчастную  скотину,
лупит его ручкой от хлыста, ну совсем спятил!
     Тележка,  влекомая  ослом, кренясь и  подпрыгивая  на  неровном грунте,
неслась с дикой, просто  безумной скоростью, приближаясь к группе  мужчин, в
то  время  как человек, сидящий в ней, что кричал и  хохотал, указывая в  их
сторону хлыстом, а  его длинный черный плащ надувало ветром,  что делало его
похожим на какую-то фантастическую фигуру.
     - Это сам дьявол, - закричал кто-то из мужчин. - Сам дьявол вырвался из
ада, чтобы всех  нас погубить!  - Они стояли в растерянности, не зная, то ли
бежать, сломя голову, то  ли броситься ничком на землю,  моля о спасении. Но
потом один из мужчин, менее  суеверный, чем  другие,  с возгласом облегчения
обернулся к остальным.
     -  Это  Морти  Донован,  -  закричал  он.  -  Посмотрите  на его  лицо,
посмотрите на глаза! Мастер Джон, мне сдается, что он помешался, совсем умом
тронулся.
     Старик,  с трудом  сохраняя равновесие, едва держался на  краю тележки,
вытянув  вперед хромую ногу. В одной  руке он держал вожжи, направляя своего
осла, в другой - хлыст, которым размахивал  над головой. Подъехав к стоявшим
на склоне холма мужчинам, он остановил повозку и,  вглядевшись в  темноту  и
узнав среди  стоявших  Джона,  снова  стал  хохотать,  что-то  выкрикивая  и
раскачиваясь из стороны в сторону, изображая безумное веселье.
     - Пытаетесь, значит,  меня изловить, вот как?  - кричал он, -  повязать
здесь на горе и отправить в тюрьму? Так вот, скажу я вам, вы попусту теряете
здесь время. Ребята развели хороший костер  на  шахте вашего  папаши, мистер
Джон, к  утру там не  останется ни щепочки, ни камня. Так что  отправляйтесь
туда, к  папаше и братцу, горите все огнем и будьте прокляты,  вот что я вам
скажу.
     Старик снова  щелкнул  кнутом, понукая с  проклятиями осла,  и помчался
дальше.
     - Остановите его! - крикнул  кто-то.  - Хватайте осла за  узду, ведь он
искалечится!
     Один  из  мужчин бросился  к  ослу;  испуганное  животное  дернулось  в
сторону, отчего человек  свалился в вереск, в  то время как Джон, вскочив на
подножку тележки,  пытался вырвать из рук Морти Донована кнут. Однако старик
оказался проворнее. Он обернулся и с громким проклятием вытянул Джона кнутом
по голове, ослепив его на мгновение и продолжая  изрыгать ругательства,  ибо
его бурное веселье сменилось слепой яростью.
     - Сегодня ночью я предал проклятью твоего отца и твоего брата, а теперь
проклинаю тебя, Джон  Бродрик,  - кричал  он, - и не только тебя,  а и твоих
сыновей, что  придут  после тебя,  и внуков твоих,  и пусть их богатство  не
принесет им ничего, кроме горя и отчаяния, пусть введет  их во грех, так что
последний из них, со стыдом и унижением,  будет стоять посреди развалин его,
тогда как Донованы  возвратятся в Клонмиэр, на землю, что  принадлежит им по
праву.
     Джон соскочил с тележки,  обливаясь кровью из раны,  нанесенной кнутом,
плохо соображая после удара, а его спутники, потрясенные и испуганные  силой
страсти этого старого  человека, расступились, давая  ему дорогу. Только Нед
Бродрик, казалось, не испытывал особого страха или беспокойства.
     - Полно, мистер Донован, - сказал он, протягивая ему руку с неуверенной
улыбкой, - никто из этих людей, включая и мастера Джона,  не желает вам зла,
Бог тому свидетель. Я сам поговорю  с  мистером Бродриком  и попрошу  его, в
качестве личного мне одолжения, высказать свое беспристрастное мнение...
     Однако Морти Донован остановил его, презрительно смеясь.
     - Заткни-ка  ты свою глотку,  болван, - сказал он.  - Иди,  спрячься за
бабьей юбкой. Разве в твоих жилах не течет та же самая дурная кровь? Дай мне
проехать, дьявол тебя забери!
     И  осел снова двинулся  вперед,  Морти  Донован  продолжал  размахивать
кнутом,  а тележка, кренясь  то на один, то  на  другой бок,  устремилась  в
темноту, пока не скрылась из глаз за изгибом холма.
     - Вам  очень  больно,  мастер Джон?  -  обратился  дядюшка  к  молодому
человеку,  заглядывая  ему  в  лицо. - Может быть, вам лучше  поехать домой,
чтобы  вам  промыли рану?  Мне  кажется,  здесь  мы больше  ничего не  можем
сделать.
     - Не беспокойтесь, Нед, это скоро пройдет. Как же мы можем ехать домой?
Вы слышали,  что  сказал этот старый безумец? Они подожгли шахту.  Мы должны
ехать туда, не теряя ни минуты, больше не о чем и говорить.
     По лицу его обильно  текла кровь,  в голове болезненно пульсировало, от
прежнего восторженного настроения не осталось и следа, и, повернувшись лицом
к  ветру  и  дождю,  который заметно  усилился, Джон во  главе  всей  группы
направился в сторону шахты.  Минут  через двадцать  они вышли  в  темноте на
дорогу,  ведущую к руднику,  и  увидели в конце ее высокий копер,  озаренный
светом пламени, услышали гул голосов, крики, громко отдаваемые распоряжения.
Они увидели, что на  шахте царит невероятный  беспорядок:  люди натыкаются в
темноте друг на друга,  кто-то отдает пркиазания, другие язвительно смеются,
и вся масса людей настолько перемешана, что невозможно разобрать, кто из них
свой, а кто чужой, где друзья, а где враги.
     -  Это  горят  лачуги  корнуольцев,  -  сказал  один  из   арендаторов,
сопровождавших Джона. - Взгляните на дорогу, сэр, все до одной пылают.
     Так оно и было: деревянные домишки оказались желанной добычей для огня,
и на крошечных участках, отведенных шахтерам под  огороды,  стояли женщины с
детьми, испуганные  и дрожащие,  в то время  как мужчины пытались остановить
огонь с помощью ведер воды, которые они передавали друг другу по цепочке.
     Собственно шахта пока не пострадала, потому что Джон Бродрик и его люди
встали стеной, заслоняя  собой шахту  и прочие постройки, так что бунтовщики
не могли к ним подойти, не вступая в драку, к которой они ни в какой мере не
были готовы.  Поэтому они удовольствовались тем,  что  стали  рушить домишки
корнуольцев, таща оттуда все, что  только  возможно,  терроризируя  женщин и
детей.  Когда  Джон  со  своими  людьми прибыл на  место действия, некоторым
бунтовщикам,  в  основном,  заводилам этого  бунта,  удалось  проникнуть  на
обогатительную фабрику; позадориваемые снаружи более робкими товарищами, они
занимались тем, что с торжествующими дикими криками переворачивали вагонетки
и выбрасывали содержимое наружу чер