ня - погляди получше! - в этих кадрах разберешь? У меня, ух,
такое было, что зачем мне твои портреты - чего на меня глядеть, кому?
Грех, конечно, вот и замаливаю, внучку доставляю до места. Испытание, или
еще, может, чего. А за что мне по второму разу ходить всеми этими
тропками? Не такая великая грешница, да такого наказания никогда и не
бывало. Только я скажу тебе, последнее дело позавидовать другому счастью
или своим перед кем другим погордиться. Кому что положено, так я тебе
отвечу, ну и делай, что тебе совесть говорит. А знать, чего на этом
выгадаешь - прогадаешь, - не нашего ума дело... Ясно ответила или еще что
разъяснить?..
  - Вы простите меня, - Лев Ильич от чего-то очень нервничал, с ним такого
давно не было: "В детство впадаю", - подумал он, но тут же отмахнулся, -
мне очень бы важно, чтобы вы ответили. То есть, мне это важно, а вам,
если, конечно, покажется неприятным, вы не отвечайте, а меня извините...
Вы в Бога веруете? То есть, не так, чтоб - а как же, мол, и все тут, а
реально, во Христа, в Воскресенье Его, в третий день по писанию, в
Церковь, - что в ней не одна только служба и обряд, утешение, быть может и
обманчивое, а Бог и верно обитает? - Лев Ильич смотрел внимательно,
напряженно, но краем глаза отметил, как Вера к нему обернулась, глаза у
нее совсем круглые стали.
  - Ты сам-то не русский будешь? - спросила женщина.
  - Нет, - ответил Лев Ильич, что-то в нем дрогнуло, - я еврей. Что ж,
поэтому отвечать не стоит?
  - Христос с тобой, милый человек, а Богородица наша - Матерь Божия кто
по-твоему была, а святые Апостолы? Я потому тебя спросила, что немолодой
уже, в моих годах или помене?
  - Сорок семь лет. Полвека живу.
  - Видишь как, сколько в России прожил, а такое про Церковь загадываешь. А
как бы я жила - не верила? Мужик мой у нас в деревне - я из-под Сасова,
Тамбовская была область, это потом, в войну залетела в Сибирь, - озорничал
больно, крест сшиб на колокольне. Последний оставался крест, уже служить
давно некому было, нашего батюшку еще в антоновщину кончили. Сбил крест,
перед деревней выхвалялся, это когда колхозы пошли. Правда, потом - не
случись с ним этого, может и отыгралось бы ему его озорство - у нас, чуть
погодя, всех этих озорников-партейных позабирали. Прямо под самую Пасху и
сбил, а через неделю - выпил, правда, да не очень и пьяный был, тогда на
Пасху он и загулял, - икону у меня углядел. Да чего ее глядеть, она, как
себя помню, всегда в углу висела - бабкина еще икона. Это, говорит, что
еще за темнота такая, что ж, говорит, крест на колокольне сбивать, а в
своем дому терпеть? Пошел в угол, поднял руку, да и брякнулся об пол, как
стоял. Десять лет потом я его на солнышко выносила, так без ног и
пролежал, пока не схоронили. Что ж, скажешь, есть Бог или нет?.. А про
церковь ты никого не спрашивай - приходи, стань на коленки, отстоишь
службу - чего тогда спрашивать, сам не захочешь. Я в Москву-то еще еду,
говорят, церквей много - везде служба. Правда - нет?
  - Правда, - сказала Вера, - не так чтоб много, как было, но есть...
  - Вишь как живете, а все, другой раз, встретишь кого из города, да из
Москвы, жалуются - того, сего нет... Я гляжу, вы тут люди грамотные -
поймете меня: мне внучку покрестить надо. У нас нет ничего, бабы, другой
раз, увидят мужика с бородой - приезжего, в избу тащат - крестить или
венчать, а он и лоб-то перекрестить не умеет. Они теперь, какие из города,
все в бороде, а что толку? Я вот хочу внучку - чтоб в храме, чтоб в Москве
- чтоб благодать...
  - Зачем в храме? - влез вдруг Костя. - У вас наверно и документов на нее
нет. Мы ее и так окрестим.
  - Как "так"?.. - нахмурилась женщина. - Найдем документы. Нет, нам в храме
нужно - пусть внучка со Христом растет...
  - Спасибо вам, - сказал Лев Ильич. - Я очень ваш ответ и ваш разговор
запомнил.
  - Тебе спасибо. И всем вам, люди добрые, - она низко поклонилась.
  - Подождите... - Вера, давно уж заметил Лев Ильич, все хотела что-то
сказать, но не решалась. Теперь она встала, оперлась рукой о столик, рука
подрагивала. - Подождите! Вы из какой деревни под Сасовым, не из Темирева?
  Женщина на нее внимательно посмотрела, поправила платок.
  - Из Темирева мы, а ты уж не из тех ли мест?
  - Из тех, - сказала Вера, - то есть, я-то не из тех, а вот моя родня...
  - То-то я смотрю, словно бы и видала, а не знаю тебя, хотя где уж -
девчонкой ты была, я с войны оттуда.
  - Нет, - сказала Вера, - я не жила там, слыхала. Это отца Николая,
батюшку, у вас убили в антоновщину?
  - Его. Его и убили. Вон как, слыхала, выходит. Хороший был батюшка,
царствие ему небесное, отмучился. Меня крестил. И дурака моего отчаянного
он же... Да чего я говорю - кому ж еще, один он у нас и был, как себя
помню...
  Вера схватила со стола банку с медом, завязала ее тряпицей, подала.
  - Возьмите, вам пригодится с девочкой, - и руки стиснула на груди.
  Женщина только посмотрела на нее, размотала свою торбу, устроила.
  - Спаси вас, Господи, - она опять поклонилась в пояс. - Пошли, внученька,
а то за нас этому орлу нагорит от бригадира, он и то уж стал на курицу
похож...
  Дверь с треском задвинулась...
  - Вот вам православное сознание в чистом виде. И заметьте, - Костя выжимал
из бутылки последние капли в свой стакан, - ей и в голову не пришло, как
любому благородному интеллигенту уж непременно бы, качать свои права: хотя
бы заявление написала, через милицию его найти ничего не стоит, сразу бы
объявили розыск. Она сама его ищет древним способом - подумаешь, Москва,
десять миллионов, у нее, вишь, приметы: лихой, веселый и на внучку похож!
Найдет, между прочим, не сомневаюсь. А вы правда знаете про того
священника?..
  Лев Ильич смотрел в окно: поезд опять двинулся, женщина в плисовой жакетке
с девочкой пошли в вокзал, не торопясь, будто и надо им здесь выходить, не
оборачивались.
  Вера молчала.
  - Есть в одном романе, у великого нашего писателя, такое место, - сказал
Костя, - помните, наверно? Рогожин спрашивает князя Мышкина, как вы, вот
только что, Лев Ильич: веруешь ты в Бога или нет? А тот ему рассказывает
про свои недавние, свежие четыре встречи - не помните?
  Лев Ильич обернулся, посмотрел на Веру.
  - Как я счастлив, что вас встретил, - сказал он вдруг. - Я б и не знаю,
что со мной было, когда б не так... Простите, Костя, что за место, не
помню?
  - Четыре встречи. Первая с ученым человеком - атеистом. Они о том, о сем
говорили, только князь его не понял, все он что-то не про то говорил, а
про то, видно, и не мог, не знал, что и почему. А потом князь жил в
гостинице - там случилось убийство. Два немолодые мужика, из одной, что
ли, деревни, много лет знакомые, а один у другого углядел серебряные часы,
ему понравились, он взял нож и когда тот, с часами, отвернулся, этот - с
ножом, перекрестился: "Прости, мол, Господи, ради Христа!", зарезал и взял
часы. Это вторая встреча. А третья - вон какая, вспоминаете? Идет князь по
городу, а навстречу пьяный солдат - купи, барин, серебряный крест за
двугривенный. Князь и купил - оловянный крестик, сразу на себя надел, он
потом с Рогожиным этим крестом поменялся. А солдат тут же отправился
пропивать тот крест. И четвертая - самая главная встреча. Князь тогда
только-только вернулся из-за границы, знакомился с Россией, видит бабу с
ребенком, с грудным, ребенок первый раз улыбнулся, она и перекрестилась.
Что это ты, князь спрашивает. А вот, мол, как радость матери, когда первый
раз младенец заулыбается, так, мол, и у Бога радость, когда ему с неба
видно, что грешник от всего сердца помолится. Вот, вам, кстати, на ваши
вопросы и ответ. Князь Мышкин - этот припадочный идиот, или другими
словами скажем - Рыцарь печального образа свои первые впечатления от
России так и сформулировал: есть, мол, что в России делать, если простая
неграмотная баба своим сердцем поняла такую глубокую христианскую мысль. И
вот сто лет минуло - есть что в России делать или нет?
  - Делать здесь всегда было чего, слава тебе Господи, простор позволяет
экспериментировать, а вот делатели подросли ли? Вон вы только что как с
интеллигентами круто обошлись, или на эту несчастную женщину с внучкой
рассчитываете? - Льву Ильичу снова стало повеселей, хмель, ударивший было
в голову, прошел, ясность в нем такая звенела.
  - Не на нее. И уж, конечно, не на господ интеллигентов. На Господа Бога
надеюсь, на Спасителя нашего Иисуса Христа.
  - Верно говорят, о чем подумаешь, то и произойдет. Произошло! -
одушевлялся все больше Лев Ильич. - Значит, на Бога? Но он, как мне
известно, от человеков все чего-то хочет. От России нашей дождался,
видимо, надо ж, как разделались с колокольней, а уж про священников и
говорить нечего. Сначала, значит, все не про то писали-говорили, потом
брат брата за часы зарезал, крест пропили, дальше - больше, церкви
сковырнули, а вы все на Бога да на бабок надеетесь, которые первой улыбке
младенца радуются, - так, что ли?
  - Так, - тихо сказала Вера. - В этом, Лев Ильич, может самая главная
христианская мысль, об чем Костя говорит, только он резко очень, не так
можно и понять. Улыбка эта, которой ангелы или сам Господь радуются, она
все прочее перевесит - и зарезанного мужика, и проданный крест, и
копеечный атеизм, и даже Архипелаг, может быть. Вот как вы это сердцем
поймете, слова этой женщины, сказанные тут, сердцем услышите - и вопросы
будут другие, и сама жизнь изменится.
  - Я уж слышу вас, Вера, слышу! А мне и это, по моей жизни много - за что,
не пойму, такая награда, и не стою словно бы... Простите, если вам
неприятно, какие у меня права на такую откровенность.
  - А про то никому неизвестно, - все так же тихо продолжала Вера, - кто
чего стоит, это только в "кадрах", как она говорит, расценки проставлены
на каждом пункте анкеты, а в подлинной жизни все другое, и никаких пунктов
нет. Человек только и Господь Бог.
  - Да, - сказал Лев Ильич, - крепко вы за меня взялись, а я еще, дурак,
сетую - делателей, мол, нет!
  - Все это вы по-женски, Вера, поэзия у вас, а Лев Ильич человек, я понял,
реальный - какие ему младенцы, - Лев Ильич с удивлением взглянул на Костю,
тот важно так говорил, покровительственно, усы ласкал. - Я, правда, сам
начал этот разговор, и литературу вспомнил, но это для того только, чтобы
выразить мысль, раньше всего, если хотите, о разнообразии русской
религиозности. Режет, а верует, крест пропивает - а верует! А потом еще и
о природном таланте веры - таком редком даровании, не от ума, тем более не
от образованности - сердечном таланте понимать Христа. Это вот наши
мудрецы, пророки все никак не могут выразить, все больше не про то
говорят, вот их и обвиняют - то в национализме, то в изоляционизме, что,
впрочем, одно и то же, то еще Бог знает в чем. Все слова давно
скомпрометированы, в тираж вышли - богоносность, скажем. Какая, прости
меня Господи, богоносность, когда - не евреи ж в кожаных куртках! - сам
православный народ с удовольствием гадил в своих храмах! Здесь именно
другое: талант понимания глубины веры - из удивительного страдания,
забвения себя. И ведь несомненно - тут история, факты - вся культура на
этом стоит, не придумаешь. А про этих младенцев, не забывайте, сто лет
назад все-таки написано, к тому же, дело происходило в православной стране
- это существенная разница, принципиальная. В семнадцатом году в России
Христа действительно предали - и не так, как тот солдат, что крест пропил
- не продал, заметьте, а пропил! - но от веры при этом не отказался. И не
так даже, как тот мужик, что брата-земляка за часы зарезал - тот Богу при
этом помолился, - есть и тут разница. Здесь так предали, что и младенцы,
которые улыбаются, и священники, что через день бегают к уполномоченному и
еще уж не знаю куда, - не помогут. Какая на нем благодать, соблазн только.
Есть мысль более существенная, и если хотите, сегодня более важная,
современная, хотя, как это ни странно может показаться, святоотеческая.
Дух - Он где хочет дышит, и не только в храме, загаженном жалкими
житейскими компромиссами, - а уж как научились сами себя оправдывать!..
Живет, быть может, какой-то человек - и не подумаешь о нем ничего такого,
живет себе - и за всех, и за все отмаливает.
  - Святой, что ли ? - спросил Лев Ильич.
  - Где хочет, сказано, - строго взглянул на него Костя. - Вы не смотрите,
что я сигарету курю и чужой водкой не брезгаю.
  - Это мне не понять, - Лев Ильич снова от чего-то смутился. - Трудно такое
постичь так вот сразу.
  - Это и я не пойму, - сказала Вера. Она уже увязывала свою сумку,
устраивала остатки пирога. Тоже что-то новое услышал в ней Лев Ильич:
раздражение или твердость то была? - Откуда вам может быть известно, кто
куда и зачем бегает, да и что, если побежал, что с того, какое все это
имеет отношение к вашим же высоким словам о сердечном таланте веры - для
меня это, кстати, всегда было несомненно.
  - Как, то есть, какое отношение? - задохнулся Костя. - Вы что ж, зная про
его сотрудничество, поверите в благодать, на нем присутствующую, пойдете к
нему причащаться?
  - Я не к нему прихожу, - сказала Вера. - Я в храм прихожу - не в "кадры".
Я за него вместе с ним помолюсь. Да и с собой бы разобраться, что мне за
других решать...
  Они подъезжали, вошел проводник с билетами, не поглядел на них, молча
отдал, поезд шел все медленнее, дернул напоследок - и встал. Все поднялись.
  - Вы меня не бросайте, - заспешил Лев Ильич, - давайте обменяемся
телефонами, мне это очень важно, я все плутаю в трех соснах... А ваш,
Верочка, у меня есть, кажется...
  - Я там не живу теперь, Лев Ильич.
  - Переехали?
  - Ушла. У меня квартиры еще нет, так что звонить некуда. Я сама вам
позвоню, может, кстати, услышите, кто сдает, если не очень дорого... - она
уже выходила в дверь с чемоданом и сумкой.
  Лев Ильич пошел следом.

  2

  Он перешел площадь, потом подземным переходом широкое, как проезжий тракт,
грохочущее Садовое кольцо и углубился в переулки. Такое странное состояние
было у него - будто это и он и не он шлепал сейчас по жидкому снегу,
сворачивал, не выбирая дороги, просто куда ноги несли. Домой ему не
хотелось, это он знал твердо. Старые ботинки сразу промокли, руки он
засунул в карманы, а портфель зажал подмышкой.
  Ему было хорошо! И вот, собирая и не умея собрать разбегавшиеся мысли, он
пытался понять, отчего так уж хорошо ему - не молодому, уставшему
человеку, вернувшемуся и все старавшемуся оттянуть возвращение домой,
промокшему и озябшему?..
  Выпить ему захотелось, он и не пил никогда вот так, в одиночку, а только с
друзьями, по случаю или с женщиной, а тут от сырости, от озноба,
бесприютности - счастья, звеневшего в нем, и захотелось холодной, чтоб все
замерзло, а потом само из себя загорелось, зажглось, расходясь по всему
телу.
  Он толкнул дверь и оказался в столовой. Час был неурочный, уборка, кто-то
там все-таки сидел, он и глядеть не стал, только отметил: буфета нет,
значит снова выходить в магазин, под снег... - подошел к кассе.
  Блондинка - не блондинка, светленькая, или показалось так ему, с
кудерьками, а глаза под тоненькими, наверно выщипанными бровками
неожиданно добрые и с усмешкой.
  - Замерз, что ли? Платите три рубля за гуляш.
  Лев Ильич вытащил деньги, не поняв еще.
  - На раздачу, а компот здесь получите, - она выбила чек, быстро - и не
глядела вокруг, достала стакан, бутылку початую, закрасила компотом -
второй стакан тут же стоял, у кассы, яблочко сушеное плавало сверху. - Пей
на здоровье, а то у нас, говорят, японский грипп.
  - Ловко как, - Лев Ильич смотрел с восхищением.
  - А ты приходи почаще, я тебя еще и не такому научу... Иди, иди, не
пугайся - шутка.
  Лев Ильич сел в углу у окошка. "Господи, хорошо-то как!"- все думал он.
Водка не холодная была, теплая, компот чуть сивуху перебил, он еще не
успел закусить, зажглось что-то внутри, как и ждал. Горчицей намазал
черный хлеб, из глаз слезы посыпались, ясно так все ему стало.
"Интеллигентская сентиментальность!" - усмехнулся он. Выпил сто грамм и
всех вокруг готов целовать - хорошо-то как! Женись вон на этой женщине,
комната у нее тихая, старенький телевизор под белой вышитой салфеточкой -
"ришелье" непременно, узорчик такой хитрый, кровать с шишечками, или нет,
тахта у нее широкая - кровать выбросила, круглый стол под тяжелой
цветастой скатертью с кистями, хорошо бы еще абажур, так нет же - люстра с
тремя светильниками! Цветочки на окне уж обязательно, гераньки и беленькие
занавесочки - "ришелье" с тем же узором. А книг совсем нет, "Огоньки"
лежат стопочкой и на стенах оттуда прикнопленные картинки. И квартира
небольшая, тихая, старушка какая-нибудь еще живет да паренек, может
пьющий, а может ушел уже тот паренек в армию - вот и никого. Утром она на
работу, бигуди снимает, сковороду картошки на стол, скатерть заворачивает;
он тихонько встает, чайку с картошкой поест, занавесочку откинет, на улицу
выглянет, а там - бедненький двор, помойка, собака рыжая бегает, ящики
старые, почерневшие, деревцо дрожит на ветру... В чем же дело, думал Лев
Ильич, ему ж, и правда, хорошо, себя он не обманывал, и не нужно ничего
другого, это раньше всегда оно казалось обязательным, столько сил на то
тратилось - душевных и всяких. Ему вспомнились шумные, далеко за полночь
встречи, рестораны, дорогие духи, громкие споры и рискованные песни,
дешевая отчаянность, искренняя увлеченность... А может, возраст,
усталость, не зря говорят, натворит человек в молодости, наблудит, а когда
сил нет на то ж самое, он и начинает всех призывать к трезвости. Может и
так, только это все пошлость какая-то, жалкий такой цинизм, мудрость
дешевенькая, а здесь дело в другом... - легко так думалось Льву Ильичу,
быстро. По молодости и думать времени нет, да и о чем думать? О любви? А
какая любовь - для себя все это, чтоб повеселей, послаще было, а потом,
чуть опомнишься, вину свою почувствуешь - за другого ощутишь боль, станет
она к тебе ночами или еще страшней - днем приходить, тогда и услышишь...
Стой-ка, обрадовался Лев Ильич, вот и разгадка: все вокруг хорошо, когда
тебя любовь коснется, тогда все и кажется славным, но не потому, что тебе
хорошо от любви, а из чувства собственной вины, жалости... Да, да, -
заспешил он, - что прежде тебя только раздражало - ну, твоя собственная
слабость, в той - ее слабости - выразившаяся, - тут ты вдруг в этом увидел
свою вину, услышал ее, понял, жалко становится до слез - значит любишь...
"О чем это я?" - остановил себя Лев Ильич и заторопился, пошел к дверям.
  - Согрелись? - кассирша курила у себя сигаретку, посетителей никаких не
было. - Может еще компотику?
  - Спасибо, - Лев Ильич уже дошел до дверей, да воротился. - Вы не
подскажете, мне бы нужно было... никто комнату не сдает?
  - Вам, что ль, надо? Чего подсказывать - у меня и живите, целый день дома
нет. А вечером вдвоем веселей... Вот сына провожу через недельку-другую в
армию - живите. Квартира тихая.
  - Может быть, для себя, - сказал почему-то Лев Ильич, - а может, для
женщины одинокой.
  - Заходите, как надумаете, найдем, чего там хитрого.
  Почти угадал, - усмехнулся про себя Лев Ильич и не удивился; и квартира
тихая, и сын уходит в армию, осталось только стол и гераньки проверить.
Может быть, и перед этой женщиной чувствуешь себя виноватым, а потому и
полюбить ее готов? Вон жениться надумал, а сын вернется из армии, да по
шее, по шее! - и опять хорошо ему стало. Он уже по бульвару шагал,
посреди, вроде посуше было, снег летел, как зимой, машины с двух сторон
только всхлипывали, как тормозили... Вот тебе и весна, думал Лев Ильич,
Пасха... Да какая Пасха, далеко еще. Так, значит, год назад я видел ее,
чуть меньше, только тепло уж совсем, ночь такая была ясная... "А не тут ли
разгадка?.. - он даже остановился, отвернулся от ветра, вытер лицо
платком. - Откуда я все это могу знать?" - перебил он себя, не хотелось,
боялся он про это думать, что-то случилось с ним, не зря такая
размягченность, не от водки ж этой с сушеным яблочком?.. Ему вспомнилась
еще о