асом закричала.
  - Уходите! - разозлилась Наташа. - Я сказала, что ты ее напугаешь... Я
сейчас.
  На маленькой кухоньке на столе стояли две бутылки портвейна, разрезанный
торт, яблоки.
  - Бабьи поминки, - сказала Вера. - Выпей за меня, - и расплескивая вино на
клеенку, налила ему полный, с верхом стакан.
  Красивая была женщина Вера Лепендина, в девичестве Никонова: и
рассыпавшиеся сейчас по плечам темно-русые волосы, и зеленые, непрестанно
менявшиеся глаза с небольшой косинкой над широкими скулами, и тонкие брови
над ними, и чуть оттопыренная нижняя губа, а под ней ямочка на подбородке,
и стройная шея в глубоком вырезе платья над высокой грудью, и угадываемое
под легким платьем сильное тело... Да уж чего там было гадать Льву Ильичу.
  - И я с тобой выпью, - подняла она свой стакан. - За меня - не
пожалеешь... что выпил?.. Ну вот и спасибо. Уважил... Значит, первая моя
мысль была тебя увидеть - сбылось! Помнишь, как ты мне там, у отца
Кирилла, когда соблазнять вздумал - ты меня или я тебя, кто кого
соблазнил? - ты тогда сказал, что умеешь глянуть разок, отвернуться, а
потом на свободе рассматривать, пока не сморгнешь?.. Ну вот и я теперь так
- нагляжусь на тебя на этом свете, а потом вовсе моргать не буду. Это
первая моя мысль была. Вторая - чтоб ты выпил за меня. Видишь, и она
сбылась. Ну а уж третья, как Бог даст, я тебя и так не забуду. Так даже
лучше... Чтоб больше ничего такого не было, чтоб без обмана... Напугался?
Эх ты, миленький, да не трону я тебя...
  - Что с тобой, Верочка, я ничего понять не могу. Ты и там, у этой...
Эппель, все что-то недоговаривала, все что-то начинала и сама себя
обрывала, и теперь...
  - У Эппель! А признайся, Лев Илич, что ты там про меня подумал - что я из
ее гнезда курочка? Подумал ведь? А у меня, вишь, Наташка есть. Во как все
перепутано...
  Она вдруг села за стол, враз потухла, вытащила из пачки сигарету, зажгла
спичку и, затянувшись, совсем другим голосом сказала:
  - Правильно подумал. В том-то и дело, что я оттуда.
  Смутная догадка мелькнула у Льва Ильича, он ее тут же отогнал, но она
вернулась, и он сразу вспомнил рассказ Веры о себе, в котором что-то не
было договорено, и то, как странно она начинала и бросала что-то, не
досказав, в комнате с мебелью "Людовика ХV", и то, как просила его
непременно снова прийти туда, хотя и видела, что ему это трудно, будто бы
для того, чтоб что-то решить...
  - Не может быть! - сказал он, глядя в ее, вдруг ставшие холодными,
безразличными ко всему глаза.
  - Понял? Ну и слава Тебе, Господи, мне легче - не объяснять.
  - Не может быть, - повторил Лев Ильич, - я ж тебя так знаю...
  - Ты - меня? - засмеялась Вера, да так, что у Льва Ильича холодок
прошелестел по спине. - Это я про тебя, чудо ты мое, обо всем догадалась,
и не потому, что ты мне свою биографию так художественно изобразил, так и
то удивил - над трехмесячной девчонкой покраснел, а про меня сейчас только
я одна да еще Кто про всех про нас знает... Что ты мне сейчас будешь
говорить - раньше надо было. Если бы был недогадливей. На то я и
рассчитывала, что догадаешься. Я за тебя и ухватилась там - еще в поезде.
Все уж было кончено - с плеч долой, с бабкой распрощалась - с нянькой.
Отец у меня там - у няньки похоронен, в Коломне. А тут ты - как снег на
голову, как в чудо не поверить, когда живое чудо рядом сидит и на меня во
все глаза смотрит?
  - Что ж ты...
  - Да чего я? Я в тебя и вцепилась - небось, я тебе позвонила в первое же
утро, не позабыл? Небось, и там я сама - не ты, ты бы меня, как гимназист,
еще полгода соблазнял, а у меня времени одна неделя оставалась. А потом,
как совсем заметалась, к Юдифи тебя вытащила, да конечно, не то было
место, да нет - это ты был не тот. Если б и там, еще б тогда - еще не
поздно было...
  - Что поздно, Вера, что ты все время - о чем ты?
  - Ну ладно - чего уж теперь загадками. Об этом по-русски грубовато, но так
точно сказано, когда человек хочет и рыбку съесть и... Одним словом, чтоб
все у него было в полном порядке. А я еще мало выпила, чтоб с тобой так
откровенничать. Да и не стану больше пить, ты на меня тоску нагнал... Я
подумала тогда еще, в поезде, что мне, кроме тебя, ничего на свете не
надо, с таким бы, как ты, все сначала, с первого колышка, лишь бы тут
остаться, за все за это любую цену уплатить. А ты такой рыбкой оказался -
с тобой всю жизнь и просидишь возле колышка, ты и заборчика вокруг не
поставишь? А мне мало, не смогу, мне и забор нужен, и домик с садиком, а
там и гаражик подземный... Ну годишься ли ты для такой великой стройки?
  Лев Ильич молчал и больше ни о чем не спрашивал - захочет, сама все
расскажет. Он только над собой горько усмехнулся - над тем, как
подхватился там, у Маши, и кинулся сюда - верно, какой он строитель.
  - Уезжаю я, Лев Ильич. Совсем и навсегда.
  - Куда? - глуповато спросил Лев Ильич, словно позабыл, что сам про все
догадался - затопил он в себе свою догадку, может, мол, из-за того она
чепухой окажется? Да и надоело ему ошибаться, все не так про других
думать. А тут не про других - про женщину, с которой, уж понимал он, черт
его повязал веревочкой, да не враз та веревочка и порвется.
  - Все, миленький мой. Паспорт у мужа в кармане, завтра визы, ничего больше
нет. Прощай, Лев Ильич, не судьба.
  Да уж надо было давно догадаться. Догадался он, у него и тогда еще, у отца
Кирилла, мелькнуло это, проплыло, а у Юдифи и совсем было ясно, много
проговаривалась. Да мало ли какие догадки про другого к нам порой
залетают, так, к счастью, редко реальностью - правдой оборачиваются. А тут
что было фантастического?.. И он вспомнил Колю Лепендина в алом свитере, в
своем бывшем доме. Ее - Веры рассказ про него, его дружка, вызверившегося
на него - на Льва Ильича еще у Валерия, когда прощались... Так не про Колю
шла речь и не про других-разных - Бог с ними, как ему было в чьей-то
судьбе разбираться и кого-то осуждать, его ль то дело - не про них...
  - Верочка... - сказал он хрипло, - ты не можешь, не должна...
  - Ах, пустяки какие - должна-не должна! Кому я чего должна - уж не тебе
ли? - и опять посмотрела на него чужими, холодными глазами, даже
ожесточение почудилось в них Льву Ильичу: он, и верно, ничего не знал про
нее, и рассказ ее про себя оказался литературным - сам же так прошлый раз
определил.
  - Ты себя губишь, - сказал он. - Ты знаешь, что губишь - зачем тогда? Ты и
здесь с ним пропадала, но тут хоть стены помогали, эти хоть, - он кивнул
на кухню, с развешанными пеленками, тазом, и замоченными тряпками на полу,
кухонным столиком, уставленным детскими бутылочками, - а там что?
  - А ничего, - просто ответила она. - Что ты ко мне привязался, когда все
ясно и подписано. Ты зачем раньше молчал? Может, я хочу себя погубить, а
может, мне та погибель слаще здешнего рая, который ты мне пообещать -
угадала ведь, а? - все собираешься. Я тебе объяснила, чего мне нужно -
подземный гараж. А из твоего рая я все равно б убежала - к другому, такому
ж Лепендину, все, что ль, они уедут, думаешь?
  - Неправда это все, - сказал Лев Ильич. - Не может этого быть, чтоб ты мне
тогда... там ты меня не могла обмануть.
  - Ах, простите, коли что не так! Опять станешь меня мне объяснять?
  - Да нет же, Верочка, я не про себя. Ну ладно, может я действительно
неспособен - сейчас то есть, чтоб конкретно, потому врасплох, хотя, что
говорить, давно следовало догадаться, хоть ты и молчала, но тут не обо
мне, о тебе речь! Ты ж не зря ко мне кинулась, ты все-все мне сказала: как
едва жива осталась там, как сына там погубят - ну причем здесь я?
  - Я к тебе за тем кинулась, что напоследок хотела здесь... в тебе
остаться. Да я тебе про то говорила - чего не веришь? А заодно и тебя
попытать. Что я могу поделать, когда это не мое... Да ладно уж, Лев Ильич,
не про то мне надо думать, доживу, как начала - давно нет Верки Никоновой,
не туда шагнула, раньше надо было - поздно...
  "Эко они все об одном, - мелькнуло у Льва Ильича, - такие разные, ничего
общего нет, а все им 'поздно'. Неужто у меня еще время есть?.."
- Не надо, Лев Ильич, - попросила Вера и положила руку ему на колено. - Не
нужно, миленький. Это счастье, что у меня сил хватило от тебя отказаться.
Или не достало, чтоб все сломать и остаться здесь, с тобой. Это как хочешь
понимай, но все равно хорошо. Потому что тебе не я нужна - я порченая, это
ты по доброте не заметил. Я ведь правда счастлива, что тебя встретила под
конец, а теперь никогда не забуду. Научил меня запоминать - уж не сморгну,
поверь... Тебе бы, знаешь, какая баба нужна - не жена, знаю я Любу, она
как я, ну может, получше, получше-то не трудно. Да все одна порода. Тебе
бы Машу, - ту, из столовой. Я это сразу подумала, как она тогда к нам
подсела из-за своей кассы. Ты вон ее спроси, что она обо мне понимает,
даром что простая баба, а поумней будет нас ученых. Да и покрепче. Небось,
обиделась на меня из-за комнаты - что обманула? А главное, знаешь что? Она
тебе никогда счет не предъявит. А я б обязательно предъявила, все б
вспомнила - а ты ж все равно тот мой счет не оплатишь...
  "Господи, когда она правду говорит? - думал Лев Ильич. - Или так ей легче,
что, вроде, ради меня приносит себя в жертву?.."
И она ответила ему прямо на его мысли о ней.
  - Вот, хоть одно доброе дело я тут напоследок сделала - тебя не погубила,
руки тебе не связала. У тебя, Лев Ильич, правда ведь, жизнь начинается.
Все для этого есть, чего во мне сроду не было, как и у моего родителя. И
Коля тут не при чем. Да и ни в ком я здесь такого не видела - если б
раньше встретиться, все, может, и переменилось бы! А теперь хоть буду
знать, что бегу не из пустыни, а наоборот - в пустыню. Это Коля здесь все
проклял, а я, видишь, любовь оставляю - тем и спасусь... Все, миленький,
хватит. Не могу больше, - она подошла к двери, распахнула ее и крикнула: -
Наташа! Иди сюда, он мне всю душу вымотал!..
  Наташа вкатилась в кухню. Она, видно, едва успела переодеться: на ней было
криво застегнутое платье с намокшей тяжелой грудью, из-под короткого
подола, открывавшего толстые колени в перекрученных чулках, выглядывала
рубашка, над ушами торчали в разные стороны туго заплетенные
косички-хвостики, перехваченные ленточками - белой и зеленой, круглые
глаза за торчащими кирпичными щеками посверкивали как угли.
  - Я тебя просила, чтоб тихо было, - буркнула она, - еле укачала. Уезжаешь
- уезжай, а Варьку мою не тронь...
  - Ах вот ты как со мной? - остановилась у стены Вера. - Мы последний раз в
жизни видимся, а ты...
  - Посему мы сейчас выпьем разгонную, а уж тогда, если что есть, друг другу
скажем...
  Она прочно уселась, налила себе полный стакан и подняла перед собой.
  - Вот так, - сказала она. - Сначала надо выпить, может, тогда разберемся.
За тебя, Верочка, - и выпила.
  Рука у нее была маленькая, крепкая, она пила как-то удивительно бережно,
вдумчиво, с поразившим Льва Ильича прямо уважением к напитку, будто не был
это поганый портвейн, которым алкаши опохмеляются, а вино, о котором мы
читали только в романах, никогда его в глаза не видевши.
  - Значит, со мной теперь так можно разговаривать? - повторила Вера.
  Она не садилась, по-прежнему стояла у стены, в глазах закипали слезы.
  - Первое, что я тебе хочу сказать, - Наташа поставила стакан и жадно
закурила. - Вы меня простите... - она галантно тряхнула косичками, - Лев
Ильич, я не ошибаюсь? У меня время мало, через пятнадцать минут нам с
Варькой гулять, так что если что не так... А мы, верно, последний раз, не
до светских ужимок, - она сделала гримаску и означавшую, видимо, светскую
улыбку.
  - Я могу выйти, - сказал Лев Ильич.
  Наташа посмотрела на него, хотела, видно, что-то сказать, но передумала,
махнула рукой с сигаретой и забыла про него.
  - Ты думала, я над твоим подвигом стану слезьми умываться? - спросила она,
оборотившись к Вере.
  - Я думала, ты по крайней мере поймешь, что мы больше никогда не увидимся,
- ответила Вера.
  - Значит так, - сказала Наташа, - пластинки я тебе не дам.
  Вера сделала было движение, но Наташа ее прервала.
  - Погоди... не велика ценность - старое заигранное дерьмо. Но мы под них
целоваться учились, я еще доживу, Варьку научу. Другие отсюда иконы
вывозят... Я хоть в вашем христианстве не много понимаю - не сравниваю,
могу сообразить что к чему, но если в моих силах не дать мою собственную -
да и твою, твою, дура! - юность, душу вывезти, ну неужто ты думаешь, я это
сделаю? Да если б хоть любила его - своего Лепендина, любила так, что для
тебя ни меня с Варькой, ни пластинок этих идиотских, ни Бога твоего -
ничего на свете не было, разве я б тебе тогда чего сказала? Да все забери,
беги, закрыв глаза, за своей любовью, пусть все прахом идет - так и
говори, чего нам голову морочить и слезы проливать. Но я-то ведь знаю,
меня тут не обманешь, знаю, чего стоит та твоя любовь. Да хоть бы он
гением был, которому для его гениальности обязательно Атлантический океан
нужен, а у нас всего лишь Тихий - не годится. Да я б тогда нашла какого ни
то фирмача, он бы мне приволок ведро той воды из Атлантического - на тебе,
залейся! Тоже мне проблема - Атлантический океан! А не так, пусть бы
плакал над своим погубленным гением, нам эти слезы подороже всех его
открытий. Так ведь и не гений - жулик твой Лепендин, и ты это знаешь лучше
меня. Значит, что ж тебя туда тащит - расчет поганый, который мне никогда
не понять, я в те цифры не обучена? Потому я не дам тебе пластинки, чтоб
ты там, в своем бунгало, или уж не знаю чего вы там купите-построите, в
своей комнатке с какой-нибудь такой же, как ты зассыхой, под калужскую
водку, которую там за большие доллары купите, да под эти пластинки соплями
обливались? Не хочу, не верю - нет тут трагедии, нету тут любви, ложь,
которая, стало быть, всегда была, а теперь наружу вышла.
  - Ты... соображаешь... - начала было Вера, белая как стена, у которой
стояла.
  - Соображаю. Я тебе всегда правду говорила, а теперь, когда никогда не
увидимся... Кто ее еще тебе скажет - этот вот? - она бегло глянула на Льва
Ильича. - Ничего он не скажет, да он тебя и знать не знает.
  - Наташка! - крикнула Вера.
  - Да я лучше перебью все эти пластинки! - закричала, срываясь с места,
Наташа. - Сейчас их все переколочу, только чтоб они туда, в твое поганое
бунгало, не попали!..
  - Господи! - прорыдала Вера, распахнув дверь, выскочила, сорвала с вешалки
пальто, вбежала с ним в кухню, схватилась руками за горло, да и выбежала
вон, грохнув входной дверью.
  Все это произошло так быстро, что Лев Ильич и опомниться не успел.
  Наташа снова села к столу, взяла бутылку, она чуть было не выскользнула у
нее из рук.
  - Да налейте ж вы... мужчина! - сказала она. - Раз уж выбрали, за ней не
побежали...
  Лев Ильич налил ей стакан. Она подняла его, рука у нее дрожала, отхлебнула
и сказала, посмотрев на Льва Ильича:
  - На погосте живучи всех не оплачешь - вон как сказано, - и заплакала,
проливая вино на платье.

  9

  "Теперь - только Костя!" - подумал Лев Ильич. Нет, здесь все было не так
примитивно - не так, и уж во всяком случае, не совсем так он подумал.
Наверно, и не смог бы разобраться, найти логику и смысл в этом своем
решении. Другое дело, что если б он отыскал эту логику и смысл, он бы,
скорей всего, этого не сделал, его именно примитив толкнул на это, ему
хотелось, ему надо было учинить над собой что-то невероятное, он не просто
катился с горы, ему мало было этой все увеличивающейся скорости - не
катился он, сам бежал сломя голову, повинуясь только одному, выраставшему
в нем, дразнящему и сладкому ужасу.
  Это произошло с ним вдруг, неожиданно, напало на него врасплох,
подстерегло в мгновенье оглушительной слабости и ко всему безразличия. Он
бесцельно и тупо брел по улицам, ничего не замечая вокруг, у него еще
стоял в ушах Верин крик - безнадежный и отчаянный, он еще казнил себя за
свою вину перед ней: если б догадался и вовремя что-то сказал,
остановился, нашел в себе силы, проявил житейскую мудрость, про себя
позабыл... Если б то да это... Но все тише, все более ускользавшими были
эти запоздалые мысли и сокрушения, тем более знал в глубине души, твердо
знал, что она права, что не годился он для этой роли, что не умел, не смог
бы, да и не нужны были б ни ему, ни ей эти его силы и житейская мудрость.
Безнадежное это было дело, и с самого начала обречено.
  Он вдруг остановился. Проулок круто сбегал вниз, делал крутой поворот, а
там, внизу, на месте сломанного дома, открылся ему пустырь. Было холодно,
в проулочке дул ветер, как в трубе, нес мокрый снег, бил прямо в лицо.
"Экую погодушку черт послал..." - бормотнул Лев Ильич да осекся - такой
сыростью враз потянуло.
  Он плотней надвинул кепку, застегнулся доверху, раздумывая, вниз, что ль,
идти или отвернуть куда, раз такой ветер.
  На пустыре еще лежал снег - старый, зимний, слежавшийся, уже потемневший,
ноздреватый, чуть свежим, мокрым присыпанный. А посреди большущая
проталина, едва припорошенная, с сухой прошлогодней травой и листьями.
Льва Ильича останавливало что-то, он еще успел подумать об этом мертвом,
разлагающемся, обреченном уже снеге и, словно бы тоже мертвой, но готовой
вот-вот очнуться земле; пригреет ее солнышко - живая вода ее спрыснет и...
Но земля его сейчас поразила: мертвая, заледеневшая, пустая, но уже все
равно так бесстыдно обнажавшаяся, раскинувшаяся, ждущая и готовящая себя...
  Вот она что ему напомнила, вот на что был похож этот темный зев, сжиравший
снег, падавший на него мокрыми хлопьями!
  Безобразное, мерзостное ощущение прошло сквозь него и заставило
содрогнуться. Но он не бросился прочь, не отвернулся, его как приковал к
себе этот пустырь с тем, что ему в нем привиделось. Да причем тут был
пустырь, проулок, снег и ветер, бивший в лицо - это все в нем было,
сидело, ждало своей минуты, затаившись до времени, а тут уж она пришла!
  Он лишь сначала удивился, что не почувствовал к ней ни жалости, только что
вроде бы его сокрушавшей, ни раскаяния, от того, что не смог помочь -
прямо же сейчас про это все думал? Он увидел ее такой, какой она была еще
час назад, перед тем как кинулась в дверь: вырез платья, открывавший
стройную шею и высокую грудь с лежавшими на ней крупными бусами, он увидел
ее там, у отца Кирилла - без бус и без платья, ощутил прикосновение ее
рук, губ - жадных, дрожавших... И - кинулся бежать.
  Он его быстро разыскал, память у него была цепкая, да его словно вело
что-то, еще в магазин заскочил, не глядя шел, хоть и дорогу выбрал другую,
перед церквушкой свернул в сторону, лишь над домами крест ему сверкнул на
колоколенке - чего ему было теперь "за угол" идти! У него другая была
цель... Да ведь где-то здесь рядом был и тот - ее дом, записан адрес...
  Костя не проявил радости, даже пробурчал что-то, что у него, мол, дело
есть, что ж так, без звонка. Но Лев Ильич его не захотел услышать,
протопал прямо в комнату. Он немного поутих, дрожь отпустила. Он был рад,
что пришел: крыша, стены - не улица.
  - Что у вас стряслось? - спросил Костя. Он казался раздосадованным, а
может быть с того раза потерял всякий интерес ко Льву Ильичу. - На чем
теперь споткнулись?
  - Очень я вам помешал? - не ответил Лев Ильич. - Ну да помешал-не помешал
- мне деваться некуда, - и он выставил на стол бутылку водки.
  - Убедительно, - сказал Костя. - Трогательно. Только зачем же ко мне? У
вас дама есть, если вам охота время убить и водочкой побаловаться. Пастырь
- на случай, если опять споткнулись. Я вам объяснил прошлый раз - я больше
не занимаюсь спасением душ. Вкус потерял.
  - Послушайте, Костя, вы сколько раз ко мне приходили - ну не ко мне,
передо мной возникали на моей дороге?.. А я к вам первый раз, чтоб сам.
Неужели прогоните?
  - Сидите, жалко что ли, тем более такой аргумент, - он кивнул на бутылку.
  - У меня дело было... да такое, что когда оно срывается, всякий раз хорошо.
  - Женщина?
  Костя не ответил, захватил со стола чайник и шагнул в коридор.
  Лев Ильич огляделся. Все та же б