повалил, Игорь не удержал напора, их
притиснуло к самому стеклу.
  - Ага! - засмеялся Кирилл Сергеич. - Проврался! Вот у тебя руки и
подломились. Еще мне современных пьес недоставало смотреть...
  "Господи, ну как с ними хорошо! И разговор какой-то человеческий..." -
смотрел на них Лев Ильич.
  - Причем тут пьесы? - рассердился на свою оплошность Игорь. - Я уж тогда
все скажу, раз Лев Ильич соглашается судьей... Не пьесы тут, и не театр,
не кафедра, с которой надо призывать. Они с мамой боятся, что я влюбился в
одну актрису. А я и не думал, это она... - Игорь покраснел и совсем
рассердился.
  "Ну как кстати..." - мелькнуло у Льва Ильича, хотя и не ясно было ему, что
тут "кстати".
  - Лев Ильич, коль вы действительно судья, ну можно ли на человека
напраслину возводить? А презумпция невиновности, уважаемый? - возвысил
голос Кирилл Сергеич, так что на них обернулись.
  - Предлагаю вам, Игорь, подтвердить обвинение фактами, - улыбнулся и Лев
Ильич.
  - Извольте. Факт первый - противоречия моего уважаемого оппонента. Отец
Кирилл, принципиальный противник войны, благословляет меня призываться в
нашу доблестную армию. К чему бы это? Не для того ль, чтоб разлука...
  - Ты что, это серьезно говоришь? - вдруг огорчился Кирилл Сергеич.
  - Господин судья! Один ноль в мою пользу. Запомните. Факт второй...
  - Погодите, Игорь, но ведь это не факт, а всего лишь еще одно обвинение,
снова не учитывающее презумпцию...
  - Почему? Явное противоречие принципам - раз, прямая связь...
  - У обвиняемого может быть совсем другое, не столь прямое соображение...
  - Понял, что значит неподкупность судьи? - строго глянул на Игоря Кирилл
Сергеич.
  - Понял, что пропасть между отцами и детьми непреодолима, - в тон ему
ответил Игорь. - Ничего, мы воспитаем собственных судей.
  - Да, да! Вот в связи с этим у меня к вам и просьба, -подхватил Лев Ильич.
  - В связи с непреодолимостью пропасти меж детьми и отцами...
  - Да нам выходить! - вскричал Кирилл Сергеич.
  Они кой-как выбрались из вагона, Игорь успел придержать двери, поднялись
наверх. Лев Ильич зажмурился от света, солнца, ударившего ему в глаза,
будто оказались в другой стране - там метелица, теснотища, грязь, а тут
открылась ширь, голубое небо в летящих облаках, да и какой-то город-не
город: дома высоченные, а разбросаны, улицы-не улицы - поле, дороги в
разные стороны, автобусов целое стадо - другая страна!
  - А я здесь и не был никогда, - сказал Лев Ильич, - даром что в Москве всю
жизнь прожил.
  - Далеко, что говорить... Вон наш автобус! - и Кирилл Сергеич, смешно
загребая ногами, побежал к остановке.
  И опять они успели, втиснулись, и снова их прижали к заднему стеклу,
только теперь свет был не мертвый - электрический, а яркий, солнечный, и
снова так радостно было Льву Ильичу смотреть на своих спутников.
  - Простите, Лев Ильич, я вам все договорить не даю. А я с удовольствием,
если чем могу вам помочь. А что за дело? - Игорь смотрел на него с живым
любопыством.
  - Даже не знаю как объяснить... Но я как вас увидел, еще на паперти, так
подумал: вот бы мне такого парня, я б с ним то дело обделал...
  - Да это у него вид такой, - вставил Кирилл Сергеич, - а так - ветер в
голове.
  - А мне это и нужно - и вид, и ветер... У меня, понимаете, Игорь, с
дочерью беда. Такая история, боюсь ее потерять: дома я не живу, а там
влияния совсем не те, какие-то странные мальчики из МИМО. Вы б с ней
познакомились, домой бы привели, другой бы мир ей показали, с отцом
Кириллом бы ее свести... В церковь... Ну, это мечта уж слишком большая. Я
тут страшную вещь понял. Всю жизнь живу в Москве, а мимо иного проходил,
мог бы и не узнать никогда. Здесь совсем разные страны, миры уживаются
вместе, а порой меж ними нет никаких соединяющих мостков. А может и есть,
так ведь и заметить нужно, а то всю жизнь проходишь и не увидишь. Но я не
могу, здесь и начинается та самая непреодолимая пропасть, о которой вы
говорите. А если б вы - вам бы она поверила.
  - А сколько лет дочери? - спросил Игорь и покраснел. "Как он краснеет
хорошо!" - опять с радостью отметил Лев Ильич.
  - Шестнадцать лет, вот-вот. В девятом классе.
  - Пожалуйста. Я познакомлю ее с хорошими ребятами. Артистов не боитесь?
  - А я вам верю, - сказал Лев Ильич. - Тут уж вы сами бойтесь.
  Кирилл Сергеич слушал с интересом.
  - Слава Богу,- сказал он, - наконец, у тебя будет настоящее дело. Что
может быть выше, чем быть ловцом человеков. Потому думаю и об армии для
тебя, а ты меня вон как трактуешь...
  Они приехали. Еще надо было пройти петляя меж одинаковыми скучными домами.
Но такое здесь было солнце, свежий весенний ветер - как в море,
вспомнилось Льву Ильичу, да не где-нибудь на юге, а в настоящем, Японском
море, тоже вот, весной, когда снег еще в распадках и кой-где на бурых от
прошлогодней травы сопках, а в проталинах, под горячим солнышком
появляются уже цветы - белокопытник...
  - Ну вот здесь...
  Кирилл Сергеич посерьезнел, молчал всю дорогу от автобуса, да и Игорь
больше не разговаривал...
  Дверь открыла женщина - немолодая, высокая, строгая, красивая, такая
надменность в лице, молча поклонилась им, прошла с Кириллом Сергеичем на
кухню. "Лариса" - вспомнил Лев Ильич.
  - Кто там? - хрипло раздалось в квартире.
  - Это я, дед, - откликнулся Игорь, раздеваясь. - Мы с отцом Кириллом. Дай
пальто сниму, - и он прошел в комнату.
  Лев Ильич остался в коридоре, не жилом каком-то, пыльном, запущенном,
холсты торчали из антесолей, из распахнутого старого шкафа...
  Из кухни вышла Лариса.
  - Извините меня, у нас видите что творится. Проходите в комнату.
  Лев Ильич шагнул из коридора прямо в открытую дверь. Его опять солнце
ударило в лицо, ослепило, он даже зажмурился от неожиданности.
  Старик полулежал лицом к двери на широком диване, на белых высоких
подушках резко выделялось темное лицо, заросшее, давно не бритое, в
глубоких морщинах, лихорадочный взгляд неприятно ожег Льва Ильича. Но он
не его сначала увидел, это на мгновение позже, и тут же опять оторвал от
него глаза. Над диваном висело большое полотно, без рамы, без планочек -
холст на подрамнике. Солнце било прямо в комнату, и может поэтому оно было
здесь центром - да и не только в комнате! - вот что сразу как-то пронзило
Льва Ильича.
  Он увидел падающую церковь, часть ее, что ли, передней стены не было,
только купол с крестом, горящим сейчас в солнечных лучах. Но она падала,
падала и уже тот крен немыслимым стал. И все падало, покосилось, клирос,
алтарь с распахнутыми Царскими вратами, иконостас над ними, а еще выше, в
темноте, под куполом угадываемое распятие, - все падало вместе с
рушившимся храмом. Но он не был пустым. Лев Ильич сразу это понял, это уж
он потом осознал детали. В храме был кто-то, кто непостижимым образом
удерживал церковь, которая падала, никак не могла б не упасть. Он был
большим, прямо в половину церковной стены, прозрачный - не человек, не
птица, и крылья еще в полтора раза больше - живые, нежные, теплые,
упершиеся в стены. Льву Ильичу показалось, он слышит, как они хрустят,
обдираясь о камень, обламываются. Он проник, прошел сквозь стены, но
почему-то вдруг обозначился в сгустившемся воздухе - он обозначился только
для художника, и уж конечно, никто б другой того не увидел, и было
несомненно, что вот-вот он снова исчезнет в струящемся солнечном свете,
растворится в нем, пройдет сквозь стену, но удержит церковь, выровняет тот
немыслимый крен. Художник с поразительной смелостью решил пространство: и
само здание - плоскость снятой стены, завершающейся куполом с крестом, и
глубину открывшегося храма, и более дальнюю глубину, там, за Царскими
вратами, и бестелесно-прозрачное тело ангела, сквозь которое видны были и
часть иконостаса, и распахнутые Царские врата - и все это в струящейся,
плывущей золотистой дымке... Он смотрел в глаза ангела. Они-то и были
центром картины, они и приковали его внимание, как только он шагнул в
комнату. Такая в них боль полоснула Льва Ильича, немыслимая печаль, такое
страдание за него - Льва Ильича, что он так с прижатыми к груди руками и
шагнул к стене.
  - Что это? - спросил он, с недоумением глядя на старика. Тот все так же не
спускал с него лихорадочно горящих глаз.
  - Увидел? Что, нравится?
  - Что это такое? - повторил Лев Ильич, и тут заметил Игоря: он сидел на
диване, у старика в ногах, и тоже смотрел на Льва Ильича.
  - Это ваш отец, Игорь, да? Ну конечно, это... Глеб Фермор. Я видел одну
картину там... у Маши. Как же так? Это то самое, чего я ждал, не надеясь,
совсем и надежду потеряв...
  - Слышите?! - закричал старик. - Слышали, что человек говорит? Лариска!..
Лариска, иди сюда... А, батюшка!.. Здравствуй, батюшка. Все пришли, все
сбежались на старика смотреть. Помрет старик, долго не протянет. Помру, не
плачьте, уж скоро... Но вы слышали, что человек говорит?..
  Лариса стояла в дверях, освещенная солнцем - сухая, прямая, смотрела на
старика, и Лев Ильич не смог бы прочесть на ее лице ничего, кроме
раздражения и подстать старику неукротимости.
  - Чего раскричался? Знаешь, что тебе кричать нельзя, назло, чтоб сейчас
врачей вызвать, чтоб потом всю ночь плясать возле тебя?
  - Не надо мне твоих врачей - никого не надо. Слыхала, что говорит: Фермор
здесь людям нужен! Посмотри, как человека перевернуло...
  - А я вот и переверну ее сейчас, - она шагнула к стене, руку подняла, но
вдруг взглянула на Льва Ильича и опустила руку. - Моя - не Фермора
картина. Знаете, Кирилл Сергеич, как дело было? Я не рассказывала раньше,
ну раз до того дошло... Он вообще-то быстро работал, а тут месяца два -
больше бился, что-то у него не получалось, там свои идеи с пространством,
что ли... Да и сомневался, есть ли право ангела писать - не было прав, что
говорить! А раз я вхожу в комнату, он бледный, бешеный, редко таким
видела, он ее уже с мольберта сбросил, с подрамника рвет - вон, шов-то
заклеивала. Я было сунулась, он и меня отшвырнул. А тут звонок в дверь -
телеграмма ему. Он вышел, а я ее за шкаф запихнула, выскочила, заговорила
его, он вроде забыл, а может вид сделал, что забыл, - но больше разговора
о том не было... Чья, выходит, картина?
  - Игоря, - сказал старик. - Хорошо, вы все здесь. Маши нет, но человек
зато новый, понятым будем считать. При нашем разговоре чтобы был свидетель.
  - Дед, может, мы отложим разговор до другого раза? - поднял на него глаза
Игорь. - И ты поуспокоишься...
  - Не отложим. Не будет другого раза. Я помру не сегодня, так завтра. Мне
главное было до сегодня дожить и панихиду чтоб отслужили. Отслужили ведь,
как просил?
  Кирилл Сергеич подошел к нему, благословил, старик поцеловал ему руку и
затих.
  Все молчали.
  - Я думаю, Лариса Алексеевна, нам нужно поговорить, - сказал Кирилл
Сергеич. - Алексей Михалыч нас пригласил, это его желание. А дни и сроки
не нам ведомы.
  - Говорите, ежели охота. А у меня дела, - она повернулась выйти.
  - Лариса! - крикнул старик. - Ты... сядь. Ты пойми, что я помираю... Да не
жалости я прошу, не жалости! Я сказать должен.
  - Ты уж все сказал. И мне, и всем, кому слушать есть время... Ну что он
меня изводит? - крикнула Лариса, на щеках у нее вспыхнули красные пятна,
глаза зажглись, как у старика. - Ему только нянька нужна была - сначала
Маша, а потом на мне помирился, не поморщился - ему все равно было, как у
меня там... - голос у нее сорвался. - Ну что он к Фермору привязался, на
что ему эти холсты сдались?! Ценитель какой! Да пропадет все - пропадет,
ясно тебе? Сколько ты сидел-то, что ничего не понял? Мало, надо быть, не
вбили тебе в башку, да надо б понять еще и до того, как посадили, когда
деньги, все, что сделал, чем жил, - все забрали да поломали. Куда там! Ему
и тюрьмы мало было, и надзирателем служить надо, и на того же Глеба мало
нагляделся, да и сейчас... Ну хорошо, слушаю, слушаю, что еще, может чего
новое скажешь?..
  Она села, но вдруг затряслась вся и зарыдала в голос. Игорь кинулся было к
ней, но она его оттолкнула и выбежала из комнаты.
  - Я вам должен сказать... - начал старик, как бы ничего не заметив.
  - Дед! - Игорь стоял перед ним. - Ты ведь и меня ставишь в дурацкое
положение. Ну что мы тут о наследстве спор ведем, как в кино? Почему это я
наследник? Как есть, так и есть: то, что тут - тут, а там у мамы - пусть
там и остается.
  - Сядь, - сказал Кирилл Сергеич, - и помолчи.
  - Я вам должен сказать, - повторил старик, никак и на Игоря не
прореагировав, - то, чего еще никому не говорил. Лариса, конечно, знает,
но я хочу, чтоб она тут при вас услышала. И при гражданине, первый раз
зашедшем в дом...
  Он помолчал, к чему-то прислушиваясь.
  - Она сейчас придет, - продолжал он. - Я уж полгода знаю, что должен
помереть, но положил себе до этого дня дожить и чтоб панихиду отслужили в
Обыденской, как она и просила. Она венчалась в той церкви - твоя мать,
батюшка. Уж не помню, говорил ли я тебе про это.
  Лев Ильич глянул на Кирилла Сергеича. Тот сидел неподвижно на стуле возле
старика. Льву Ильичу показалось, что он побледнел.
  - Она мне завещала сына ее разыскать. И эту ее последнюю просьбу я
выполнил. Да не я, у меня уж и сил тогда не было, а твоя мать, Игорь, за
что я ей на всю жизнь благодарен и никогда и т а м о той ее милости не
забуду. И не одна разыскала, а с твоим отцом, и он не только отыскал тебя,
батюшка, но когда ты, вроде бы, из небытия воскрес и родился заново, он и
к этому руку и сердце свое приложил. А потому они - Маша и Фермор -
соединились, что им Бог послал любовь. Я и это почел знаком, и никакой
обиды у меня на это не было. Я ее завещание исполнял. И если она теперь
видит нас оттуда, то на тебя, батюшка, глядя, радуется. Может, она про это
и не мечтала, а может, это она и вымолила, а за то, может, и обо мне
оттуда вспомнит, а мне та ее молитва очень необходима, потому что когда
ты, батюшка, придешь ко мне исповедовать да соборовать, а будет это в
ближайшие дни, ты уж далеко не отъезжай, то и поймешь как мне ее молитва
нужна. Очень во мне много злобы, а сил уж нет, да и никогда не было с той
злобой справиться...
  Вошла Лариса и тихо села у двери. Старик только поднял на нее глаза, не
приостановился, голос у него уже был слабый, он задыхался.
  - Это первое дело, которое мне на этом свете было положено сделать. А есть
еще одно... - тут он замолчал, закрыл глаза, и Лев Ильич даже подумал, что
он уснул. Но он открыл глаза и спокойно, уже без лихорадочности, обвел ими
всех присутствующих. - Ко мне приходил Фермор, - сказал он так же тихо. -
Не здесь, а на той квартире, за месяц до того, как исчез. Маша про это
ничего не знает, да ей это было и ни к чему. Он пришел и сказал: "Я,
Алексей Михалыч, перед вами виноват, и ваше дело прощать меня или нет. Но
у меня растет сын и про то говорить с вами не хочу. Меня скоро не будет,
он сказал, а больше, как к вам, мне прийти не к кому. Маша сама еще
девчонка, а Лариса мне свою обиду не забудет и не простит. Меня скоро не
будет, повторил он, я это хорошо знаю. Так ли я жил, не так - плохо я жил,
а вот сейчас и сына не успею вырастить - а кто из него получится, сказать
сейчас нельзя. Я, сказал он, всю жизнь работал, а как - и про это сказать
не могу, но была у меня мысль, своего отца и своего деда, и прадеда своего
- связать их жизнь со своей и с жизнью своего сына. В живописи это сделать
сложно и как мне удалось, про то не мне судить..."
Лев Ильич поднял голову на картину, висящую над говорившим. Солнце уже
переместилось, косо скользило по стене, но тут вдруг на его глазах
вспыхнули, трепыхнулись, как живые, крылья у ангела, но, видно, облачко
нашло, и вся картина враз потускнела - страшно ему стало на нее глядеть.
  - "...Я не знаю, что со всем этим делать, сказал мне Фермор. Может, все
это, конечно, заберут и в печку сунут - ну тогда, мол, так и быть должно,
и думать не надо. А если нет? Я, мол, не знаю, сможете ли вы, Алексей
Михалыч, про это понять, а уж сможет ли сын мой, того совсем не знаю. Но
прошу вас за тем проследить, а не успеете, ему передайте, а если не ему,
то на ваше усмотрение - кому решите. Мне, сказал он, видится, что страну
эту, уж совсем пропащую, что-то держит - что? Есть ли у меня право это
выразить? Наверное, нету. Но я и то отсутствие права как мог написал. А
может, и оно кому принесет пользу, потому что, если кому-нибудь я это
помогу в себе увидеть - он уже и покаялся. А покаялся, значит спасется.
Один человек, конечно, не вся еще Россия, но ведь и она из людей состоит -
один да один, да еще один..."
Он опять замолчал и снова закрыл глаза. Все в комнате ждали. Даже Лариса
подняла голову и смотрела на отца.
  - И вот сегодня, - заговорил он снова, теперь уж явно было, что это
давалось ему с трудом, - я дождался - не зря помирать не хотел, а сего дня
все дожидался. Сегодня новый человек, первый раз этого гражданина вижу,
сказал то, чего Глеб Фермор все хотел, да не услышал... И он при его сыне
сказал - при Игоре. Игорь слыхал - мне ему передавать те слова не надо.
Значит, выходит, что я и это... второе, мне завещанное, исполнил. Я про
то, Лариса, не знаю, уничтожат их здесь или нет - эти его картины... Что
Марию застрелили здесь - это знаю. Что Фермора тут убили - тоже мне
известно. И что то, ради чего они жили - и Фермор, и Мария - не пропало.
Вот они три свидетеля - сидят, гляди. Ради них они и жили. Как же мы
можем... самовольно решить то, что он... что ему в голову не приходило?..
Вы почему сегодня ко мне пришли - я вас, новый гражданин, спрашиваю? -
обратился он вдруг ко Льву Ильичу.
  - Мы встретились с ним случайно возле Обыденского храма, - сказал Кирилл
Сергеич. - Лев Ильич наш добрый знакомый, очень хороший человек, крестник
нашей Маши, а мой духовный сын.
  - Вот!.. - старик хотел, видно, опять крикнуть, но не смог. - Вот...
Лариска, как все сошлось. У Обыденской. Маши крестник и Марии сына -
сын... - у него из глаза выкатилась мутная слезинка и затерялась в щетине.
  - Я так вам благодарен... - сказал Лев Ильич, - так дорого мне, что вас
услышал... я этого никогда не забуду.
  - Хорошо, - поднялась Лариса. - Все зло во мне. Ты все красиво рассказал,
да и Фермор мог говорить красиво. Только жизнь с вами для меня красивой не
получилась...
  "Вон на кого она похожа, - осенило вдруг Льва Ильича, - на Любу на мою! И
слова похожи..."
- ...Все ты всем выполнил, - она уже взялась рукой за дверь, - и перед
всеми чист, даже и для России постарался. Про меня только позабыл. Да ведь
и Фермор забыл. Что ж я буду его живопись спасать - да пусть остается,
пропадает! Все равно все пропало...

  12

  Они больше не разговаривали. Так вот молча вышли, забрались в автобус, а
там и в метро. Долгая эта поездка, как за город.
  - Ты не домой сейчас? - спросил вдруг Кирилл Сергеич у Игоря.
  - Нет, мне тут... нужно, одним словом. Я попозже буду. А вы, Лев Ильич,
может зайдете? Мама дома, она что-то, верно, вам должна передать. Может,
дождетесь? А так, если нет, позвоните, я всегда буду рад вам помочь, если
смогу, конечно. А как зовут вашу дочь?
  - Надя...
  Они опять замолчали. Да и народу набилось - не продохнешь. Игорь выскочил
где-то на полдороге, они дальше ехали.
  - Трудно как, - сказал Кирилл Сергеич, как бы себе самому, - как трудно
других не судить. А ведь судят других, мы всего лишь напрасно трудимся -
тут всего легче ошибиться и еще легче согрешить. В нас обязательно есть
собственная тайная мысль, она и ведет в таком осуждении: как бы ты
считаешь, должен тот человек поступить, то есть, опять мысль всего лишь о
себе, не о нем.
  - Это вы о Ларисе Алексеевне? - спросил Лев Ильич. - Я вот тоже все про
нее думаю. Какая обида в человеке - неутоленная и уже не способная себя
утолить.
  - Да, только я скорей о себе. Со стариком уж все - он завершил свой
жизненный круг. А у нее еще вся тягость впереди. Когда одна останется, без
этого постоянного раздражителя, которым только и жила. С этими
картинами... Вам действительно так понравилось? Мысль не показалась
нарочитой, уж очень