сь же, да мне и недосуг, дела, отрубил он резко.
- Определительность нужна, как Отцы любили говорить, определительность, а
не розовая благостность.
  - А я согласен со Львом Ильичем, - вступился Федя, молча шагавший чуть в
стороне по мостовой. - Мне так стыдно за то, что я наговорил сначала,
ничего-то не зная про церковь: сегодня, вчера, завтра - а я и не был там
никогда, так зашел однажды, ничего не понял. А там вон какие люди служат.
  - Какие - вон такие? - со злостью спросил Костя. Лев Ильич ему все больше
поражался. - Начитанные и блинами с брусникой потчуют, квас медовый
выдумывают? Так это бессловесная Дуся... А она ему ничего сегодня врезала,
я и не ожидал от нее такой прыти!.. - он злорадно засмеялся.
  - Она пошутила, - сказал Лев Ильич, - чтоб вашу же неловкость сгладить,
чтоб разговор был за столом.
  - Вот я и говорю: им бы сгладить, смазать, да блины рыжиками закусывать.
  - А будто вы блинов не ели! - засмеялся Федя. - Хоть вы мне и врезали, а
заметил - небось за ушами трещало!..
  Костя резко остановился, повернулся к Феде, хотел что-то сказать, но
сдержался, махнул рукой и пошел прочь. Они как раз вышли к бульвару,
постояли, посмотрели ему вслед и пошли себе.
  - Странный какой человек, - продолжал свое Лев Ильич. - Я, правда, все ему
удивляюсь, второй уж день.
  - Замечательный человек, - горячо сказал Федя. - Я его тоже не очень давно
знаю. Он раньше был серьезным ученым - физиком, но потом все бросил.
Теперь нигде не работает, не знаю, на что живет - у него денег никогда
нет. Один живет. Я был у него - комната маленькая, пустая, иконы только
хорошие и книги есть. Он пишет, богослов замечательный, я, правда, мало
что понимаю. Но говорит - заслушаешься. Он особенный человек, я думаю. А
на меня злится, что я его вроде не признаю, хотя я и признаю, говорю ж
вам. Он почему-то и на этого злится... на отца Кирилла. А я его давно
просил познакомить меня со священником - интересно. Я, правда, думал, они
все, ну не жулики, а - сами по себе, а церковь - сама по себе. Вот и Костя
утверждает, что церковь у нас вся давно продалась властям. Ну не то чтоб
продалась, говорит, хотя и продалась фактически, но это, мол, второе,
первое, что она права не имеет.
  - Как не имеет? - удивился Лев Ильич. - На что, то есть, не имеет?
  - Ну я его не совсем понял, речь о благодати. Церковь, вроде, монопольно
ею владеет, а она дается по делам и по свободному Божьему волеизъявлению,
а не за церковные знания... Да вот у них с отцом Кириллом была перепалка -
слышали?
  - У кого ж, по его, на нее право? - спросил Лев Ильич.
  - Тут и вся загвоздка, - усмехнулся Федя, - мне потому с ним трудно стало,
хотя и интересно, и человек он добрый, не жадный, ну, на свои познания.
Много мне чего рассказывал. Я когда с ним встретился, дурак дураком был,
собирался в революцию кинуться: письма, протесты, книги распространять,
распечатывать. А он меня убедил, что невысокого полета та революция.
  - Что ж, по-вашему, совсем нет смысла в этих протестах и книгах? - Лев
Ильич вспомнил вчерашнего Митю и опять затосковал.
  - Смысл то есть, видимо, да не тот, какой нужен. Может, я, правда, не с
теми людьми сталкивался, а только они похожи на наших же комсомольцев, из
начальства которые, ну в институте, я в педагогическом учусь, на
литературном. Те же у них идеи - только наши за советскую власть, а эти -
против.
  - Разница есть все-таки, - сказал Лев Ильич.
  - Есть, конечно. Я раньше так и думал. А теперь понимаю - разница внешняя.
Сегодня эти до власти дорвались, а завтра - те хотят.
  - Не знаю, правда, о чем вы говорите... - сказал Лев Ильич, а сам подумал:
чего я спорю с ним, он же прав, особенно если знаком с тем вчерашним
Митей? - Но они против беззакония, возможности повторения того, что было
двадцать лет назад, да и сегодня еще сколько угодно.
  - Вот Костя мне и разъяснил, как такое, всего лишь социальное движение
немедленно вырождается в бесовщину, а затем в то, что мы сегодня и имеем.
Это в конечном счете, ну, а пока - героизм, жертвенность - романтика. А
вот что с ними будет, когда они за свой героизм уже не в лагерь, а деньги
начнут получать, в кресло усядутся, портфели разберут!
  - Убедительно, - сказал Лев Ильич, - хотя и смело, далека еще все-таки эта
эволюция. А других вы не встречали?
  - Встречал. Я знаю одного удивительного человека - не верующий, между
прочим. Если б такие люди еще были... Правда, Костя и против него чего-то
имеет, все равно, говорит, хоть он и чистый, мол, человек, и
самоотверженный, и все для других, а раз не верит в нашего Спасителя -
гореть ему вечно и никогда не сгореть. Вот и отец Кирилл насчет этого не
дал вразумительного ответа - что с ним будет? А человек потрясающий -
хотите познакомлю?
  - А вы не боитесь, мы в первый раз видимся, меня не знаете, а так
откровенничаете и еще про других?..
  - Это вы прав... не подумал. Спасибо, вы мне правильно вмазали, - сказал
он просто, посмотрев на Льва Ильича. - Но коль про нас Промысел есть -
чего бояться? А с ним, я его спрошу, если он захочет, я правда вас
познакомлю. Да и Костя говорит...
  - Да, - вспомнил Лев Ильич, - так что ж с Костей, в чем та загвоздка, как
вы выразились? У кого право на благодать, если не у Церкви?
  - А... да, верно, отвлекся. У него право...
  - Как у него?
  - Да так, - невесело подтвердил Федя. - Он человек избранный. Богом
избранный. Апостол.
  - Ну да? - оторопел Лев Ильич, даже остановился.
  - Так получается, - уныло продолжал Федя. - У него встречи были, и сейчас
бывают - ну, понимаете? И ему сказано. А никто из его приятелей не верит,
он потому и огорчается. И отец Кирилл тоже. Все разговор переводит.
  - Так что, он сам вам и сказал про эти... встречи?
  - А кто ж? Мы много про это говорили. Я, конечно, верю ему, если человеку
не верить, то и диалога с ним не получится - это Костя мне объяснил.
  - Ну а дальше что?
  - Вот то-то что и не знаю про дальше. Конечно, интересно, потрясающе, все
на свете переворачивается, и человек он удивительный, знает столько...
Но... понимаете, я иногда сомневаюсь, может, он сумасшедший? - Федя на
Льва Ильича смотрел с искренним недоумением. - Хотя и грех так думать, а
он меня все пытает - веришь, мол, нет? А зачем ему это так уж важно, коль
он взаправду этот... встречи имеет?
  - Да... - вздохнул Лев Ильич, - тяжелая история... Давайте, верно,
повидаемся? Позвоните мне... Запишите лучше рабочий телефон, - почему-то
передумал он давать домашний, - так меня верней найдете, передайте, если
что... Как-нибудь вместе к Кириллу Сергеичу сходим. Не возражаете?
  - С удовольствием. Я вас о том же хотел просить, а то мне одному неловко,
а с Костей... вон, видите как...
  Они пожали друг другу руки и расстались.
  Лев Ильич заторопился: было поздно, он, когда уходил из дому, и забыл, что
придется ведь возвращаться, а теперь опять ночью. Лучше совсем было не
приходить. "А куда ж деваться?" - подумал он. Да и нехорошо получилось бы,
трусливо, ничего не сказав, не выяснив... Вот, еще выяснять, только этого
недоставало. Многовато было сегодня для него, хотелось посидеть в тишине,
разобраться, но где его найти сейчас, тихого места для себя... Да и с
Верой оборвалось на полслове...
  Он опять, как вчера, неожиданно для себя обнаружил, что стоит возле дома:
"Ноги сами знают, куда мне надо", - невесело усмехнулся он и начал
подниматься.
  Ему открыла Наденька, бросилась на шею, сразу в слезы. Нехорошо с
девочкой, подумал Лев Ильич, а он все про себя, нянчится со своими
переживаниями.
  - Мама провожала их утром, пока мы с тобой спали! Если бы я знала...
  Он тихонько поцеловал ее в волосы, разделся и со страхом услышал гул
голосов из большой комнаты.
  - Кто у нас?
  - Да много там.
  - Пьют, что ли?
  - Чай пьют, спорят все...
  Люба вышла в коридор в черном своем глухом свитере, старой юбке, немодной,
бледная, посмотрела на него внимательно, от него ждала первого шага. Лев
Ильич молчал.
  - Пришел все-таки... - сказала она. И не дождавшись ответа, пересилила
себя. - Я думала, ты не придешь, потому они опять у нас - вроде тебя нет,
а комната пустует...
  Лев Ильич открыл дверь в большую комнату. Там, и верно, было полно народу.
Вчерашний Митя по-домашнему сидел на тахте, в уголке, у стола. Что-то в
нем остановило Льва Ильича: "Вот оно!" - развеселился он. На Мите его
бархатная куртка, он ее дома всегда переодевал - тепло и уютно. В кресле
устроился Иван, Вадик Козицкий - давний, еще по университету, приятель
Льва Ильича, веселые фельетоны сочинял: небольшого роста, юркий такой,
черноглазый, славный человек, прямодушный, Лев Ильич его за это и любил -
говорил всегда, что думает, особенно не стеснялся. Посреди комнаты Феликс
Борин - модный одно время литературный критик, обличитель и гроза
романистов - лохматый, в толстых роговых очках, с длинным унылым носом над
узкими синими губами. Он никогда никого не хвалил, писал остро,
безжалостно и по сути демагогично, но, как принято говорить, с подтекстом.
Последнее время его почти и не печатали, но нет-нет где-то он пробивался,
- и еще одной могилой больше становилось на литературном погосте. На
тахте, у самой стены, лежала Кира в Любином стеганом халате, дым пускала в
потолок. "Во, поселяемость какая!" - обозлился Лев Ильич. И тут его в жар
бросило - за дверью, у книжной полки, поместился еще один человек. Лев
Ильич не увидел его сразу, как вошел, а только обернувшись: в алом свитере
под шею, американские джинсы, ботинки на толстой подметке выставил вперед,
русые волосы, зачесанные небрежно, открывали красивый лоб, глаза его
только Льву Ильичу никогда не нравились, он в них и смотреть не мог -
наглая, спокойная самоуверенность глядела из них. Он почему-то совсем
забыл про его существование, а ведь все это время тот находился здесь, в
этом же городе - Коля Лепендин, Верин муж!..
  - Наконец-то! - крикнул Феликс Борин. - Мы им сейчас покажем, а то,
понимаешь, никаких нравственных устоев. Им бы все сломать, а во имя чего?
да и мусор, обломки небось не захотят подбирать, илотов станут нанимать,
чтоб в антисанитарии не погибнуть...
  Лев Ильич взял стул и подсел поближе к тахте. Возле нее стоял журнальный
столик, застланный газетой, на нем на тарелках крупными ломтями нарезана
колбаса, ветчина, сыр, две открытые консервные банки, большой заварной
чайник. Каким-то здесь нежилым духом пахнуло на Льва Ильича. "Где
здесь-то?" Это ж твой дом, сам строил. Столик этот дурацкий - из журнала,
наклоняешься над ним в три погибели, у кого-то перекупил... "Скатерти у
нас, что ли, нет?" И колбаса, как в забегаловке... Ну еще бы, сам себя
окоротил Лев Ильич, кабы блинов не налопался, и в голову бы не влетело...
  - Поешь, - сказала Люба, устраиваясь напротив него, на тахте, - наверно,
голодный?
  - А действительно, во имя чего? - повторил Лев Ильич риторический вопрос
Феликса Борина. Ему сразу ото всего от этого тоскливо стало, сколько уж
про это говорено - вопросы, вопросы, хоть бы раз кто ответил... - Во имя
чего ломать?
  - Вот, вот, - обрадовался Феликс. - Я их целый вечер выспрашиваю - все
финтят и отмахиваются - до основания, мол, а там поглядим.
  - Ну а ты сам-то, что про это думаешь?
  - Я?.. - сбился Феликс. - Я полагаю, здесь спешить не следует. Насочиняли
рецептов и дозы распределили - кому по сколько капель, а явился смельчак,
все рецепты - в печку и всем одно лекарство - клистир. Вот и бегаем по сю
пору в лопухи, облегчаемся.
  - Разоблачился наш Цицерон, - сказал Вадик Козицкий, - ловко ты его, Лев
Ильич, осадил, чтоб не бахвалился.
  - Пожалуйста. Вам все положительную программу нужно? - обозлился вдруг
Феликс. - Подустали правдой питаться, крутенько для желудка...
  - Что уж ты все насчет желудка, - веселился Вадик, - неудобно под ветчину!
  - Ничего, слопаешь... И совсем я себе не противоречу. Одно дело, когда
разоблачают ради разоблачения, так сказать, для улучшения обмена...
  - Я говорю, он на этом заклинился! - хохотал Вадик.
  - А ты дождешься, что тебе, и правда, клизму поставят - шут гороховый, -
злился Феликс. - Меня не собьешь... То одно. А другое, когда, пусть это ж,
но совершается во имя справедливости.
  - Вот-вот, - поддержал Лев Ильич, - давай насчет справедливости.
  - Значит, как у нас создается литература, - начал свою речь Феликс Борин.
- Поиздержался писатель, машину, квартиру купил, а тут дачный кооператив
открывается - вот он стимул развития литературы! Значит, выправляет он
себе командировку и отправляется на великую стройку. У нас все стройки
великие, но выбирает погромче, скажем, гигантский автомобильный завод.
Неважно, что там все липа, что до него давно уже вся эта липа в лучшем
виде была бесконечно прославлена, то есть, ему можно бы и не ехать туда -
все наперед известно: конфликты, сюжет - это он и дома сочинит. Но
все-таки живые подробности - река, живописности, чья-то могила, парочка
аморальных дел в местном суде или в газетке... Два месяца он пьянствует в
тамошней гостинице - проживает пять рублей в день командировочных, и
возвращается с блокнотом, а в нем роман. Дальше я ставлю вопрос: кому тот
роман нужен? Жене, которой он его посвятит, счастье с которой он никогда
не забудет - как в эпитафии к роману будет стоять?.. Так ей не роман - ей
деньги нужны...
  - Ушла она от него, - подал голос Иван из своего кресла.
  - Кто ушла? - опешил Феликс.
  - Жена его, счастье с которой теперь уж и не знаю как - забудет, нет. Ты ж
про Колю Ведерникова излагаешь?.. Ушла, как же, с мимом этим, из
гастрольбюро. Он ей все на пальцах разобъяснил, и денег никаких не надо.
  - Врешь ты, Ваня, - сказала Люба, - ничего она не ушла, это у нее в Ялте
роман с ним был, а уж растрепали на всю Москву.
  - Да знаю я, - не сдавался Иван, - мне этот мим сам все рассказывал.
  - Тебе мим, а мне сама Ленка, я с ней пятнадцать лет дружу.
  У Льва Ильича прямо зубы заныли: "Господи, подумал он, а ведь они уже
старые люди - всем за сорок перевалило..."
- Ну и что: ушла - не ушла. А к чему ты об этом вспомнил? - спросил Лев
Ильич и не удержался, обернулся на Колю Лепендина: тот и положения не
изменил с того времени, как вошел Лев Ильич, все так же картинно сидел.
  - А к тому, что нечего на женщину напраслину возводить, - с пафосом сказал
Иван. - Плевала она на его деньги, ей мужчину подавай! А какой он мужчина,
когда все это самое на создание шедевров уходит - чтоб и невинность
соблюсти, и капитал чтоб произвесть. Тоже, я вам скажу, не позавидуешь.
  - Тогда он настоящий писатель, ежели сублимируется в своей литературе, -
весело вмешался Вадик Козицкий. - Это тогда не вранье, как Феликс тут
пытается изобразить, а вполне экзистенциальное существование на бумаге, в
форме производственного романа.
  - Так что ей спать с его экзистенцией? - спросил Иван.
  - А с чем они спят, по-твоему? - ухмыхнулся Вадик Козицкий.
  - А я, простота, всю жизнь про это иначе думал, да и мим мне кое-что
показал и про эту Ленку Ведерникову объяснил...
  - Да не про Ведерникова я! - закричал Феликс Борин. - Пошляки-сплетники!
Это я выстраивал обойденный образ!
  - Давай, обобщай, только мысль тащи, не размазывай, а то опять в
гастрономию ударишься, - снова поддел его Вадик.
  - Так вот, я продолжаю, - блеснул очками Феликс. - Кому нужна эта
вымученная ложь - не на стройке же, хоть там и будут устраивать
читательские конференции и сочинять автору банкеты? Книга умрет еще до
того, как попадет в корректуру, в макулатуру обречена. А тем не менее, о
ней статьи, монографии, дискуссии - вроде бы и не ложь, а как о чем-то
реальном. Дальше-больше, пойдут разные круги. А там, глядишь, обобщающая
статья о тенденциях в жизни общества. И уже к ней станут обращаться
социологи, философы, даже статистика - это называется черпать материал
прямо из жизни. А разбери, откуда все пошло? Из желания этой, пусть Ленки,
построить себе дачу, и чтоб не хуже, как у людей...
  - Ну и что? - спросил Лев Ильич. - Я не пойму, ты ж хотел не обличать, а
высказать свою положительную программу, во имя чего ты этого бедолагу -
обобщенного писателя пригвоздил к позорному столбу, а его несчастной жене
не даешь в свое удовольствие развлекаться с мимом? - "Тьфу ты, подумал Лев
Ильич, а я-то чем их лучше?"
  - Неужто все непонятно? - снисходительно спросил Феликс Борин.
  - Лев Ильич опять протаскивает свою вчерашнюю идею, - заметил Митя, -
правда мешает его комфорту, внутреннему, я имею в виду, тревожит
задремавшую совесть - думать приходится, а то живи себе спокойненько, лишь
бы тебя не трогали, при свете лампадки сочиняй статейки про допотопных
рыбок. А уж рыбки знай себе помалкивают, пока их на тук не переводят - на
удобрения, то есть. Для планового хозяйства. Можно и всплакнуть над
исконно-русской закуской, которой издревле славилась богоносная Россия.
  Вон как, - подумал Лев Ильич, - спит на моей тахте со своей длинноногой
селедкой, сидит в моей кухне и меня ж поносит? И про статьи узнал - Люба
доложила?..
  - В закуске хоть смысл какой-то есть, - сказал он спокойно, - тем более,
когда она исконная, а вот в том, чтобы свой пафос тратить на это
сочинение, в котором, как сам оратор утверждает, ничего, кроме жажды
получить за это деньги?.. Зачем про это писать, твое разоблачение тоже все
это здание лжи, пусть с другой стороны, но достраивает - все как у людей,
разные точки зрения! Ведь коль о бессмысленном вранье писать правду, до
правды-истины разве доберешься?
  - Отлично! - веселился Вадик Козицкий. - Я ж говорил, они от желудка
никуда не сдвинутся - теперь закуска пошла в ход!..
  - Да вы мне говорить не даете! - кипятился Феликс. - Когда б этот писатель
- ну, пусть Ведерников, черт-дьявол, я - сам, наконец, если уж вы всерьез
хотите разговаривать - если б он отправился туда, на эту идиотскую стройку
не для того, чтоб жену ублажить, а чтоб оттуда невыдуманную - настоящую
правду привезти, он бы эту стройку и изобразил бы по-настоящему. Людей,
превращенных в идиотов, заботящихся только о своем желудке, чтоб кусок
пожирней схватить, у ближнего отобрать, ликующих, когда им повышают
зарплату на копейку, и не видящих, что тут же, другой рукой, у них
гривеник из кармана тянут. Бесхозяйственность самую тупую, живущую только
сегодняшней минутой; рубль выгадывают, хотя и сами знают, что на этом уже
завтра потеряют десятку - но, мол, завтра! Душевное убожество, почитающее
отправление естественных потребностей за любовь, жалкое лубочное
веселие и троглодитскую ненависть ко всему иному...
  - Жуть какая, - не выдержал Лев Ильич. - Так это и есть положительная
программа?
  - Талант - вот она моя программа! - звонко сказал Феликс Борин. - Все это
будет изображено средствами искусства, с мастерством - Кафка или
"Котлован" покажутся детскими игрушками. И не надо христианских аллегорий,
Великого Инквизитора, философии... Представь такого русского идиота,
который настолько во все это вписан, органика там такая, что он и не
страдает от этой мерзости, он в ней находит свои жалкие радости, свой
юмор, он и не знает, что где-то есть иная жизнь, что она может быть, что
человек уже по Луне гуляет... То есть, он и сам летал в космос, но все
таким же идиотом, жалким рабом. Какая разница - на Луне или в Рязани, он
же не знает, что существует эр кондишен и биль о правах... Тут, понимаешь,
всю нашу жизнь можно показать через этого идиота, но только чтоб с
блеском, с талантом - пальчики оближешь...
  - Подожди, - остановил его Лев Ильич, - ты сказал, что этот твой настоящий
- талантливый писатель, ну - ты сам, скажем, он затем отправился на
стройку - в новом-то варианте, чтоб написать правду - ведь так?.. А разве
этот твой идиот - правда о России?
  - А как же? - искренне изумился Феликс Борин. - А кто, по-твоему, правда -
Ноздрев, Собакевич или Алеша Карамазов со своим старцем, тут же и
провонявшим? Не зря ж у наших гениев с идеальными героями ничего не
получалось - нет их потому как на самом деле, да и мысль, которую в них
пытаются втиснуть, оказывается