Ильич.
  Костя расхохотался.
  - Ну, уморил! Как ты сказал?.. Ну не уникальный ли ты экспонат, прямо в
окна ТАСС тебя выставлять на всеобщее обозрение, даже никакой
подтекстовочки сочинять не нужно! Тому пареньку в ковбоечке внушал, что
русский - Пушкин, бережок с осокой; старику, давно из ума выжившему, прямо
для душегубки! - верно, православным представился, со смирением принимал
поношения - да ведь и от трусости тоже! Перед поганым актеришкой эдаким
мудрецом изгилялся, у Танюши в спаленке все праотцев вспоминал; дома
матадором прикинулся - настоящим мужчиной. А у своего профессора оказался
нормальным жиденком - за русскую культуру все цеплялся, лучше бы
Бар-Кохбой фигурял! Ну кто ты такой после всего этого?
  - Я тебе сказал, - Лев Ильич начал сердиться. - Ты меня не собьешь второй
раз!
  - Во второй раз? Да тебя и сбивать не нужно. Ты сам давно сбился. У меня
такой легкой командировки сроду не бывало, всегда мозгами приходилось
шевелить, а тут день приезда - день отъезда - деньги на бочку.
  - Много ль за меня получишь?
  - Да знаешь, как ни странно, ты там - у нас ценишься: евреи,
перекрасившиеся в православие, нынче в цене. Потому, если с тобой
поработать, мозги тебе прочистить - а тут, как ты видишь, труда много не
надо - ты такое в этой церкви натворишь, ну что ты, этому Саше и не
снилось! Да ему плевать, это все словоблудие под ветчинку, что он, за
православие, что ль, переживает? Ты много кой-чего можешь натворить.
  - Скучно с тобой, - Льву Ильичу, и верно, стало вдруг скучно.
  - Ничего. "Вся тварь разумная скучает", - как классик по близкому поводу
заметил. И кто верит, и кто не верит, и кто насладился, и кто не успел, и
всяк зевает да живет - всех вас гроб, зевая, ждет!
  - Ну вот, я думал, ты что-нибудь новенькое скажешь, только мне от тебя
стихов недоставало. Ты мне еще про запах повтори.
  - А что? Признайся, тебя ж не Флоренский с ног сбил, не за негров ты
вступился - тебя этот запах и сокрушил. Это, между прочим, закон
художества - нелепость, она гораздо сильнее действует, ее и опровергнуть
невозможно. Ну как ты опровергнешь? Нет, мол, ничем я не пахну -
понюхайте! А он принюхается и скажет, извиняюсь, мол, не хочу вас
огорчать, но - пахнет, и мне тот запах омерзителен. Вот ты и проиграл.
  - Да я и говорить про это не хочу.
  - Да все ты врешь - хочешь. Ну давай об заклад побьемся, что будешь
разговаривать?
  - Какой же заклад, когда мне и ставить нечего. Весь я перед тобой. Разве
ботинки рваные.
  - Так-то самоуничижаться едва ли уж и следует. Перебор.
  А душа твоя бессмертная - она чего-то стоит, или ты и в этом усомнился по
причине, так сказать, обонятельной? "Нюхает - знакомый дух!"
  - Это еще откуда?
  - Здрасьте! Русский, бережок с осокой - ты уж вроде своего академика -
всех перечисляешь, щеголяешь эрудицией, а сами тексты не читаешь, что ли?
Пушкина не узнал?
  - Ну ты еще Баркова вспомни.
  - Фи! - как сказала бы мама Александра Юрьевича. Пушкин, он всегда Пушкин,
хоть про царя Никиту, хоть про Матерь Божию...
  - Так и знал, что кончишь ты пошлостью.
  - Нет уж, извини. У нас разговор вполне серьезный, я не зря, готовясь к
командировке, перелистал всего классика. Что, думаешь, так просто цитирую,
эрудицией тебя намереваюсь подавить - я не твой профессор. Оставим-ка мы
Александра Юрьевича в покое, там еще папенька несомненно подрабатывал на
атеизме - что ж требовать от его несчастного отпрыска, когда ему главное
поддержать тот уровень, чтоб маменька и не заметила, что папеньки давно
нет - на ветчину от Елисеева надо заработать? Да и отца Павла великую тень
не будем тревожить. Когда вокруг идет гульба и, говоря словами того же
поэта, два яблока, что висят на ветке дивной, дверьми зажимают или могут
невзначай наступить на них сапогом - тут уж не только в ГОЭЛРО кинешься!
Судить нам не велено. Но вот наш гений, шалун, он-то уж с молодых ногтей
ходил к причастию, на позлащенные оклады любовался, елеем да мирром его
умащали. Он ведь и Святых Отцов почитывал, и в историю государства
российского погружался - для него это никогда не было пустым звуком, в
обморок не впадал, чтоб потом оживать, как некоторые его коллеги из
выкрестов. Вот где фокус, или, говоря по-научней, православный феномен.
Одной рукой, так сказать, "Отцы пустынники и жены непорочны", а другой -
"меж милых ног супруги молодой" - вот чему удивляться! Ну представь себе,
уж непременно по воскресеньям к обедне, в пост - говенье, высокие споры с
Чаадаевым, Гоголем, тем же Киреевским, размышления, уж наверное, хоть и не
нашел у него, про богоносность - "спасенья верный путь и тесные врата". Не
Саше твоему, одним словом, чета - умнейший муж России. И прочее, и прочее,
и прочее. И вдруг - да не мальчиком, не в лицее - в расцвете: "Иосифа
печальная супруга", "ленивый муж своею старой лейкой", "легкий перст
касается игриво до милых тайн", "невинности последний крик и стон", "от
матери проказливая дочь берет урок стыдливости покорной и мнимых мук, и с
робостью притворной играет роль в решительную ночь", "грешит - прелестна и
томна", мохнатый белокрылый голубок "над розою садится и дрожит, клюет ее,
колышется, вертится, и носиком, и ножками трудится", и то как "колени
сжав, еврейка закричала", и то, как досталася "в один и тот же день
лукавому, архангелу и Богу"... Что, как дети говорят, умылся? Это все
знаешь про кого стишки - напомнить? - про Матерь Божию!
  - Я не пойму, хоть все это и омерзительно, ушел бы, да сил нет вставать и
деваться некуда, не пойму, зачем ты меня этим травишь - пакостью этой?
  - Ах, не понятно! Ах, какие мы добродетельные да благочестивые, ну прямо
Танюша - вот-вот из-за стола вспорхнешь!.. А затем, хотя бы, что твоя
трагедия - чепуха! Подумаешь, страдания - твоя дочь или твоего друга,
русская или еврейская у ней кровь - все равно она твоя, а прочее для тебя
неважно, ты ж в душе интернационалист! А здесь: Всевышний-то "как водится,
потом признал своим еврейской девы сына"!.. Что скажешь? А ведь не
Евтушенко какой-нибудь сочинил, не из нынешних еврейчиков -
героев-безбожников с русскими псевдонимами, или гордящихся своим
еврейством, не скрывающихся - если, конечно, такие есть, я не большой
специалист, Саша их сразу все равно разнюхает!.. Ладно, ладно, не сердись,
не кидайся. Возвращаюсь к литературной теме. Не нынешние рифмоплеты -
Пушкин это сочинил - солнце русской культуры, искони замешанной на
православии!.. Все еще не понимаешь?.. Иль придуриваешься, хочешь, чтоб я
тебе на пальцах разъяснил? Неужто, думаешь, я из одной пошлости повторяю
тебе все эти непристойности о Божьей Матери, да я б даже и не осмелился, у
нас, между прочим, тоже строгости, духовная цензура имеет место. За
бессмысленное богохульство могут сурово наказать - лишат, к примеру,
премиальных на весь год, будешь христорадничать или у серафимов-херувимов
на побегушках... Ну что ты - здесь своя идея, весьма живая для тебя, как я
понимаю - в самую точку... Ты чем сейчас сокрушен - если уж мы всерьез
разговариваем?
  - Чем, по-твоему? - Лев Ильич, и верно, не знал "чем", да какое там
сокрушение, когда он давно, казалось ему, потерял человеческий облик, одна
слизь здесь оставалась.
  - То есть, может, это все вместе, накапливалось, тут и ботиночки
прохудились, и деньжонок нет, и ночевать негде, и с дамой переспал, а
поступаешь не по-джентльменски, - даже не позвонил, и жена, как
выяснилось, одна, так сказать, в отсутствии супруга не скучает, и дочка -
не то дочка, не то не поймешь кто тебе - в каком-то вы странном родстве...
Все так, несомненно, влияет. Но тут другое дело. Ты уж такой идейный
человек, для тебя идея - вот что дает крылья. Понял я - тебя даже не
подмоченность православия сокрушает, это ты спокойненько глотаешь, одна
мечта, говоришь, подумаешь, мол, недостаток благочестия, богохульство! Ну
да, тут ты себя утешаешь: искусство, мол, имеет много гитик, у гения есть
право на эксперимент, Бог поругаем не бывает - тут у тебя много лукавства
в запасе, понимаю. Но есть и идея - вот ты чем горишь...
  - Ну не тяни, - заинтересовался было Лев Ильич, даже глаза раскрыл пошире
и в неверном том свете на Костиных брюках опять различил ту же клетку.
"Вот пакость, подумал он, униформа, что ль, у них?"
- Злиться-то зачем? - явно издевался Костя. - То и говорить не хочешь, а
то вдруг - "не тяни"? Я знал, что разговора не остановишь, надо было мне,
конечно, у тебя заклад какой выудить - да не душу! - душа там, где ей и
положено, а чего ни то поматериальней!
  - Да я сейчас сморгну, - сказал Лев Ильич, - тебя и не станет. Это все
чушь какая-то.
  - Чего ж до сих пор не сморгнул?.. То-то что не чушь... Видишь ли в чем
дело, - важно так сказал он, - здесь опять придется обратиться к нашему
классику. Дело вот в чем...
  - Что-то мне кажется, ты еще и не придумал, про что собираешься говорить?
  - Эвона! Не придумал. Да я как только тебя увидел давеча в кабинете перед
академиком, так все сразу про тебя понял, чего, разумеется, с самого
начала не знал. Да здесь и хитрости никакой нет - у тебя это на личности
написано. Ты вот все в любви России клянешься - и поэзия, и женщины, и
земля - до православия включительно. Неужто, думаешь, эта твоя любовь
дорогая? Да любить, между прочим, каждый может, даже тот, кто и не
способен на это - вот в чем парадокс-то весь. Тебе и яблоки эти райские
зажмут дверью, а ты все верещать будешь - люблю, дескать, хоть совсем мне
оторвите, буду любить. Да я таких, прости уж за термин, вроде тебя жиденят
навидался. А меня едва ли в антисемитизме заподозришь. Ну одним словом,
чудеса. Почему, зачем, чего им приспичила эта любовь - тут и разбираться
не пытайся, потому они все равно не объяснят - поговори с ними! Нам, мол,
и снег дорог, и лагерь на Колыме, и что морда заплеванная, в крови - а
другого рая не хотим. Тут даже и не интересно, потому глупость. Пусть себе
любят! Но ты вон какой феномен объясни: почему они себе такого позволить
не могут, чего Пушкин разрешал? Ты ж не усомнишься, как бы сейчас в своем
раздражении ни был ослеплен, что уж Россию-то он знал и любил поболе, чем
десять тысяч всяких еврейских братцев? А что такое для русского человека -
самого темного и забитого - Божья Матерь? Да и христианин он был. Это мы с
тобой "Гавриилиаду" прочитали, концепцию строим для собственного
потребления, ну если все им написанное прочитать - да не "Отцы пустынники"
или "Странника" - все подряд, там сама структура насквозь христианская,
более того - православная. Но ведь позволил себе! Или Розанов, которого ты
не знаешь, к своему стыду, а между прочим, гениальный писатель, это уж
мнение не мое - общепринятое.
  - Да знаю, - буркнул Лев Ильич. - Читал. Мало, но читал.
  - Да? Вот скромник! Чего ж у Саши молчал? Ну тем проще. Уж такой был
русский человек, и так весь углублен в православие и им просвечен, но -
гулял над бездной, не только не боялся, но нарочно, другой раз, ниточку
привяжет за ноги - подержите, мол, кому охота, а сам на самое дно
опустится - не робел, что оборвется. Это что - то, что тебе твой профессор
излагал, пустяки, там пострашней кое-что есть. Хорошо, коль знаешь. Или
был такой Печерин, современник Пушкина, стал монахом в Европе: "как
сладостно отчизну ненавидеть и жадно ждать ее уничтоженья" - во как
брякнул. Кто бы так из нацменов, как ты говоришь, осмелился сказать про
Россию, пусть он тут десять поколений имеет? А Чаадаев?.. Вот в чем
фокус-покус. И это, уж поверь, подороже той любви - в ней лишь
бессмысленная экзальтация да пустота: скажи тыщу раз "люблю" - согреешь,
что ль, кого?
  - Что-то мудрено говоришь, - действительно не мог взять в толк Лев Ильич.
  - Все не понимаешь? Или понять не хочешь? Ты давеча на "запах" обиделся -
ну скажем, бестактность, да и не слишком прилично к столу. Но ведь и тут
истина есть. Ты, вон, пытался несчастного Володю в ковбоечке убедить, что
ты русский, он тебе, разумеется, не поверил, да рукой махнул - какой из
тебя солдат, оставайся тут гнить, жалко, что ли. Но сможешь ли ты
когда-нибудь, хоть вроде бы и во всем русский, чтоб о России, о
православии рассуждать так, как Пушкин или Розанов могли себе позволить,
чтоб в тебе не было и грамма подобострастия, жалкой, рабской той любви,
которая в глубине - пусть далеко и уж так запрятана, что и сам не найдешь,
да мне то видно! - в глубине этой самой лепечет: "да я такой же, такой!"
Вот в чем тут дело. А потому тебя всегда будут считать чужим, хоть бы ты
себе и рожу заимел любую другую, хоть ты в лаптях ходи до самой смерти,
зарабатывай тем, что плети лапти, хоть кроме кваса да лебеды и не лопай
ничего. И нечего обижаться. Ты знаешь, почему обиделся? Да потому, что
никакой ты не русский, и не еврей, а всего лишь интернационалист,
вчерашний пионер. "Все люди братья!" - вот что в тебе с молодых ногтей
гремит и покоя не дает. "Все люди братья!" - а они не хотят к тебе в
братья - вот чудо-то. А ты уж набиваешься, хлопочешь, подлаживаешься,
ловчишь, водку не закусываешь! - а что толку? Тот старик верно тебе сказал
о евреях: один купил "жигули", но позабыл то, чего позабывать не след, что
нельзя еврею пьяному садиться за руль, не положено, еврейская трусость не
зря придумана: что русскому здорово, то жидам смерть!
  - Ах ты, сволочь, гниль! - Лев Ильич нашарил в темноте мокрый ботинок и
запустил в него.
  Грохнуло, зазвенело, он в темноте ничего не мог сообразить - все не
утихало. Сбросил одеяло, жарко ему было, душно.
  Щелкнул выключатель: Костя стоял перед ним в трусах, с крестом на
волосатой груди, моргал глазами, недоумевая.
  - Да это сосед. Он в ночную смену работает. Возвращается и считает долгом
возвещать о своем появлении. Как же - класс-гегемон! Ничего не сделаешь,
да я тут и не прописан... Это вы, что ль, ботинком зафутболили?
  Лев Ильич не ответил. Он увидел прямо перед собой стул, а на нем Костин
пиджак и штаны, свисавшие на пол. "Господи, подумал он, какая во мне сидит
пошлая литература, но однако ж литература, а больше и нет ничего..."

  10

  Лев Ильич боялся пошевелиться, чтоб не разбудить Костю. Так и лежал с
открытыми глазами, прислушивался к себе. Уже рассвело, город за окном
давно проснулся, идет там нормальная жизнь, а у него - Льва Ильича явно и
жизнь, и мозги набекрень. Он с ужасом, с содроганием вспоминал вчерашний
день: чудовищный разговор с Иваном, Надю, вцепившуюся ему в пальто, крик
Ангелины Андревны и этот ночной кошмар. А ведь прав Иван - как бы до
больницы не добраться. И так все сразу станет просто, все на своих местах:
Феликс с Вадиком Козицким навестят, апельсинов притащут, новый анекдот
приволокут, а он им потешную историю о своих однопалатниках, Таня -
бутылку кефира, а может, цыпленочка-табака зажарит, да и Саша заглянет
как-нибудь мимоходом, по дороге в университет на лекцию - передаст
домашнее печенье Ангелины Андревны, о чернявой врачихе вместе пошутим... А
может, оно и верно, может, в этом истина, чтоб жить как все - ну чего ты
так уж выделиться захотел? Не зря ж, только выделился, сразу все и
навалилось, а так жил себе - не хуже людей, ну были - как же! - свои
недоразумения, но до такого-то свинства никогда не доходил. Не в той ли
твоей попытке начать придуманную новую жизнь и заключена вся причина...
"Причина чего? - спросил он себя. - Что, Иван только в эту неделю
появился, а трагедия с Надей, коль она существует, а не просто бред
какой-то, а с Любой вся катавасия, а Саша - что, он другим, что ль, раньше
был?" Ну хорошо, все это и без того было, было, но жить-то не мешало?
Существовал себе милый, тихонько стареющий человек - некий Лев Ильич, были
у него добрые друзья-приятели, славный дом, уважение на службе, книги
почитывал, водочку попивал, за дамами в свободное время ухаживал,
откликался, когда кому плохо бывало, не жадничал...
  - Ну что тебе надо-то от меня?! - выдохнул он неожиданно для себя вслух,
так и не поняв, кому это "тебе" - к кому он обращается.
 
Костя повернулся под шубой и глянул на Льва Ильича ясными, будто и не
спал, глазами.
  - Пробудились? Ну как?
  - Перед вами стыдно. Да уж за вчерашнее ладно, вот, и ночью спать не давал.
  - Покаяние - первое дело, только у вас оно, гляжу, прямо профессией
становится: стыдно, совестно... Что ж мне, выгонять, что ль, на мороз,
когда не в себе? Эх, Лев Ильич, отдались бы мне в руки, я б вас наставил
на путь истинный... Впрочем, я зарок дал, хватит с меня, больше ни на кого
не стану сил тратить - пустое все. Последний раз - вон, мы встретились в
поезде - ездил к своему, прости меня Господи, ученичку. Хватит.
  - А вы точно знаете этот "путь", может, и у вас не туда дорога?.. Или да,
позабыл, у вас все несомненно. Тогда жалко, конечно, что разочаровались в
человечестве.
  Костя уже встал, натянул штаны, вытащил свою постель, вернулся.
  - Давайте, пока гегемон спит - он теперь до полудня проваляется, если
брюхо не заболит - жена и мальчонка ни свет ни заря ползком умотались,
чтоб кормильца не потревожить. А мы сейчас кофеечку сварганим... Хотите
побриться?..
  Они сидели за столом посреди комнаты, Костя сдвинул к краю книги,
рукописи, притащил табуретку, кофе в кастрюльке, аромат пошел по всей
комнате. Хлеб да сахар поставил. Лев Ильич побрился, вроде полегче ему
стало - день начался и слава Богу, что бы там ни было. За окном валил снег
- вот тебе и весна, ну да только уютнее от того становилось...
  "А почему он не может так жить? А как так?" Встал, помылся, кофию сварил
и... То-то, что "и". Дел-то - встать да умыться, уют организовать, то-то и
есть, что главное дальше, когда твоя свобода начинает действовать, первые
эти движения, они и у кошки есть...
  - А вы чем, Костя, занимаетесь?.. - благодушно спросил Лев Ильич, но
вспомнил, что он так его однажды спрашивал, а тот рассердился. - Я просто
вашей комнате позавидовал, - заспешил он, - и такой отрешенности: стол,
книги и никого.
  - А вы попробуйте, - ответил Костя, его ж собственную мысль сформулировав
иначе. - Тем более, и комната чужая, и стол не мой. Тогда уж своему
вчерашнему дружку завидуйте, там все свое да и качеством повыше - и
комнатушка, и стол, и книги.
  - Ну коли сердитесь, можете не отвечать. Простите.
  - Да нету никакого секрета. Встаю, вот эдак, пока тишина, до полудня
читаю, думаю, кое-что записываю. Потом приходится уходить - гегемон,
проснувшись, первым делом включает радио на полную мощность, телевизор -
все детские передачи смотрит, и еще, одновременно, магнитофон. Тут такое
начинается - никакого смирения не хватит. И это не для того, чтоб мне
досадить - для самоуслаждения. Ну а вечером опять: книги, размышляю.
  - И давно вы так?
  - Как?
  - Такой образ жизни ведете?
  - Да уж лет пять.
  - Ну а... простите - кофе, хлеб?
  - Ах, вот вы о чем? Ну этот мизер сегодня не проблема. Порой приятели из
института, где я когда-то работал, реферирование подбросят - день, другой
повожусь, месяц живу, а то еще что-то. Жалко, языков не знаю - тогда б и
вовсе думать не о чем. Проблема ветчины существует только у нашей
интеллигенции, отсюда все их высокие страдания: что можно продать за
ветчину, а что, вроде считается, нет. То есть, продать-то все равно,
конечно, продают, тут сомнений не существует, но по поводу чего надо
покомплексовать, чтоб самому перед собой не так было совестно, да и ореол
переживаний как-никак.
  - Так вот... один и живете?
  - Уж не откровенности ли вы от меня хотите услышать?
  - Простите... А дальше?
  - Куда дальше?
  - То есть, вы так всю жизнь намереваетесь?..
  - Вы имеете в виду, как я собираюсь реализовать свое такое вот
существование? А я его уже реализовал. Вы знаете что-нибудь про живой
опыт, умное делание, созерцание, тайные посещения Духа? - Костя допил кофе
и закурил сигаретку.
  - Что вы - куда мне до таких глубин.
  - Ну вот так-то, - глянул на него Костя. - А когда такое с тобой
происходит, неужто можно про что-нибудь иное думать, прикидывать или
строить планы на будущее? Здесь все не от меня зависит.
  "Кто из нас сумасшедший? - под