ел из церкви,
оборачиваясь и крестясь на икону, а он все глядел и не видел...
  Отец Кирилл, уже в цивильном, в шляпе, с портфелем в руке, за ним хромал
мужик на деревянной ноге, а рядом с батюшкой, горячо ему что-то
втолковывала женщина в дубленке, в роскошных сапогах, в темном платке,
красивая, хоть и не первой молодости - таких только перед подъездами
вернисажей да премьер видел Лев Ильич. "Кого только в русской церкви
теперь не встретишь!.." - подумал он, кинувшись через проулочек.
  Взвизгнули над ухом тормоза, громыхнула машина, ее юзом развернуло, он
только бегло глянул на огромный грузовик, из-под колеса которого выскочил.
Высунувшийся шофер с сигаретой в зубах блеснул на него яростно глазами,
хотел, видно, сказать что-то напутственное, но увидел церковь, выплюнул
сигарету и рванул с места.
  Отец Кирилл оторопело смотрел на него через калитку и женщина с ним руки
прижала к груди.
  - Отец Кирилл... - бормотнул Лев Ильич, подходя и берясь за ограду с этой
стороны.
  - Что вы, милый, разве можно так, - сокрушенно сказал отец Кирилл,
торопливо проходя в калитку. Он даже покраснел от волнения.
  Лев Ильич шагнул к нему, тот поднял было руку, готовясь его благословить,
но Лев Ильич отшатнулся. Отец Кирилл на него остро глянул и опустил руку.
  - Простите, - сказал он своей собеседнице, все еще со страхом глядевшей на
Льва Ильича большими прекрасными глазами. - Мы обо всем договорились. Я
все-все сделаю.
  - Да, очень вас прошу, батюшка, - оторвала она, наконец, глаза от Льва
Ильича, - главное ваше письмо и ваши молитвы. Сами мы просто ничего не
можем, не знаем, как ей помочь...
  Отец Кирилл благословил ее, она поцеловала ему руку, перекрестилась,
оборотясь на церковь, и пошла, посмотрев еще раз на Льва Ильича.
  "Что у меня вид, что ль, такой, что на меня так смотрят?" - мелькнуло у
Льва Ильича.
  Отец Кирилл подошел к нему вплоть.
  - Что ж вы так ходите по Москве? Разве можно?.. Вы были на службе? Народу
много - я вас не разглядел...
  - Я с вами должен, если у вас есть время. Я не могу на службу...
  Отец Кирилл молча смотрел на него. Потом вздохнул и взял Льва Ильича за
локоть.
  - Пойдемте... - сказал он. - Давайте погуляем, как тот раз. Я люблю
пешком, а сегодня к тому же погода...
  Они двинулись по переулку, вышли на улицу, Лев Ильич уже и не смотрел по
сторонам.
  - Вот вам история, - говорил отец Кирилл. - Была у меня прихожанка, такая
хорошая женщина, энергия в ней - прямо турбину можно вращать. Каким-то
старушкам помогала, за чужими детьми ухаживала, на работу устраивала
людей, пороги для них обивала, доставала книги - а дел таких не
переделать. Все у нее кипело в руках, да и редко, чтоб службу пропустила -
всегда в храме. И вот, представьте, несчастье: сын - шофер-таксист - сбил
человека, женщину, насмерть. Ну виноват-не виноват, а у него еще
неприятности были в парке, верующий, между прочим, ходил ко мне. Известно
было про это. Тем более смертельный случай. Получил три года. Она за ним
уехала и - сломалась женщина. Эта вот - оттуда дама, со мной сейчас
разговаривала - из Новосибирска, тоже была моя прихожанка, лет пять как
туда переехала. Доктор наук, между прочим, биолог. Я ей написал, чтоб она
помогла устроиться, ну и прочее. Лагерь там недалеко, где он отбывает. Они
сначала, словно бы, подружились - эти две женщины. Но ту, представляете,
как подменили. Как собственное несчастье ее коснулось, она ни о чем больше
думать не может: ну за что это ей, ему - сыну? Как Бог допустил, почему
такая несправедливость? Во всем усомнилась, всех вокруг обвиняет - злоба
проснулась - ко всем, потому что всем хорошо, а ей, сыну плохо. Эта вот
приехала, рассказывает: опустилась, по начальству ходит, винится, от
Христа отрекается, прямо бесноватая: "Почему со мной, с ним, почему у
других все хорошо, я ведь и то, и то делала, никогда никому не усчитывала,
все для других... Почему?.." Вот вам любовь, а вернее, ее оборотная
сторона, когда она всего лишь занята своим, когда обращена только внутрь,
а не вовне. Эта вот женщина просто в растерянности, не осуждает,
разумеется - кто кого в чем осудит, обязательно в те же тяжкие грехи
впадает - но что делать, чем помочь, гибнет человек...
  - Это мне понятно, - сказал Лев Ильич, - это такое испытание - на этом Иов
сорвался. Только... кто испытывает, вот бы чего узнать, а, отец Кирилл?
  - То есть, как - кто?
  - Бог или... Мне вот сегодня примерещилось. Так стал вспоминать, кто меня
привел к крещению, да что потом и по сей день с этим получается -
усомнишься... То есть я себя не сравниваю - не только с той, библейской
историей, но и с этой... вашей прихожанкой. Им, может, и есть на чем
споткнуться - благочестие, добро... Но действительно, если подходить с
человеческими мерками - за что такая несправедливость? Другое дело, что
это нам недоступно, и справедливость там иная, про которую мы не можем
понимать. Но по человечеству это так понятно, даже примитивно. Но меня-то
зачем Богу испытывать - что я, праведник, что ли? Верно тот, в моем бреду
сказал: он, мол, и так в моих руках, зачем даром время тратить...
  - Вон вы уж до чего добрались.
  - Добрался, отец Кирилл. Видите, стою против церкви, гуляю, всю службу
отходил, а зайти боюсь.
  - Куда ж вам тогда, если не в храм. К кому...
  - А могу, а есть у меня на то право, или это будет еще одно...
богохульство?
  - Ну в силах ли вы, Лев Ильич, вообразить себе грех, который бы превысил
милосердие Божие, Спасителя, за нас за всех - со всем, что в нас есть, -
распятого? Как в нас во всех еще мало любви к Богу и веры...
  - В ком во всех?
  - Во мне, скажем, зачем, действительно, про всех говорить... Я, помнится,
вам рассказывал, как меня Фермор с Машей разыскали?.. Мы вчера ведь
похоронили Алексея Михайловича. Как сказал, что поста не переживет, так и
вышло.
  - Я был вчера у Маши. Она мне говорила.
  - Были? - остро глянул на него из-под шляпы отец Кирилл. - Да... спокойно
умер, как христианин. У всех просил прощения. Вас, между прочим, вспомнил,
велел кланяться. Не забуду, говорит, как он здесь смотрел на картину,
есть, мол, в России люди, которым все это нужно, значит, не зря все...
  - Видите как, - сказал, не глядя на него, Лев Ильич, - а я и на похороны
не пошел, хотя знал...
  - Сейчас поеду к Ларисе Алексеевне. Вот кому трудно будет. Вчера-то еще
что - возбуждена, люди. И сегодня еще. А через неделю... Давайте
как-нибудь заглянем, она совсем одинокий человек. Одна. Ну да Господь
милостив... Я начал вам про себя... Думаете, моя история тем и кончилась?
Что вы! Фермор устроил меня в семинарию, несколько месяцев проходит -
умирает одна девушка, подружка, еще по Ваганьковскому. Ну оттуда, одним
словом, где моя пропащая жизнь началась было. Вместе мы с ней туда попали
- дети, а уж какая была испорченность. Первая моя любовь, и такая она была
исковерканная. Но любовь - все равно любовь, как ты ее не вырядишь - хоть
красиво, хоть омерзительно. Там грубость наружная, то есть, как у нас
тогда полагалось, а под этим все то же - настоящее... Такая девочка - с
наколками, с фиксой, а душа все та же - христианка. Ну а когда мне Маша
все объяснила - мы на кладбище сидели, в дальнем углу, у меня там лаз был
свой, про него и Федор Иваныч не знал. Я тогда обо всем забыл - стал
другим человеком. И про Катю эту, и про Федора Иваныча - все-все позабыл,
передо мной только мать стояла, какую ее Алексей Михайлович видел
последний раз в камере... И вот сообщили, уже в семинарию, что умерла
Катя: простудилась, грипп - в неделю ее не стало. А я ничего про это,
конечно, не знал - ну что больна и прочее. А то, что моя вина, так сразу и
понял: оставил ее, бросил, собой занимался, а тут еще Дуся, уже она для
меня свет в окошке, неизбывная вина. И вот, представьте, приезжаю на
похороны, в крематории ее сжигали. Мать стоит, отца у нее, кажется, и
вовсе не было, не помню, еще кто-то, наши ребята... А я всю дорогу от
Загорска молился, да и тут. Гляжу на нее с цветочками на груди, на мать,
рядом плачущую, вроде не в себе...Еще помолился, перекрестился да и
закричал на весь крематорий: "Катя, иди вон!.." Они все от меня в ужасе
отпрянули, а я тоже вне себя - кричу, кулаками размахиваю. Хорошо, ребята
меня не оставили, скрутили и вытащили оттуда. Не сразу опомнился. Маша,
кстати, меня и приводила в чувства... Удивительная женщина, вы ее
держитесь. На сколько она меня - да чуть постарше, а сколько в ней
ненавязчивой душевной мудрости, внутреннего такта, а ведь сразу и не
скажешь...
  - Да, - отозвался Лев Ильич и совсем голову опустил. - Я вчера ее портрет
видел.
  - Фермора? Замечательный портрет, она его все на шкаф прячет. Значит,
сняла?
  - Я попросил. Не похожа, говорит.
  - Трудно даже понять... что в нем, - сказал отец Кирилл. -
Незавершенность, нет, не определишь, - он снова остро глянул на Льва
Ильича.
  - Да, - усмехнулся Лев Ильич, - в этом, наверное, и есть его сила. Мне
только в голову не пришло.
  - Так вот, я вам все о себе. Ну что я тогда, мальчишка был, к тому же
порча меня чуть было не коснулась - какой спрос. Но ведь и теперь, когда
реально, по жизни ощутишь свою недостойность...
  - Вы? - остановился Лев Ильич. - И вы тоже?
  - Ну а как же. На то мы и люди, и все как один недостойны. Молишься иной
раз за кого-то - такая теплота на сердце, легкость - знаешь, твердо
знаешь, веруешь - услышано. А другой раз силой себя заставляешь, тягостно
бывает. Но ведь - я вам как себе скажу,- он взял Льва Ильича за локоть, -
но разве всякий раз моя молитва, просьба исполняется?.. И всегда ли вслед
за этим ты понимаешь, что не от Бога - в тебе все дело, а если к тому же с
таким человеческим несчастьем столкнешься - почему не услышано?.. Всегда
ли мы живем в Его присутствии, разве не находим каждый день и каждый час
тысячи дел и мыслей, которые нас от Него отвлекают? А если так, можно ли
говорить о своей любви к Богу, о подлинной вере в бессмертие и в то что
нас ждет т а м? Кабы было не так, разве мы б еще о чем-то способны были
думать, хоть на что-то себя отвлекать и рассеиваться - на что бы то ни
было, но не о Боге, не о ближнем? И разве это эгоизм, как иной раз говорят
о тех, кто, мол, занимается только спасением собственной души? "Стяжи мир
в душе и тысячи вокруг тебя спасутся", - учил преподобный Серафим. Вот вам
две заповеди - о любви к Богу и к ближнему. Первая и вторая, подобная ей.
А ведь коль мы какую-то иную нарушим, мы и эти - важнейшие не соблюли. Вот
в чем печаль и вся наша тягость. А вы молитесь, Лев Ильич?
  - Нет, - сказал Лев Ильич, - вот именно так, как вы говорите: случайно, в
суете и самых ничтожных помышлениях... Но знаете, как только влетит в
голову имя...
  - И что? - быстро спросил отец Кирилл.
  - И что?.. Ничего... Нет, как же... как же! Я вон дважды - ночью и сейчас,
как вас дожидался, вспомнил и сразу... Отец Кирилл, а ведь верно - сразу
все и исполнилось!
  - Имя Божие имеет невероятную силу. Отцы говорили, что если бы человек
почаще призывал имя Божие, он бы и в прегрешенья не впадал. Да другого
оружия у нас и нет и быть не может - чем еще бороться с грехом? Не говоря
о том, что у вас и времени на грех не останется, если оно будет занято
молитвой...
  Они уже шли по бульвару, мимо пустых скамеек, да и людей что-то в этот час
было немного - грязно еще, вот и детей нет, пенсионеров...
  - Давайте посидим, - предложил отец Кирилл, - вы, я гляжу, бледный
какой-то - нехорошо вам?
  У Льва Ильича действительно кружилась голова, ноги дрожали: "Перекурил" -
решил он.
  Они сидели на скамейке, как в прошлый раз, только теперь был день, и
тогда, словно бы, Лев Ильич себя чувствовал потверже, крепче. А сейчас и
курить не хотелось, да он, дожидаясь, сигарету изо рта не выпускал, можно
было и передохнуть.
  - Вы серьезно это, отец Кирилл? - спросил Лев Ильич. - Я этого понять не
могу. Чтоб сейчас, в нашей сегодняшней жизни, в том, что в нас и вне нас,
но вокруг происходит, так вот всерьез говорить, думать - жить в Боге и с
Богом, молиться - это все нереальность какая-то...
  - Трудно, конечно. Ну а что думаете, раньше, да и когда раньше - сто,
тысячу лет назад, две тысячи - не то же самое было? Человеку всегда трудно
соотнести свою жалкую жизнь с этими идеальными требованиями. Но если
вдуматься - только они реальность, как бы ни казались неисполнимыми, а
наша каждодневность со всей ее обыденщиной - призрачна... Я вижу, Лев
Ильич, как вам тяжело. Вы знаете, что с вами происходит? В вас вы прежний
умираете, стремительно, очень быстро - отсюда и болезненность, прямо
агония такая. Уж я запомню ваше лицо, когда вы сейчас выскочили ко мне
из-под колеса. Но это все верно, Лев Ильич, дай вам Бог силы. Сознание
вины, греха - это и открывает путь...
  - Да какой путь, - с горечью сказал Лев Ильич, - какой же путь, когда я
все время в то самое, что вы называете призрачностью - в нее и тычусь,
здесь и спотыкаюсь, ну куда мне о высоком думать, предъявлять себе
идеальные требования, когда я не в состоянии справиться с элементарным,
что мне на каждом шагу попадается?..
  - Ой ли? - спросил отец Кирилл. - Разве вокруг, а не в себе самом? Кабы вы
глядели вокруг, под колесо бы не полезли б. В том и дело, что вы с собой
не можете разобраться, себя судите, вычищаете. А разве вы - такой, как вы
есть, с тем, что вас смущает, мучает, доводит до отчаяния, разве вы не
такой же, как когда-то - две тысячи лет назад? Разве что-то в человеке
изменилось от того, что - вместо лошадей по дорогам бегают машины - да вы
сами об этом сколько раз думали, только вывода никак не сделаете. Но коли
так - если здесь ничто не изменилось, никак не могут, не способны устареть
или измениться и отношения человека с Богом. Этим отношениям не только не
нужна, но для них и невозможна какая бы то ни было модернизация,
приспособление к требованиям так называемой среды обитания. Вы раскройте
сегодня книгу кого-нибудь из Святых Отцов - даже вы, с вашей чистотой, а я
верю в нее, что бы вы на себя ни наговаривали, какие б новые факты мне ни
сообщили, даже вы засмущаетесь, потому что ваше сознание настолько забито
тьмой, якобы просвещенного, невежества, суетой и всякой вашей праздностью,
что это действительно соблазнительно читать. Но неужто вы думаете, что и х
современник тысячу лет назад, когда, скажем, Симеон Новый Богослов писал
свои "Гимны", в которых он разговаривал с Богом - неужто, думаете, его
язык, весь строй его мышления и тогда не приводили его современников в
смущение? Всегда это было юродством и безумием. Но ведь только это и есть
реальность, только здесь истина. В отношении к Христу может быть только
одно время - настоящее, для Него этих наших двух тысяч лет не существует.
Что ж вы будете смущаться молитвой Ему теми словами, которые Он нам
заповедал? Не дело искать других слов. Надо себя к этим готовить,
собственную душу очищать, а других путей нет. Я потому и говорю вам о
недостаточности нашей веры, о том, что нет в нас любви к Богу, потому что
иначе, ну как бы мы единую из заповедей нарушили, если они все к двум -
первым - и сходятся, сводимы?
  - Но ведь... нельзя не нарушить?
  - Если б было нельзя, они б нам и предписаны не были. Не для того Господь
дал нам заповеди, чтоб их неисполнимость сделала нас преступниками, но
заботясь о спасении каждого.
  - Вот тут я и усомнился. Когда увидел, что не могу.
  Лев Ильич снова поймал все тот же быстрый взгляд отца Кирилла. "Какое у
него лицо хорошее", - подумал он. Тот был без шляпы, ветерок шевелил
падавшие на плечи густые темнорусые волосы, под широким лбом мягко
светились ни на минуту не перестававшие напряженно думать, далеко
посаженные глаза, глубокие, прямые складки, начинавшиеся от выдававшихся
скул, прятались в бороде, а руки, которыми он держал шляпу, положив ее на
колени, были крупные, белые и спокойные.
  - Да. Трудно, что говорить, - отец Кирилл снова вздохнул, как только что,
когда предложил ему пройтись... - Как не трудно, когда тебе предстоит мир
победить, а ведь ты не Бог - всего лишь человек, - он опять взглянул, как
рассек Льва Ильича. - Подумайте, как сказано у Иакова: "Кто соблюдает все
заповеди, а согрешит в одном чем-нибудь, тот становится виновным во всем.
Ибо Тот же, Кто сказал: 'Не прелюбодействуй', сказал и 'не убий', посему,
если ты не прелюбодействуешь, но убьешь, то ты также преступник закона..."
Страшные слова, а для современного слуха вовсе несообразные, потому как
невозможно понять равенство перед Божьим судом убийцы и прелюбодея. Да
ведь прелюбодей-то всего лишь тот, кто посмотрит на женщину с
вожделением...
  - Я про это и говорю, - опустил голову Лев Ильич, - уж не знаю как для
других, а я и есть убийца.
  - А знаете в чем дело, - продолжал, не обратив внимания на его слова, отец
Кирилл, - если по-простому говорить, не богословствуя? Не в том даже, что
грех прелюбы сотворить. Ну не будем говорить о человеке себя тут совсем
потерявшем, развратнике, а о нормальном, добром человеке, полюбившем, от
живой ли жены, но без венчания, без церковного таинства - и тут, и там.
Что ж, грех, конечно. Но если он любит, несет эту свою любовь, а сам с
собой договаривается, что все равно, мол, не венчан, ни у кого ничего не
отнимает, только отдает свою доброту, радость доставляет другому - тому,
кого любит... Так ведь чаще всего и бывает, не правда ли? Велик ли тот
грех, когда освещен отчаянной любовью?..
  - Да, вот так ион во мне говорил, - пробормотал Лев Ильич.
  - Кто он? - глянул опять отец Кирилл.
  Лев Ильич покраснел и не ответил.
  Отец Кирилл помолчал немного и продолжал.
  - Дело в том, что этот человек не любит Бога, не верит в Него, потому что,
если б любил и верил, ну неужто с таким своим, пусть подлинным, сильным,
но всего лишь, будем считать, душевным движением - неужто не справился бы?
Почему не подумал хотя бы о том, кого любит, что и его толкает на это
преступление перед заповедью? Уж себя ладно, так мы чаще себе и говорим,
но другого-то - за кого готов умереть - бывает ведь и такая любовь? А
зачем умирать - живи, веруй в Бога, и то, что Он нам заповедал, исполняй.
  - А если нет, не получается, срывается человек раз от разу - все, скрежет
зубовный?
  - Мы как-то говорили с вами об этом, помнится мне... Удивительно, что
думая о наказании за собственную слабость и несовершенство, человек так
оглушает себя страхом этого наказания, его непостижимой вечностью,
материализуя при этом испытываемые им нравственные страдания, в такой от
этого приходит ужас, что всего лишь уже добровольно идет навстречу греху.
Очень по-русски, между прочим: а, мол, все равно пропадать! Так себя
запугивает, так распаляет собственное воображение - скрежетом, огнем,
"червем неумирающим", что забывает о милосердии Божием, о Кротком Пастыре
- о Том, Кто во имя любви к человеку принес столь великую жертву, это-то
ведь прежде всего! Где ж радость спасения, переживания Вечной Пасхи, где
понимание того, что произошло с Петром-апостолом, с разбойником, с
блудницей, с блудным сыном? "Ты Христос, Сын Бога Живаго" - сказал Ему
Петр. А вы представьте весь ужас этих слов, сказанных человеку, идущему с
ним рядом по дороге, в одежде раба - узнать Его в нем и сказать Ему, что
Он Сын Бога?! Чего стоит рядом с этим даже страшное отречение Петра,
трижды им повторенное? А какие дары принесли ему разбойник, блудница,
блудный сын? Вера спасла разбойника, а уж он-то приносил совсем реальное
зло, но в тот момент, когда все - весь свет отвергся, а кто не отрекся -
соблазнился, он, висящий, как и Тот, на древе, признал Его Царем и Богом и
от всего сердца к Нему воззвал! А какую любовь Богу принесла блудница с
такой сердечной щедростью, что как бы весь Закон и все добродетели
мгновенно превзошла! А блудный сын, раскаяние которого было столь до конца
искренним, готовность его быть хоть и не сыном - наемником, лишь бы
искупить вину, так перевернула его душу - Господь его услышал, потому и
прославил тут же! Как же не надеяться на доброту и любовь Того, Кто