в Ильич дико посмотрел на стоявшего перед ним человека - невысокого, в
солдатской шапке без звездочки, с опущенными ушами, в старенькой
телогрейке, давно небритого и пьяноватого.
  - Позвольте, я вас спрошу - а там путь свободный, не опоздаете...
  Лев Ильич жадно всматривался в него. Они стояли возле двора, свет из
залитой огнями витрины магазина освещал эту тоже ненужную здесь, лишнюю
фигуру.
  - У меня дело такое... Вчера вернулся... Четыре года - будь, будь. А домой
- да не могу я домой! Не примут - зачем я им сдался? Найдется у вас...
хоть рублик...
  Лев Ильич все смотрел на него, не отрываясь.
  - Ну нет, рубль много, конечно, перебрал. Копеек тридцать, десять... или
сигаретку?..
  Лев Ильич полез в карман, вытащил бумажки, все, что были у него: он
разменял Танину десятку - пачку сигарет только и успел себе купить.
  - Возьми... - но тут же устыдился, полез в другой карман, выгреб всю
мелочь, которая оставалась. - Возьми, возьми, худо тебе, брат?
  Они отошли под арку, от света, от бегущей, мчащейся мимо улицы.
  - Вон как! - сорвался мужичонка. - Вот не думал, что и здесь люди есть.
Ты... я второй день тут - ну пропил что было. Там волки, а тут - почище.
Там не боялся, а тут - боюсь! Ну даже не знаю, чего тебе сказать...
  - Ладно. О чем ты? Так вот я вернусь - может, тебя встречу.
  - Ты что! - вскричал мужичонка. - Там!.. Да не дай тебе того попробовать...
  - Да ладно, - спешил, летел Лев Ильич, - да ладно, от сумы да от...
  - Ты брось, ты не думай - эдак и говорить нельзя! Я, может, чудом и живой
еще - волки там, не люди.
  - Ты знаешь, - все торопился Лев Ильич, - ты ступай домой, я задумал,
поверил, тебя ждут дома. Ты мне поверь. Ты в магазин зайди, хочешь, вместе
пойдем? Ты купи чего - дети-то у тебя есть?
  - Дети? Да какие там дети. Были дети. Баба уж третий год кобеля себе нашла.
  - Ну а мать - мать-то жива? - жадно спрашивал Лев Ильич.
  - Мать больная, куда ей на меня глядеть...
  - Вот-вот, ты увидишь! Давай зайдем, ей платок купим. Эх, денег у меня
больше нет!
  - Знаешь что, - сказал мужичонка, - возьми-ка ты свои деньги. А мне
рублевочку оставь, - он разжал ладонь и стал разбирать скомканные бумажки.
  - Ты сам, я гляжу, плохой. Самому надо...
  - Ты что? - вскинулся Лев Ильич и бросился от него по улице прямо в толпу.
- Спасибо тебе! - крикнул он, оборотясь на темную фигуру под аркой, шагнул
на мостовую и двинулся через дорогу, не глядя на мчавшиеся мимо машины:
"А! Не заденут!" - мелькнуло у него. Он знал теперь, куда идти.
  "Вот случай! - кричало в нем. - Знак!.." Рука, протянутая тебе, когда
земля из-под ног уходит. Не забывай, помни, всегда знай, что твоя беда -
три копейки цена, всегда есть люди, которым, верно, плохо, которым хоть в
прорубь головой. А тебе-то что? Что у тебя?.. "Да ничего хорошего - даже и
не знаю..." - не смог он себе ответить, поддержать того полета. Но уж
какой-то в нем человеческий разговор начался, он и на себя со стороны
поглядел, и длинноногой девчонке в брючках клеш, скользнувшей по нему
глазами, подмигнул, так что она даже фыркнула у него за спиной... Отняли,
что ли, у него чего? Ну и правильно, если можно отнять. А мы еще посмотрим
- можно ли! Да уж, если всерьез разговаривать - не ему, не Льву Ильичу
плохо, вот в Иванову шкуру он бы сейчас влезть не захотел. Вот кому худо.
Он даже на мгновение подумал: не позвонить ли ему? - да рукой отмахнулся,
он-то не в силах был помочь, с тем, что у того на душе, только самому
разбираться. "Да не самому!" - кричало в нем. Много ль ты сам
("распутываешь, коль тебе не помогут, когда протянутую руку не различишь -
так и потонешь, сгинешь в этом мертвом городе, посреди камня, железа да
мертвых, моргающих глаз. А увидишь, обопрешься на нее - шагай
спокойненько, звони - и тебе откроют, а там люди, у них своя беда-печаль,
а значит и тебя поймут, для тебя найдется доброе слово. А машины - Бог с
ними, от них тоже польза есть. Вот были б у него сейчас деньги, остановил
бы машину - вон подмигивает зеленым огоньком, в два счета б долетел. Да
ну, деньги! он и так добежит. Жалко только позвонить нет мелочи - да
ладно, там ему всегда рады. А не рады - все равно хорошо будет.
  Ему и в голову не могло вскочить, что может прийти и не застать Сашу.
Сколько он его не видел? лет пять уж наверно. Нет, как же, не так давно
встретились, тот спешил, не поговорили, да ведь и он, Лев Ильич,
торопился, но как-то, вроде бы, Саша ему в тот раз не понравился, чужим
показался... А! это все ему что-то не так про других кажется. А может, у
него - у Саши зубы болели или неудача какая, мог бы и позвонить потом, раз
что-то показалось. Не позвонил ведь, все своими переживаниями был занят...
  Это самый-самый первый его товарищ. Еще в детстве они вместе жили на даче,
на Клязьме, "Графа Монте-Кристо" читали, потом все не виделись, а
встретились снова уже в университете, Саша - историк, они ровесники, а
куда Льву Ильичу против него - тот и читал все на свете, и знал, хорошая у
него всегда была голова, ясная, и такая эрудиция - не для показухи, знал
человек много. Он и книги Льву Ильичу давал, записывал, правда, да в срок
всегда просил уложиться, а срок любой - сам назначай. А библиотека у него
была замечательная, еще отцовская, тоже был историк русский, да помер
рано, вовремя помер, конечно, сидел бы, ясное дело. Саша рассказывал, они
пришли за отцом через полгода, как его похоронили - накладочка вышла,
бывало так-то - запутаешься! - не очень и засмущались: "А мать, мол,
где?.." Ну а матери, к счастью, не было, уехала мать к родне в Ленинград.
А Саше тогда и было-то лет десять - тоже не поживишься. Так и библиотека
сохранилась, и квартира хорошая. И мать жива-здорова.
  Что-то, правда, было промеж них последние годы, потому и не виделись, а не
только из-за Льва Ильича и всегдашней его суеты. Как-то стало его обижать
покровительственность Саши, постоянная усмешка. Ну да он привык, смирился,
тот, и верно, все на свете знает, а он - Лев Ильич - ничего. А что знал,
то, вроде бы, у Саши все было записано, и выходило не так уж много, да и
как-то беспорядочно проходил Лев Ильич свой собственный университет:
исторические книжки у него таскал, вот тогда и Библию взял и держал чуть
ли не год, пока Саша не рассердился, строго напомнил, и литературу вокруг
христианского рассеяния... "А зачем тебе? - спросил раз Саша. - Ты ж,
вроде, далеко по своей жизни от этих проблем?" Он и с этим был согласен -
далеко. Но и все меньше охоты было приходить к нему. Других библиотек, что
ль, нет? А хорошо там было: уютно, тихо, так мило, устойчиво; у него, у
Льва Ильича, да и у всех его приятелей, которые сами кое-как выколачивали
эти свои квартиры, дешевой ли, дорогой мебелью набивали, все равно чужой и
случайной, никогда так прочно, укорененно ни у кого из них не было. Так,
другой раз, сидишь, угреешься: настольная лампа - бронзовая, тяжелая,
такой спокойный полумрак, золотые обрезы книг, мягкие кресла, а тут еще
Ангелина Андревна пригласит к столу, у нее всегда домашнее печенье,
серебряные ложечки, посуда... А жены у Саши не было, так и остался старым
холостяком, всем на удивленье: "Наука - моя суженая", - отшучивался Саша,
когда к нему приставали.
  Да Господи! - вспомнил Лев Ильич. - Что я так долго думал, мне кто-то
говорил, что он не зря занимается русской древностью - он же верующий
человек! Да уж несомненно, не зря Феликс Борин и Вадик Козицкий его
поносили, узнав про нашу дружбу, чего только на него не наговаривали - не
потому ль и он, Лев Ильич, к нему ходить перестал? А наверно и потому.
  Он уже входил в высокий подъезд, всего и осталось три, что ль, дома на
Молчановке, окруженной, стиснутой, задавленной нелепыми
коробками-небоскребами - тупыми и равнодушными, мертвыми.
  Саша открыл дверь. И будто вчера расстались - ничего в лице не двинулось.
"Ого, лысеет, - отметил Лев Ильич, - красиво как, благородно, со лба..."
Лицо у Саши спокойное, брови темные над светлыми глазами, румянец, как у
девушки, во всю щеку. Был он в белой рубашке, в галстуке, а сверху теплая
вязаная куртка мягкие штаны, домашние туфли - крупный солидный человек.
  - Здорово, профессор! - бросился к нему Лев Ильич. - Не ждал? Не рад?
  - Заходи, заходи, Лева... Жалко, не позвонил...
  - Ты что, уходишь?
  - Да нет, не то чтоб ухожу, ко мне тут один человек должен заглянуть.
  - Ну вот, я и есть тот человек.
  Лев Ильич уже раздевался, руки довольно потирал, таким сдобным теплом его
охватило: "Никак печенье дадут?.."
  - Мама здорова?
  - Да, слава Богу. Спасибо. А что ты такой встрепанный да... - не нашел
слова Саша.
  - Да не стесняйся - все так и еще похуже. Когда люди сто лет знакомы, а
встречаются в десять лет раз - то уж, коль все хорошо, друг про дружку и
не вспоминают...
  Они прошли уже в кабинет, ботинки Льва Ильича утонули в мягком ковре, уже
он сидел в кресле, и все так же лампа мягко освещала стены в книжных
шкафах, портреты на стенах... "Икон что-то не видно?.." Ну да, ведь
студенты - он, и правда, профессор, ну доцент, наверно...
  Лев Ильич встал и протопал по ковру.
  - Что-то, я гляжу, у тебя портреты новые... Флоренский! Я такого не видел
- такой молодой... А это не знаю - кто?.. Раньше у тебя, словно, Соловьев
был?..
  - Был, - Саша неопределенно отмахнулся рукой. - Спасибо, Флоренского
знаешь. А это - Розанов. Слышал? - привычно снисходительно обронил он.
  - Я прочел недавно "Столп", - сказал Лев Ильич, рассматривая портрет:
Флоренский был без очков, щурил близорукие глаза под тяжелыми веками, с
длинными до плеч волосами, с большим крестом на груди.
  - Ишь ты? Ну и как?
  - У меня не было в моей жизни большего потрясения.
  - Так что - понравился? - удивился Саша.
  - Ты не то слово употребляешь. "Понравился!.." Меня спасла эта книга, если
хочешь знать.
  - От чего спасла?
  - Долго рассказывать, поверь - и все. То есть, может, и наверное, есть
книги и повыше, да у тебя хоть я читал кое-что. Но там все далеко, почти
абстракция, а здесь - все мое, со мной разговор - попадание в самую точку.
Да ведь мы с тобой его встретить могли - детьми, то есть...
  - Странно, - буркнул Саша.
  - Да, кстати! - вспомнил Лев Ильич. - У меня тут был смешной разговор - да
не смешной, грустный скорей, ну, что делать, есть и такие люди. Что вот,
мол, Россия под татарами враз сникла, не только всю ее военную мощь и
потенциал смяли, но и душой завяла, не просто дрогнула - внутренне
сдалась, хотя татары, пройдя ее мечом и кровью, ушли к себе, так сказать,
автономию предоставили. А князья в орде христарадничали, всю святыню
отдали, о сопротивлении - сколько уж, двести лет и не помышляли. Я
чувствую, знаю, что не так, но ведь и факты...
  - Детский разговор. Да и дети испорченные. Что хитрого, ясно кем и
испорчены. Не знаю, какие тебе факты... А смерть князя Михаила
Черниговского, не дрогнувшего пред Батыем, когда предложили идолу
поклониться, не факт? А Роман Рязанский - перед Мангу-Тимуром, принявший
смерть на костре, а великий князь Михаил Ярославич, убитый Узбеком,
растерзанный татарами в этой самой орде?..
  - Вот-вот, - обрадовался Лев Ильич. - Я знал, что так, вот темнота моя! А
то, понимаешь, разговор, что, мол, евреи перед Римом не дрогнули, пока их
не истребили и Иерусалим не перепахали, но все равно еще через семьдесят
лет у них Бар-Кохба объявился, а ведь великий Рим - не кочевники. А
русские, мол, князья потянулись за ярлыком к этим самым кочевникам...
  - Вон оно что, - усмехнулся Саша. - Так бы и говорил, а я в таких
дискуссиях не участвую, доказывать русское мужество перед еврейским
хитроумием - не берусь. Уволь.
  Лев Ильич уже сидел в кресле, Саша за письменным столом, поигрывая ножом
слоновой кости.
  - То есть, почему "хитроумие"? Бар-Кохба действительно был воин - ничего
не скажешь.
  - Да уж и поговорили. Если б не Россия и добрались татары до Рима, хоть и
в пору его величия, то ж сказал - кочевники! Ну да, нелепо и говорить.
  - Конечно! - все радовался Лев Ильич. - Да хоть Карамзина вспомнить, а
ведь еще, кроме Батыя, - Тамерлан, страшная история, если б они до Европы
добрались...
  - Да уж надо бы кой-кому мозги вправить, - Саша опять усмехнулся.
  - И все-таки что-то тут мне не ясно. Дело не в отдельных фактах мужества,
пусть они и характерны - а если любишь, душу народа объясняют - но
все-таки смириться внутренне, добровольно, ну не добровольно - из страха,
забыв про реки крови и варварство, низость, идти за подачкой - а ведь не
год, не десять, даже не сто лет. И ведь тысячи и тысячи людей. А какие
пространства - где там Орда, за тридевять земель! А мы еще перед евреями
недоумеваем - современными, я имею в виду, которые в немецкие печи шли,
как стадо. Или это такое христианское смирение - не у евреев, а здесь, в
России?..
  - Я тебе сказал, - резко оборвал Саша. - Я про эти параллели рассуждать не
намерен. А что до того, что государственная катастрофа и народное
бедствие, не сравнимое ни с чем - "погибель земли русской", как
современник выражался, что это народ сломило - тут всего лишь твое
невежество или, как сам же выразился, отсутствие любви - да откуда б она в
тебе, любовь, я имею в виду? Для русской культуры татары не стали никаким
переломом, никак ее не остановили, может быть, только переместилась к
северу. Запустело то, что было уничтожено - из Киева на полудикий
Северо-Восток, как историки говорили. Хотя какая там дикость, когда в
самом страшном тринадцатом веке, кроме летописи, и Патерик Печерский
начинался, Толковая Палея - вот, кстати, противоиудейская полемика. А
литургические труды митрополита Киприана, а то, что в его время на Руси
был установлен праздник Григория Паламы - это ль не свидетельство духовной
мощи?.. Да тебе и не понять! А сколько рукописей, какой поток их хлынул,
сколько переписывалось в монастырях, а творения Святых Отцов: аскетика
Василия Великого, Исаак Сирии, "Лествица" Иоанна Лествичника, Максим
Исповедник, отрывки творений Симеона Нового Богослова, творения об
исихии... А ведь не токмо переписывалось - было кому читать! Да уж
четырнадцатый-то век - век преподобного Сергия! А расцвет иконописи
означает что-то? А спор между Москвой и Царь-градом, а эсхатологические
ожидания, апокалиптические настроения, первая идея о "Третьем Риме"? Какое
ж духовное оскудение, когда такая - немыслимая в ту пору в Европе -
духовная высота, напряженность? Вот что характерно, что народ объединило и
спасло... Правда, зачем это тебе? - опять оборвал себя Саша. - Если ты про
Бар-Кохбу...
  - А что Бар-Кохба? - обозлился вдруг Лев Ильич. "А сколько знает, подлец?
Правда ведь знает! Хотя, может, и путает, врет, в Европе ведь и Данте
был..." - Продемонстрировал, между прочим, наглядно этот самый Бар-Кохба,
что есть народ, с которым при помощи палки не поговоришь и на колени его
не поставишь. А тоже, кстати говоря, Пятикнижие существовало, Слово Божие
в душе народа сохранялось, да и не двести каких-нибудь лет, а четыре
тысячелетия! Да каких - и Вавилон, и Ассирия, и Египет, и филистимляне...
  - Ну вот и договорились, - встал Саша, - очень люблю этот еврейский
интерес к русской истории: что-нибудь вынюхать, а потом перевернуть
исподтишка... Ты меня извини - ко мне там, слышу, пришли...
  - Саша! Сашенька! к тебе гость... Батюшки, Левушка пожаловал? Что ж со
старухой и поздороваться забыл? Не тоже так-то... - Ангелина Андревна, все
такая же высокая, прямая, с седыми локонами, румяная и чопорно одетая, как
в концерт - даже туфли на высоких каблуках.
  - Виноват, Ангелина Андревна, простите, профессор к себе затащил.
  - Да уж на первый раз... Сколько ж лет-то и не вспоминал про нас?..
  - Познакомьтесь - мой старый приятель...
  - Костя! - вырвалось у Льва Ильича. Он содрогнулся: "Ну плохо мое дело..."
  - Да уж не знакомы ли вы? - удивленно смотрел Саша.
  - Как же, имел удовольствие, - Костя был во всегдашнем своем пиджачке, в
белой рубашке, при галстуке.
  - Однако... - тянул Саша. - Ну что ж, прошу, садитесь.
  - А у меня печенье к чаю, - улыбалась Ангелина Андревна. - Домашнее.
Полчаса вам на все разговоры... Ладно, ладно, простите старуху, мешать не
буду. Лева, а вы - коварный мужчина! - она кокетливо улыбнулась, даже
погрозила пальчиком и вышла.
  ... Ну что я взъелся! - корил себя Лев Ильич. - А почему он должен меня с
налету понимать - видимся мы с ним, что ли, что он про меня знает, кроме
того, что в юности у него книжки читал? Сам же, небось, на Бар-Кохбу вчера
еще обозлился! А может, он тех разговоров объелся, вон, и Володя, тот
вчерашний, наговорился, а он и со студентами... Но чем-то не понравился
ему Саша, впрочем, он сам себе еще пуще не нравился и главное что-то в
себе понять не мог - себя он не мог здесь понять.
  - Я вам принес "Раскол старообрядчества". Благодарю вас, Александр
Юрьевич. Хорошая книга. То есть, хорошего в ней ничего нет, все известно -
жалкая никонианская идея, попытка оправдать то, против чего вопиют факты,
здесь же собранные, но сам свод материала... И знаете, что мне пришло в
голову - в развитие, кстати, нашего с вами разговора? - Костя сидел на
краешке дивана, выпрямившись, поглаживал усы. - Эта идея о
безблагодатности сегодняшней православной церкви, иерархии - всего лишь
чиновной, она объясняется не революционной пошлостью, но корнями уходит
куда глубже. Именно, так сказать, характеристическое явление нашей
церковной жизни. И дело не в слабостях, не в разврате и сребролюбии попов
и епископов, испокон века у нас прославленных теми подвигами. Это лишь
следствие - не причина. Ведь это уже в семнадцатом веке знали, что
благодать взята и вовсе отнята, что даже вода живая осквернена, что только
упованием и плачем можно спастись. А уж причастие и невозможно - раз
несомненен перерыв священства у никониан, а отсюда и прекращение
тайнодействия. "Вертепом разбойников" уже Аввакум называл ту церковь, а
потому "суетно кадило и мерзко приношение". И что бы мы о расколе ни
говорили - здесь истина, потому, коль "вертеп", какая ж благодать? И не в
исправлении книг, конечно, дело, не в обряде, - в сути. Поэтому и стало
все возможно - от Петра до Куроедова - велика ль разница, когда в истоке
все замутнено и осквернено?..
  - Вы... так сказать, несколько упрощаете... - тянул Саша. - Но впрочем, а
почему б и не так? Пусть резко, пусть максимализм, но коль забрезжила
истина... А ведь, пожалуй, вы и правы? А?.. А как же! Град рухнул, мечта о
хилиазме сокрушена - Третий Рим кончился, а Четвертому не бысть, ибо все
скверна - и церковь - не церковь, и тайны божественные - не тайны, и
крещение - не крещение, и учение - неправедно. Нет Града - рухнул. А
богоносность - она поверх всего, вот в чем фокус! Очень верно!
  - Погодите, - встал Лев Ильич. - Как верно? А разве мечта о Граде, Третьем
Риме - православная мечта? Разве Град - не в горнем Иерусалиме? А
богоносность эта откуда, кем придумана - нет про это ни в Писании, ни у
Святых Отцов. Или я ошибаюсь - есть? То есть, в каком-то метафизическом
смысле, в каких-то мистических размышлениях о судьбе народа, чуде его
церкви, но ты употребляешь как некий богословский термин...
  - Вы подумайте! - всплеснул руками Саша. - Ну кто бы мог такое от такой...
ожидать?
  - Какой "такой"? - со вспыхнувшей вдруг в нем злостью спросил Лев Ильич. -
Договаривай. От валаамовой ослицы, что ли?
  - Лев Ильич очень живо реагирует, я уже заметил, что как только заходит
разговор... - попытался смягчить Костя, но Лев Ильич ему не дал.
  - Подождите! Шут с ней, с ослицей, у нас старые счеты, еще посчитаемся. Я
хотел бы понять... Эта книга... - он подошел к столу и раскрыл книгу,
принесенную Костей. - Эту я не читал, или забыл, но про раскол кое-что
помню - да у тебя ж и брал! Еще Костомаров заметил, что раскол, хоть и
гонялся за стариной, но был явлением новой, а не древней жизни. И в этом
парадокс раскола - это не я, а историк какой-то сказал. Это все от
бессилия и упадка - не от силы веры, потому и за обряд так цеплялись,
отсюда и кошмары