а ты,
вишь, даром что, может, некрещеный.
  - А я крещеный, Ксения Федоровна. Я не смеяться, причащаться ходил к отцу
Кириллу.
  - Я тебе про то и толкую. Не от пьянства это он, а потому что умный шибко,
или в школе его тому научили. Отца у него давно нет, на войне остался,
царствие ему небесное, тоже им покойник не больно занимался, да он тогда
сопляк был, шибко умный, все знает, над всем смеется, а уж про
Вседержителя, Творца небу и земли ему и не заикнись - чего ты от него
хочешь, будет он пить-нет - какой был, такой и остался. Все без толку.
  - Да, это хуже. А может, поймет? Такую беду узнал, покаялся...
  - Нет, батюшка, я сама так думала, что ежели это ему наказание -
образумится. Нет. Ездила к нему - все такой, еще злее стал, а стала ему
говорить - ну что ты! А без этого, что ему девчонка, что мать, кто ему что
скажет, когда Христа нет?
  Лев Ильич промолчал.
  - Да, все перемешалось. Ты вон, видишь, какой, а я на тебя... Скажи-ка,
Лев Ильич, а Лев Ильич, ты книжки все читаешь, человек ты грамотный... Я
тут слыхала, а не пойму, батюшка проповедь сказал, что Матерь Божия,
выходит, еврейка. Тогда и мы получаемся евреи?
  - Бог с тобой, Ксения Федоровна, какие ж евреи - мы Божьи.
  - Вот и я так думаю. Родители у нее Аким и Анна - православные. Не поняла,
не дослышу.
  - Да хоть и евреи - не люди разве? - опомнился Лев Ильич.
  - А я не против - пусть себе. Ты на меня не взыщи, на дуру необразованную.
Тебя Крон, как есть, с работы погонит.
  - Оно к лучшему, Ксения Федоровна, видишь, я тут все сижу, а дела не делаю.
  - К лучшему-не к лучшему, а пить-есть надо. Согреть чайку-то?..
  Лев Ильич пил чай с баранками, оттаивал, даже повеселел - все правильно
было, чего он мог другого для себя ждать, не пожалел же он, ни разу ни о
чем не пожалел, а что тяжко - чего ж хотеть, чтоб сладко, что ль, было?
Жив покуда, а там видно будет...
  В комнату влетел курьер и крутанулся перед Львом Ильичем.
  - Ага! Чай кушаете?
  - Садись, сейчас тебе принесут.
  - Эх, Лев Ильич, сегодня мы загуляем!
  - Поперли все-таки, добегался?
  - Загадка природы, свидетельство того, что, как говорят классики, все
перевернулось, смешалось и что правды нет не только тут, но и там - выше.
  - Не знаю насчет правды - здесь ее не может быть, а там - Истина. Что,
по-твоему, выше?
  - Схоластика! Вот вам соцреалистический парадокс: меня, который, ну и т.д.
- не трогают, а вас, который оплот и столп нашего производства, гонят с
работы. Где, по-вашему, правда, ну пусть истина?
  - Тут не велика загадка, это даже не правда, а мелкая житейская данность.
  - Так считаете?.. Ну диалектик! Значит, по-вашему, справедливо?
  - Вполне.
  - Не ропщете? Ну даете, Лев Ильич! Молоток!
  - А что случилось, откуда такие сведения?
  - Фу, черт, совсем забыл! Я к вам по личному поручению его сиятельства фон
Крона. Срочно и немедленно с вещами и документами в кабинет главного! Надо
ж, чуть опять не забыл!..
  - Садись, чай допьем.
  - Значит, там истина, а здесь правда?
  - Несомненно.
  - Давайте пари. Десять пива или бутылка водки. Только без шуток и
парадоксов. Если вызывают, чтоб расписаться за премию, я - проиграл. Если
гонят, с вас, как мученика за идею.
  - Согласен. Только без пари. Дело для тебя беспроигрышное.
  - Да, неблагородно с моей стороны, тем более, кое-что слышал. Есть правда?
  - Истина - не правда. Надо уж соображать. Хватит в коротких штанах бегать.
Я вон в твоем милом возрасте так же все путал, тридцать лет, считай, даром
потерял...
  Кабинет главного редактора был у них самым большим помещением, здесь
всегда происходили заседания, собрания, отмечали юбилеи и торжественные
даты, здесь же посреди кабинета ставили на стульях гроб, когда и такое
случалось на их производстве. Редактор сидел за большим, блестевшим
лакированной поверхностью столом. Он болезненно любил чистоту, а может,
как думал порой Лев Ильич, и об этом даже как-то перекинулся с курьером,
чувство отвращения к делу, которым ему приходилось заниматься. На столе
никогда не было ни одной бумаги, лежал только красиво заточенный большой
карандаш, которым Виктор Романович тихонько постукивал, глядя в окно и
редко на своего собеседника. Когда Лев Ильич открыл дверь, он медленно
повернул к нему крупную голову, лицо было бы даже красивым, значительным,
когда б не безразличные, вечно сонные, небольшие глаза, всегда
отсутствующие, безо всякой своей затаенной мысли - скучно ему все это
было. Когда-то Виктор Романович Голованов делал карьеру, был редактором
большой газеты, его прочили в ЦК, но что-то случилось, не то в биографии
откопалось долго скрываемое пятно, не то дома произошло нечто
нежелательное, а может в чем-то поторопился, не успел за стремительностью
времени, в этот момент пошатнувшегося назад ли, вбок - не среагировал на
неожиданность, которую следовало бы предвидеть. Ну а коль нет нюха - какая
карьера. Порой, глядя на то, как на совещаниях, когда рвутся в клочья
редакционные страсти и Крон заходится в праведном гневе, отстаивая некий
высший интерес, главный редактор тихонько отстукивает карандашом на
лакированном столе только ему слышную мелодию, Лев Ильич думал, что он
просто отсутствует - нет его здесь. Наверно, жизнь начинается у него в
пятницу вечером, когда за ним захлопывается дверь его квартиры, он снимает
свой красивый костюм, развязывает галстук, надевает старенькие штаны,
мягкие туфли: накрытый скатертью стол уже увенчан пузатым графинчиком,
раскрасневшаяся на кухне жена вносит на блюде что-то, от чего захватывает
дух, входит дочь в новом, немыслимом платье - видел как-то Лев Ильич, как
она прошуршала длинной юбкой по редакционному коридору... Уж наверно, он
напрочь позабывает, вычеркивает все, что хотел бы-нет, но должен здесь
целую неделю слышать, подписывать, кого-то в чем-то убеждать, уговаривать,
принимать решения, отвечать на телефонные звонки... Впереди - два дня
жизни! - и можно говорить о чем-то человеческом, хотя бы о новом платье,
об удавшемся пироге с капустой, о предстоящем отпуске, рассказать анекдот,
поиграть с собакой... Пусть все не так, пусть жена раздражена, а дочь
плачет из-за своей девичьей обиды, пирог пригорел, а платье безнадежно
испорчено, он хочет поехать в деревню, а жена тащит его непременно в Крым
- но это нормальные радости и огорчения, и он - Виктор Романович - еще не
старый, сильный человек, мужчина, глава семьи, может реагировать -
смеяться или негодовать - проявляться, а не играть все восемь часов
какую-то обрыдшую, пустую и никому не нужную игру, со значительным видом
выслушивать подчиненных и понимающе кивать, информируя или получая
инструкции на приеме у начальства, зная, что и там все та же, давно всем
опостылевшая, пустая, никчемная игра. А ведь их журнал не худшее место,
все-таки природа, которую нужно спасать, пусть делая вид, что спасаешь, в
газете было похуже, там приходилось делать вид, что губить ту же самую
природу еще более важно...
  - Лев Ильич, как ваш очерк? - спросил редактор, осторожно опустив карандаш
на стол.
  - Его еще нет. Это оказалось сложней, чем можно было подумать. Не идет.
  - Не идет? Но тем не менее, пошла третья неделя, как вы вернулись из
командировки...
  - Сожалею, Виктор Романович, оказался несостоятельным.
  - Может быть, следовало посоветоваться с руководством? Почему вы не нашли
времени поставить нас в известность - меня или Бориса Яковлевича? - и
редактор кивнул Крону, сидевшему у окна в кресле, закинув ногу на ногу.
  Он свое дело сделал. Остальное его явно не интересовало, пусть теперь
трудится Крон. Но Лев Ильич и не посмотрел на Крона.
  - Что ж я буду по таким мелочам тревожить руководство. Может, все-таки
справлюсь, - он достал сигареты, чиркнул спичкой, и редактор тут же
вытащил из тумбы чистую стеклянную пепельницу, подставил ему.
  - Я думаю, мы не станем тратить дорогое время на обсуждение проблемы
творческих возможностей Гольцева, - шевельнулся в кресле Крон. - Мы
коммунисты и будем говорить откровенно.
  - Ты забыл, Боря, что я беспартийный, - безмятежно заметил Лев Ильич.
  Редактор смотрел в окно поверх головы Крона, и Льва Ильича прямо обожгло
любопытство: ну что бы он дал - попросить, что ли, его об этом? - узнать
бы, ну о чем он сейчас думает?
  - Вы работаете в большевистской печати, а она часть общепартийного дела.
Любая наша печать. Статья Ленина о партийной литературе для вас не
обязательна? Как вы, кстати, теперь к ней относитесь? - с нажимом спросил
Крон.
  - А так же, как и раньше. Как, впрочем, и ты, - откровенно усмехнулся и в
первый раз посмотрел на него Лев Ильич.
  Крон даже задохнулся от ярости.
  Странные у них были отношения. Крон появился в редакции лет десять назад.
Года на два постарше Льва Ильича, среднего роста, широкий костистый лоб с
прилизанными жидкими черными волосами, широко сидящие внимательные глаза:
"Череп", - назвал его кто-то в редакции. Он сразу стал секретарем журнала,
доброжелательный, безо всякого чванства, требовательный, но по делу,
справедливый, угощал корректоров конфетами, пил со всеми сотрудниками -
свой, рубаха парень. А со Львом Ильичом особенная у них началась дружба:
Крон был один, только приехал из Ленинграда, жить негде, Люба ему комнату
нашла, снимал, повидал много, на войне побывал, на праздник пришел - вся
грудь в орденах, говорил остро, смело - у него не было запретных тем. Лев
Ильич тогда даже порадовался: не паршивый интеллигент, как он сам, у
которых смелость - всего лишь болтовня после веселого обеда, тут из
глубины, так сказать, из жизни, собственный опыт, открывший реальное и
одновременно немыслимое положение вещей, а это подороже стоит... Потом
умер их старичок замредактора, Крон сел в его кресло, а так как и
секретаря все не было, он и секретарствовал - хозяин в журнале. А Виктору
Романовичу того и надо: сидел себе, карандашиком постукивал. И тут Крон
начал показывать зубы: уже из кабинета не выходил, с корректоршами шутить
перестал, Ксения Федоровна да менявшиеся курьеры все бегали - разносили
его приказы по комнатам... Но Лев Ильич с ним не из-за того разошелся.
Собственно, они и не ссорились. Но вот как-то, когда Лев Ильич поздно
сидел в редакции, а Крон у себя, у них начался разговор, кончившийся
далеко за полночь уже у Крона в новой квартире - получил он только перед
тем, пустая еще, в две комнаты, в хорошем доме.
  Пили они коньяк, Крон хоть мог и много, а тут что-то лишнего перебрал, или
минута была такая, но соскочили тормоза. Тогда Лев Ильич его и увидел
впервые без галстука, без белой рубашки - такая в нем обида, злоба на весь
белый свет - глаза черным пламенем посверкивали. Контрразведчиком был на
войне Боря Крон - мальчик, а уже капитан. Какая жизнь открывалась, какие
возможности! Он и рассказал: и о том, что было в Германии, и о каком-то
своем невероятном романе уже там - в Потсдаме с немочкой, чьей-то женой -
а уж он-то, голубчик, муж-то ее, известно где, упрятали; Как он ночами
мчал на мотоцикле по замерзшим городам и фольваркам; и о том, что началось
для него, когда вернулся в Ленинград и уже Москва светила... Эх, какая
открывалась жизнь - посторонись, не попадись ненароком! Но тут 49 год,
катавасия, а он Борис Яковлевич Крон, и сразу враги нашлись, кому-то
перешел дорожку, чудом уцелел... Тогда-то он и поступил на факультет
журналистики, а раньше имел бы он этот самый факультет! Он и там
спервоначалу куражился - щенки-желторотики, а он капитан, ветеран,
страшные связи; тоже любовь была на весь Ленинград с балериной-звездой...
Вот тут и вспомнили о нем - в этом и была загадка. Да не о нем, конечно,
ему только казалось, тешился, что его заслуги там помнят. Он сам попытался
нащупать почву, как чуть, вроде, поутихло, по своим прежним каналам... "Ты
представь, - безумно глядел на него бешеными глазами Крон, - он мне
предложил ее привести! Ты отдавал когда-нибудь бабу - свою бабу? Да не
баба, ты б поглядел на нее двадцать лет назад! Это я сначала фраером был -
звезда балета! А потом, как сошлось у нас - ночами под ее окнами ходил,
мне казалось, ничего кроме того, что у нас с ней было - и нет ничего на
свете. Какая там к свиньям Германия - дочки-матери! А ведь я привел ее к
нему - сам привел, и мало было, меня там оставили, при мне вся игра
сыгралась, это уж старый прием, отработанный - пьяные, конечно... У нее
отчим сидел, еще что-то - да ну, ясное дело, азбука. Отчим! У нее родинка
была под грудью - большое пятно. "Ты ж, говорит, теперь у нас универсант,
должен понимать, и мы, мол, грамотные, не лаптежники, читали - что за
такую родинку в свое время на кострах жарили..." Я б его убил тогда прямо
там - что уж мне было, еврей или кто, пусть бы и сгнил у них, а сомнений
не было, что не выберусь. Она меня и спасла - посмотрела, я глаз ее тех
никогда не забуду: "Да ладно, говорит, Боря, чего уж теперь..."
Вот тогда Лев Ильич и заскучал - вот они, "смелые разговоры", "человек из
глубинки"! Больше они не пили. Да и Крон его избегал, едва ли стыдно было
- не тот человек, он примитивно возненавидел Льва Ильича, не часто, верно,
так открывался, да и вообще, такое лучше не рассказывать. Стороной узнал
Лев Ильич, что Крон женился, да что-то странно - на разбитной девахе, зав
большой столовой, забегала как-то, глазами постреливала, наверно, ночами
не стоял под окнами, да и те глаза и родинку не забыть... Ничего он вокруг
не видел, не замечал, в нем только обида горела на то, что не додали, не
успел, что из самой глотки у него вытащили, что не смог проглотить - уж
такая страсть была, если ту цену способен был предложить... Поразительный
был человек, как обуглился - это не время другим стало - ему, только ему
не посчастливилось!..
  - Виктор Романович, - сказал Крон зловеще тихим голосом, - я думаю
очевидность откровенного нарушения трудовой дисциплины несомненна. Гольцев
не просто не справился с заданием по командировке, он принципиально сорвал
работу. А ведь этот материал ждут тысячи читателей...
  - Серьезно? Виктор Романович, вы действительно убеждены в том, что мой
очерк о страданиях и переживаниях волжской стерляди читатели ждут больше,
чем, скажем, саму стерлядь?..
  Редактор все смотрел в окно, поворачивал карандаш между пальцами, и Лев
Ильич вдруг обозлился: ну что он все делает чужими руками, пусть бы сам
проявился...
  - Как впрочем, и весь наш журнал - с первой страницы до объявлений - ну
никакого отношения не имеет к тому, что волнует людей, да хоть и в том,
что происходит в природе благодаря нашим, на ее хребте, подвигам и
развлечениям.
  Он добился своего: редактор повернул крупную голову, в глазах появилось
какое-то осмысленное выражение - "страх, что ли?"
- Я думаю, десятки тысяч подписчиков нашего журнала имеют по этому поводу
несколько иное мнение, как, впрочем, и директивные организации.
  - Ну про директивные вам видней, а что до читателей - так я ведь и сам
читатель. Виктор Романович, ну положа руку на сердце, придет ли вам в
голову когда-нибудь дикая мысль снять с полки ваш журнал - да не в этом
кабинете, а дома, в субботу или в воскресенье?..
  Редактор опять отвернулся - он и так позволил себе слишком много. Зато
Крон даже подпрыгнул в кресле.
  - Видите, Виктор Романович, как заговорил, а? Тут уж не нарушение трудовой
дисциплины, не невыполнение задания, тут другим пахнет!.. Что касается
вашей командировки, Гольцев, мы это решим в рабочем порядке, вместе с
месткомом.
  - Значит, опять мне присутствовать, - заметил Лев Ильич, - я пока что
непременный член этой организации.
  Крон не обратил внимания на реплику.
  - Нам стало известно, что вы бываете в церкви.
  Теперь Лев Ильич внимательно посмотрел Крону в лицо: у него были такие же
бешеные глаза, как тогда, ночью, когда они пили с ним коньяк. Лев Ильич
ничего не ответил.
  - Вы что - крестились?
  - А ты что - допрашиваешь меня?
  - Я спрашиваю вас.
  - А по какому праву?
  - Видите ли, Лев Ильич... - поморщился редактор...
  Ох, как не хотелось ему, видно, вести этот разговор! И если он когда-то
сорвался на том, что отстал, не среагировал - не сориентировался, то кому,
как не Виктору Романовичу Голованову - старому газетному волку - было
понять, как безнадежно отстал его заместитель - мумия, чудовищный реликт:
"Выставить бы его в музее..." - вот он, может, о чем думает! - обрадовался
своей догадке Лев Ильич.
  - Видите ли, Лев Ильич, - с тихой значительностью говорил редактор, - в
нашей Конституции записана свобода совести и религиозных культов. Но вы
должны и нас понять: журнал со столь определенной мировоззренческой
позицией евда ли могут делать люди, придерживающиеся, так сказать, другого
мировоззрения...
  - Нет, пусть ответит прямо и не виляет! - крикнул Крон.
  - А я не хочу говорить об этом здесь, в этой комнате, - сказал Лев Ильич,
обводя глазами вылизанный кабинет главного редактора с портретами Ленина и
Энгельса на стенах.
  - Где же вы соизволите говорить? - спросил Крон.
  - Честно сказать, с тобой я совсем про это говорить не стану. Но если вас,
Виктор Романович, это всерьез интересует, давайте встретимся. Я буду рад
поговорить с главным редактором журнала, занимающегося проблемами природы
в современном мире, с человеком, с которым я столько лет вместе
проработал. Буду только рад рассказать вам о том, что мне так поздно, но
открылось. Может быть, и для вас это будет не бесполезным.
  - Вы зря шутите, - зловеще сказал Крон.
  - Видите ли, Лев Ильич, - снова повернул к нему голову редактор, и на этот
раз глаза у него стали потверже: "Какой мужик был бы, если б не здесь, да
в другое время!" - подумал Лев Ильич. - Есть вещи и темы, - сказал
редактор, - в дискуссию о которых мы не вступаем. До поры. А уж тут, тем
более, все ясно.
  - Кто мы? И что вам ясно?
  - Мы - коммунисты. Не думаете же вы всерьез, что я с вами в каком-то
выбранном вами месте стану обсуждать бытие Божие или догмат о непорочном
зачатии?..
  "Бедный человек, - с сожалением глядел на него Лев Ильич, - а ведь он
наверняка крещеный и, наверно, бабка водила его к причастию, хоть в раннем
детстве, но водила. Неужто забыл? Я ж запомнил, хоть и не был крещен. А
почему он забыл?.."
- Простите меня, Виктор Романович, я действительно подумал, что вам, может
быть, захочется про это поговорить - это всем интересно. Что ж, что вы
коммунист? Вы ведь тоже человек и созданы по образу и подобию...
  Редактор посмотрел на Крона и на часы на руке.
  - Да, - подхватил Крон, - нам достаточно. Пожалуй, и месткома не
понадобится... Вы напрасно улыбаетесь...
  - Нет, почему ж напрасно, - сказал Лев Ильич, - я вспомнил, что почти те
же самые слова слышал уже однажды, в пятидесятом году, на Сахалине, когда
меня там выгоняли из редакции. И тоже от такого, как ты, еврея. Только
тогда меня гнали за то, что я еврей, а сейчас за то, что православный. А
редакция одна и та же - партийная, как, впрочем, и Конституция. Ну не
забавно ли? Напрасно, Виктор Романович, отказываетесь со мной поговорить,
я так убежден, что разгадка этого, так сказать, парадокса в той самой теме
и заключена, которую вам даже обсуждать не велено. А почему не велено, что
за запреты такие, табу? Или боязно - вдруг...
  - Это еще не все! - в бешенстве крикнул Крон. - Вы не так просто отсюда
уйдете! Мало того, что вы бываете в церкви и разводите тут религиозную
пропаганду, вы и молодых работников редакции туда водите - уж не знаю для
какой цели. Сначала в церковь, потом в редакцию с бутылкой водки, а потом
- в постель?
  Лев Ильич встал и тихонько пошел прочь.
  - Мы вас предупредили - за две недели! - крикнул ему в спину Крон. - Или
вы найдете какое-то приличествующее объяснение, или... на себя пеняйте.
Вам никогда не видать больше работы в советской печати, да и вообще...
  Лев Ильич дошел было до двери, но тут не выдержал, обернулся.
  - Эх, Боря, Боря, - сказал он, - а не пошел бы ты на...
  Курьер ждал его в коридоре, курил, привалившись к стене.
  Лев Ильич вытащил деньги.
  - Давай в магазин....
  - Проиграли?.. Да