, правда, никогда не нравилась, хотя нет, спервоначалу они даже дружить
взялись. Крон был постарше года на три-на четыре, на войне побывал,
намекал, что в контрразведке работал, пока наконец не рассказал... А чего
намекать, долго не понимал Лев Ильич, теперь-то не работает? Да и работал
бы, ну и валяй - лови! А потом однажды подумал: а куда они делись,
контрразведка - тыщи людей да начальники, а под ними еще десятки тысяч, а
тут еще Хрущев надумал, лагеря позакрывал, другая контрразведка
освободилась, вовнутрь обращенная - где они, чем кормятся? Хорошо, кому
пенсия выслужилась, но ведь тот достигнутый уровень той пенсией не
поддержишь? Сколько ж их осталось без дела, а уж сколько нашли работу в
других жанрах? А не по совместительству ли? Правда, все это Льва Ильича не
слишком интересовало, так, к слову да разговору, у него страху почти не
было, сам он совсем другим занимался: книги читал и с бабами все не мог
разобраться. "И как это все сейчас ко мне возвращается?" - и за баб
расплата, а книги, он думал, давно позабыл, но все откладывалось,
копилось, разве он думал когда всерьез о евреях, о еврействе, и Библию
читал, вроде как Тита Ливия или Плутарха, а вон как вспомнилась, уж
неспроста это... "Смотри, остановил он себя, не загордись опять!.." Что
тут хитрого - жизнь длинная была, чуть не полвека, ясно, всякого
поднабрался. Правда, в связи с Кроном он никогда раньше о евреях не
задумывался. "А почему?" - спросил он себя. Не нравится такая правда? А
может, липкая пакость в нем, она и объясняется его еврейством? "Ну вот
еще, сказал себе Лев Ильич, так недолго и антисемитом заделаться..."
"Я бы вам, Гольцев, посоветовал не тянуть с материалом", - сказал Крон
тихим голосом. "Вы? - удивился Лев Ильич. - Мне бы посоветовали? А что за
совет такой? А ежели я твоим советом не воспользуюсь?.." "Вы меня много
лет знаете, - так же тихо сказал Крон, и глаза у него стали нехорошими. -
Я слов на ветер не бросаю." "А не пошел бы ты..." - всерьез обозлился Лев
Ильич. Оделся да и хлопнул редакционной дверью, благо деньги успел взять у
Тани.
  "А чего ты так распетушился?" - одернул сам себя Лев Ильич, очутившись уже
на улице. Не боишься, что выгонят? А за что выгонять - что я ему, задницу,
что ли, должен лизать? Ага, значит, не потому, что не боишься, а силу свою
чувствуешь, прочность? Тут есть ведь разница: готов к тому, что тебя
прогонят, или убежден в безнаказанности? Да нет, тут все проще было -
очень уж ему на Крона противно было смотреть. "В смысле носа!" -
ухмыльнулся Лев Ильич.
  Он вытащил ключ и открыл дверь.
  Тишина была. "Нет еще Нади?" - мелькнуло у него. Но теперь он
повнимательней был, да чего там внимательней - плескался кто-то, фыркал в
ванной.
  Он разделся, снова портфель сунул под вешалку. "Вот бы и мне помыться,
носки хоть сменить..."
Он двинулся на кухню и остолбенел: дверь ванной открылась и выглянула
физиономия в мыльной пене, как в маске, рубашка на жирной груди
распахнута, свободненько так, по-домашнему...
  - Ты чего здесь? - только и мог спросить Лев Ильич.
  - Я-то?.. А ежели тебе такой вопрос задать?
  Лев Ильич не нашелся, двинулся на кухню и присел к столу. "Упорство" и
"непрерывность"? - усмехнулся он. - Или еще "смирение" - это подороже тут
будет. Как все оказывается просто, а он-то напридумывал и целые концепции
разворачивал - до ада и Адама включительно. А тут вот оно что! "А уж не
моей ли кисточкой и бритвой?" А чьей же, как не твоей...
  Иван вышел на кухню, чисто выбритый, влажные волосы зачесал, застегнулся,
галстук повязал свободно, шипром от него разило. Лев Ильич сразу ощутил
свои грязные носки, к тому ж ботинки прохудились, там похлюпывало. В
парикмахерскую, правда, забежал утром, но какая там парикмахерская, когда
десятый день по чужим постелям!..
  Иван спокойненько прошествовал к плите, зажег газ, поставил чайник,
подумал и шагнул к столу, уселся против Льва Ильича, распечатал пачку
сигарет длинным желтым ногтем на мизинце. Руки у него были большие, белые,
спокойные.
  Лев Ильич вытащил свою мятую пачку, пальцы у него подрагивали. "Плохо
дело", - отметил он.
  - Ну что скажешь? - начал Иван.
  "Ага, подумал Лев Ильич, первый удар его, стало быть, и инициатива его,
как в боксе. Да нет, какой бокс, это в драке первый удар может все решить,
а если в шахматы - ход черных дает название всей партии..."
- Я вот сейчас подумал, - сказал он, - мы с тобой шестнадцать лет знакомы,
а ни разу не поговорили. Может, наконец, тот случай и выдался?
  - А я всегда был готов - хоть шестнадцать лет назад, хоть сейчас.
  "Ага, принял мою игру, повторил ход - разменялись..." Лев Ильич
внимательно посмотрел на Ивана - он сидел прямо против света, хорошо было
видно: и светлые, спокойные глаза, и твердое лицо с сильным подбородком, и
крупные, плотно сжатые губы. "На пару лет, что ль, меня постарше?" А ведь
хорошее какое лицо, волевое, - подумал он. - И никакой он не жирный - чуть
располнел: ни спорта, ни физической работы, а мужик здоровый. Может, тут и
чудовища никакого нет, а может, это я себя всегда в нем видел? Ну да,
сейчас, как все эти шестнадцать лет, все чепухой и разъяснится, -
мелькнуло у него. "А мне что от этого?.." И такой свист в ушах раздался -
давненько он на тех качелях не развлекался.
  - Ты что, живешь здесь? - спросил Лев Ильич.
  Иван длинно посмотрел на него, затушил сигарету и поднялся к закипевшему
чайнику.
  - Чай будешь пить?
  - Завари покрепче, - откинулся к стене Лев Ильич и глаза закрыл: стыдно
ему стало. - Знобит меня, как бы опять не заболеть.
  - Ну ты и заваривай - лучше меня знаешь, где-чего.
  Лев Ильич перевел дух и открыл глаза. Иван опять сидел против него, Лев
Ильич перехватил его взгляд - какое-то напряжение ему увиделось:
беспокойство, тревога? А может, радость?
  - Знаешь, Иван, - повторил свой ход Лев Ильич, только помягче это у него
теперь получилось, - мы вдвоем, никого нет, давай первый раз поговорим,
только чтоб все, чтоб ничего на душе не осталось...
  Иван молчал.
  - Ты знаешь, я за последние дни понял, что человек так внутренне и до
конца испорчен, извращен, ложь или притворство настолько глубоко сидят в
нем, что он и себе никогда не скажет правды, не то чтоб другому, от
которого так или иначе, но зависит.
  - Ты про какого человека говоришь? - поднял на него глаза Иван, они опять
затянулись дымкой, вот, всегда такими были - ничего не прочтешь.
  - Вообще про человека.
  - А...- махнул рукой Иван.
  - Нет, вообще-то, это само собой, - заспешил Лев Ильич, - но я, конечно,
конкретно себя имею в виду. Я это точно понял, потому что в себя заглянул
- первый раз без страха. Так ведь боишься самому себе сказать правду, а
тем более другому.
  - Ну и к чему ты это? Нашел бы священника - зачем ты у меня исповедуешься?
  - Я к тому, что давай попробуем это в себе преодолеть - и поверх сидящей в
нас, по тем или иным соображениям, застарелой лжи, которой уж шестнадцать
лет возрасту, - скажем правду.
  Иван опять промолчал.
  Лев Ильич глубоко затянулся, глотнул дыма и голова у него легонько так
закружилась.
  - Все эти шестнадцать лет нашей с тобой дружбы я тебя ненавидел, да так,
что порой в глазах темнело, когда встречал. Но и жить без тебя не мог. Ты
ж помнишь, это ведь я тебя зазывал, уговаривал, придумывал поездки.
Помнишь, одну ночь, мы в деревне жили, возле Тарусы - шашлык жарили в
лесу, я еще у костра сидел, а вы с Любой ушли в деревню за одеялами, чтоб
у костра ночевать? И не было вас часа два, наверное, а там - рядом. У
хозяйки еще мальчонка заболел, вы его в больницу возили. Помнишь? Вы
пришли, а я стоял за деревом. У меня тогда топор был в руках - ты помнишь,
Иван?
  - Зачем ты это все говоришь? - у Ивана в лице ничего не двинулось, только
глаза вдруг прояснились искренним недоумением.
  - Мы, видно, разойдемся с Любой, - сказал Лев Ильич, - или уже разошлись.
Я хочу понять, ты что, здесь жить собираешься?..
  - А ты подумал когда-нибудь - ну, когда "зазывал" или "уговаривал", когда
за деревом стоял - время-то было, два часа, говоришь, размышлял, пока за
топор схватился? Подумал, зачем я поддавался на твои зазывания, зачем
давал себя уговорить - из любви к тебе, чтоб тебе приятное сделать?
  - Мне это в голову не приходило.
  - Ну да, тебе не до того было. Сначала надо было придумать, уговорить, а
потом ненависть свою накормить досыта...
  Теперь Лев Ильич удивился: "Вот ты, оказывается, какой?"
- А почему ты о том не подумал, что и у меня в глазах темнеет от одного
твоего вида, от того, что твоя жалкая хитрость за версту видна - и вся
твоя напусканая веселость, лживое гостеприимство... Ты что, меня всерьез
за дурака принимал?
  - Зачем же ты... в таком случае?
  - Зачем?.. Ты ведь, когда на тебя, как сам же говоришь, в эти дни нашло
такое просветление, что всю свою пакость увидел, да не свою, не верю я
тебе, не зря проговорился - вообще про человека опять рассуждаешь, да и не
"вообще" - про меня, небось, ну про Любу, кто там у тебя еще есть? Ты
всего лишь свою ложь на других раскладываешь, говоришь, что сам лжешь, для
того, чтоб другого обвинить и чтоб одновременно вышло это
поинтеллигентней. Как же другому человеку такое сказать...
  - Ну а ты это... к чему?
  - Непонятно? Мыслитель... Ты что, вон ребята твои говорят, в церковь
теперь ходишь, крестился, что ль?
  - Какие ребята?
  - Я тебя спрашиваю.
  - Крестился.
  - Значит, правда.
  - Ну правда, дальше что?
  - А что с Любой, с Надей из-за этого будет - ты подумал, ты вообще про них
думаешь когда-то?
  - Я не пойму, а они тут при чем?
  - Да при том, что тебя завтра с работы попрут, а послезавтра в сумасшедший
дом запрячут! - Иван даже покраснел от злости.
  - Ну а ты-то что забеспокоился - запрячут и хорошо. Место освободил.
  - Сволочь ты, между прочим. Я всегда знал, что ты сволочь, но думал, Люба
меня уговаривала, что это все детство в тебе - перестарок такой. А теперь
вижу - никакое не детство.
  Иван встал, пошарил по полкам, нашел чай, заварил и налил себе.
  Лев Ильич тоже встал и налил в чашку.
  - Ты очень благородно реагируешь, - сказал он. - И вообще на большой
высоте. А я - сволочь. Только ты мне все время загадки задаешь, а я
надеялся, что мы, наконец, темнить перестанем. Я с тобой откровенно, а
ты...
  - А в чем твоя откровенность - что ты мне в любви признался? Так я без
того про это знаю. Зачем я к тебе шестнадцать лет таскался? Да не к тебе я
таскался, я тебя в упор все эти годы не видел и за человека не считал.
Хватит с тебя такой откровенности?
  - Это уж ближе к делу.
  - Любит она тебя, а больше и нет тут ничего. А не было б того, я б с тобой
еще давно рассчитался... - У Ивана из рук выскользнула чашка, кипяток
плеснул по столу и, видно, ему на колени. Он матюгнулся, вскочил и в
ярости крикнул, - ты ж погубил бабу, и такую бабу! И девчонку. Вот
девчонку я тебе никогда не прощу!
  "Ого! - подумал Лев Ильич, - а я любовался на его спокойные руки - опять,
стало быть, осечка? И почему он так нервничает, а я так спокоен, может, он
прав, во всем прав, а я, верно, просто сволочь?"
- Ну хорошо, - сказал он, - про Любу не будем говорить, такой
откровенности у меня нет права требовать. Да мне такая откровенность и не
нужна. Теперь не нужна. А вот о девчонке какая у тебя печаль-забота? Ты-то
тут при чем?
  Иван потух на глазах, съежился, сломался и сел к столу - прямо на мокрую
табуретку.
  - Хватит, - сказал он, - давай это прекратим. Да и не к чему. Наговорились.
  - Нет уж постой! - Льву Ильичу отчего-то жарко стало, он вдруг вспомнил
одну поразительную историю, никогда она ему до того не вспоминалась - а к
чему бы? Наде тогда лет пять, что ли, было, у нее все живот болел, пришел
врач и срочно вызвал машину - аппендицит. А у него - Льва Ильича, в тот
вечер "встреча друзей" - "традиционный сбор" в университете. Они с Любой
отвезли Надю, он и пошел на вечер. Пьянка была, как всегда, ночью
вернулся, а утром вскинулся - что там у девочки? Ничего, Люба говорит, там
Иван, он звонил уже поздно, после двенадцати, что еще ничего неизвестно.
Лев Ильич бросился в больницу - еще не рассвело, темно, зима. И вот,
вспомнил: в справочной, у окошка, как вошел с улицы, увидел Ивана - тот
спал, сидел на стуле и спал, а шапка валялась у ног... - Погоди, -
повторил Лев Ильич, - давай поговорим, второго такого разговора у нас не
будет. Я его тоже не выдержу, да и верно, хватит. Какое тебе дело до Нади?
  - Отстань от меня, сам выясняй с Любой свои отношения, а с меня, говорю,
хватит.
  - Нет, подожди, - начал распаляться Лев Ильич, - ты мне ответь... А
впрочем, как знаете. Сниму квартиру, заберу девчонку - она-то уйдет со
мной, а вы тут...
  - С тобой?! - вскричал Иван.
  Он встал, вцепился в край стола.
  - Ты девчонку не трожь... Она моя... Надя.
  - Как твоя? - почему-то шепотом спросил Лев Ильич и в глазах у него
потемнело. - Твоя?
  - Вот так. И не трожь ее.
  - Ты что говоришь? - у него голос сорвался. - Ты о чем, Ваня?
  - О том самом, - Иван теперь смотрел ему прямо в глаза и лицо у него
горело, он выпрямился, будто какую тяжесть сбросил, наконец, с плеч. - Ну
и хватит. Надоело мне.
  - Ты... шутишь? Или так на меня обозлился? Ты прости меня, я ж ничего тебе
никогда... Зачем ты так, Ваня...
  - Прости и ты меня, Лева, только сам же меня вынудил. Не твоя она - Надя.
  - Не моя?
  - Ты помнишь подвал в больнице - когда я тебя впервые увидел? Ты думал, я
не видел тебя, а только ты нас?.. Да, в родильном доме...
  - Врешь, - очнулся Лев Ильич. - Врешь ты все, неправда это. Она моя.
  - Да уж правда, Лева.
  - А как... как ты докажешь?
  - Математически. У нас у всех, у троих, одна группа - первая. А у тебя
вторая. Я знаю.
  - Какая... группа?
  - Крови, - сказал Иван. - Давай, хватит об этом.
  Лев Ильич попытался зачем-то встать, но ноги его не держали. И тут звонок
ударил - он все время его ждал, знал, что вот-вот.
  Ваня пошел открывать.
  "Мама дома?.. Ой, дядя Ванечка, ты себе и представить не можешь, какой
дурак этот твой 'претендент'!" - "Какой 'претендент'?.."
Лев Ильич со страхом ждал, что они сейчас войдут, но отсюда, из кухни, не
было другого выхода. "Кабы в окно..." - мелькнуло у него.
  "...Ну тот самый пижон из МИМО, - тараторила Надя, - сам же мне жениха
приискал? Понимаешь, как он сказал, что будет дипломатом и поедет в
Европу, Америку, я ему говорю: ой, говорю, давай фиктивно поженимся, мне
нужно заграницу на недельку съездить, своего друга повидать. "А где он?" -
спрашивает. А я говорю: "В Израиле". Ты что, говорит, я с еврейскими
изменниками родины не хочу знаться, да меня и из дипломатов попрут. И
тебе, говорит, советую, забудь про таких. "А с нееврейскими изменниками
как?" - это я спрашиваю. А я, говорю, дружбе не изменяю. И с карьеристами
знаться не хочу". "Ой, Надя, Надя, - вздохнул Иван, - и чего ты все
несешь, уши вянут". "А что, неправда, что ли? Если ему главное карьера..."
  - Ой, папа! Папа приехал! Из командировки?
  - Нет, - сказал Лев Ильич, - я еще в командировке... То есть, нет, но мне
нужно...
  - Куда нужно? - Надя впилась в него глазами, потом глянула на Ивана. - Что
это у вас?
  Иван взял тряпку и подтирал пол у стола. Надя забрала у него из рук тряпку.
  - Что тут случилось?
  - Да ничего не случилось, что ты пристала! - Иван в сердцах громыхнул
чайником.
  Лев Ильич пошел из кухни, надел пальто и взял портфель.
  - Папа! - крикнула Надя. Он был уже на площадке.
  - Пап! - она вцепилась в его пальто. - Ты куда? Я не пущу тебя. Никуда не
пущу.
  - Мне, правда, нужно, Наденька. Я и так опоздал. Заговорились. - Он
пытался оторвать ее руки.
  Они прошли марш лестницы и остановились у окна.
  - Я знаю, - зашептала Надя, - вы с мамой ссоритесь. Вы разойдетесь, да?
Разойдетесь?
  - Не знаю. Может быть. Но мы еще поговорим с тобой. Обязательно поговорим.
  Он оторвался от нее и быстро, через ступеньку побежал вниз.
  - Папа! - крикнула Надя, свесившись через перила. - Мне очень нужно с
тобой поговорить! Прямо сегодня. Или завтра. Только обязательно!..
  - Хорошо, - сказал Лев Ильич, гулко так было на лестнице. - Поговорим.
  Он уже был внизу, и тут, открывая дверь в подъезде, вдруг замер.
  "Но почему вторая? Это ведь у нее - у Любы вторая, а у меня-то всегда была
первая группа!.."
  - Господи, - сказал он вслух, - какой ужас...
  Сзади хлопнула, закрываясь, дверь. Он опять был на улице.

  8

  Он шел, никуда не сворачивая, шел и шел.
  "Если вот так идти все прямо, - подумалось ему, - только чтоб ни разу и
никуда не свернуть..." И он уцепился за эту мысль и попытался развернуть
перед собой карту города, в котором жил. И представил себя, как бы в
карьере, и увидел обнажившиеся пласты ушедших вглубь, никогда уж не
способных вернуться на поверхность пород - слежавшихся, уплотнившихся под
тем, что тысячелетиями их давило. А здесь не тысячелетия, не века -
десятилетия, вон, и его память услужливо подсказывает, выбрасывает ему
облик улиц, которыми он сейчас шел - в пору его юности, детства, а что-то
он еще читал и сейчас пытался вспомнить, что было тут до него и еще раньше
того. И почему-то прежнее показалось ему куда ближе, душевней, будто
раньше он мог бы звякнуть в колокольчик у ворот и ему б кинулись
навстречу, провели б в дом, о нем доложили... "Ну так преувеличивать едва
ли стоит, куда уж со свиным рылом да в калашный ряд!.." Ну пусть - пусть
не так: не отворили бы ворот, но какое-то необъяснимое душевное волнение
или боль ощутил Лев Ильич, думая об этом городе - о том, каким он был. А
тут - мертвые, бешеные улицы, бессмысленно разрезавшие живое тело города,
брызжущие грязью машины, дико летящие прямо сквозь будочки и особняки, и
не приостановившись, проскакивающие кладбища - прямо по могилам, не
вздрагивающие перед храмами и монастырями... "Сколько их тут было-то,
Господи!.." Зато легко идти прямо, - усмехнулся он, - попробовал бы
раньше, так бы и закружился в тех улочках да тупиках. А так шлепай себе и
шлепай... Так куда ж меня вынесет, если прямо? И он представил себе одну
улицу, другую, двинулся в третью, переходящую прямо в шоссе, а по обеим
его сторонам, как бы и не сменяя друг друга, возвышались - даже и не дома!
- темная, мертвая стена, и глаза у нее вспыхивали мертво, казенно, не тем
огоньком, что светит в пути, не дает заблудиться, где ждут и всегда рады.
Страшное механическое чудовище цепью держало его, позволяя до поры так вот
шагать между домами, обманывая, якобы самостоятельностью и свободой
передвижения, оно твердо знало о том, что далеко он не уйдет, что ему и
податься некуда. И так - версты и версты. И прямая эта дорога, не заметишь
как закружит тебя, швырнет обратно, и ты так вот будешь топтаться на одном
месте, глядя на вспыхивающие, гаснущие и снова моргающие желтые,
механические, слепые и всевидящие глаза...
  Такое отчаяние затопило его, безнадежность, он было усмехнулся, представив
со стороны свою нелепую фигуру с портфелем, в чмокающих ботинках, который
уж день шагающую по этим улицам, но что-то и сил не было усмехаться. И тут
далеко-далеко услышал он, почувствовал, узнал начинающийся в нем хохот,
знакомый визг, оставивший было его в последние дни запах сырости и тления.
Они прошли стороной и исчезли тут же в нем, но Лев Ильич содрогнулся, все
вспомнив. И тут что-то хихикнуло в нем - нет, совсем не так, как бывало
всегда, не юмор, не ирония над собой, так всегда его встряхивавшая - в
себя приводили и на место ставили, а чья-то злорадная усмешка услышалась
ему, выскочила откуда-то, хохотнула в душе: "За что?.. А... занюнил! Не
нравится?.." И уж это не он, твердо он это знал, что не он так себя
спрашивал, не было у него сейчас сил на такую жестокость, хоть и верно все
было. Но безо всякого сочувствия, безо всякого стремления помочь его
спрашивали, со злорадством, издеваясь, подталкивали к яме, куда его несло
- тут уж он это почувствовал, узнал - вон куда заведет его та прямая
дорога!..
  - Можно вас на минутку, гражданин?..
  Ле