ьное из того, что он знает. А потому и нет для
верующего разделения Церкви Духа Святаго и Сына Божия, нет Церкви
Мистической и Церкви исторической, на которой все спотыкаются - это одно
существо, вторая врастает в первую, они спаяны так крепко, что кажутся
высеченными из одного камня.
  "...Многими веками, изо дня в день собиралось сюда сокровище, самоцветный
камень за камнем, золотая крупинка за крупинкой, червонец за червонцем, -
читал Лев Ильич, не в силах сдержать слезы умиления. - Как благоуханная
роса на руно, как небесная манна выпадала здесь благодатная сила
богоозаренной души. Как лучшие жемчужины ссыпались сюда слезы чистых
сердец. Небо, как и земля, многими веками делало тут свои вклады.
Затаеннейшие чаяния, сокровеннейшие порывы к богоуподоблению, лазурные,
после бурь наступающие минуты ангельской чистоты, радость богообщения, и
святые муки острого раскаяния, благоуханные молитвы и тихая тоска по небу,
вечное искание и вечное обретение, бездонно-глубокие прозрения в вечность
и детская умиренность души, благоговение и любовь - любовь без конца...
Текли века, а это все прибывало и накапливалось... И каждое мое духовное
усилие, каждый вздох, слетающий с кончика губ, устремляет на помощь мне
весь запас накопленной благодатной энергии..."
Да, все было так, так он и чувствовал - не зная и не понимая, не умея
сказать и подумать, но он знал это, он это всегда знал! Что ему было до
того, как могут прочитать это услышанное им, подаренное ему неведомо за
что - с насмешкой ли, с брезгливым раздражением! Он знал теперь, что для
того, чтобы прийти к Истине, надо отрешиться от самости, надо выйти из
себя, а это для него, для нас решительно невозможно, ибо мы - плоть. Но
как же именно в таком случае ухватиться за Столп Истины? Не знаем, и знать
не может, читал он. Знаем только, что сквозь зияющие трещины человеческого
рассудка видна бывает лазурь вечности. Это непостижимо, но это - так. И
знаем, что Бог Авраама, Исаака, Иакова, а не Бог философов и ученых
приходит к нам, проходит к одру ночному, берет нас за руку и ведет так,
как мы не могли бы и подумать. Человекам это "невозможно, Богу же все
возможно"...
  Да, это непостижимо, но это так, - бормотал Лев Ильич, - сама Истина
делает за нас невозможное для нас. Книга обращалась к нему, прямо к нему -
для него была написана. По мере приближения конца истории, читал он,
являются на маковках Святой Церкви новые, доселе почти невиданные розовые
лучи грядущего Дня Немеркнущего...
  Те же самые слова, те же цитаты, что повторил ему здесь же, в этой
комнате, за день до того Костя. Но - не так, не про то было написано - Лев
Ильич теперь знал это твердо.
  "Розовые лучи грядущего Дня Немеркнущего", - повторил он про себя и увидел
вчерашнюю картину в комнате Маши, выплывшую к нему из темноты: стену храма
с розовеющим на ней крестом...
  - Ну, хозяин, принимай гостей!
  Лев Ильич поднял голову, еще не понимая: в дверях стоял Кирилл Сергеич с
чемоданом, под руку ему поднырнул мальчишка - быстроглазый, с исцарапанной
щекой, в шапке с опущенными и завязанными под подбородком ушами, кинулся к
клетке с попугаем, тот залопотал, рассказывая о своих переживаниях. Лев
Ильич, смущенный, не готовый к встрече, к которой давно бы следовало
подготовиться, вскочил, громыхнув стулом.
  Кирилл Сергеич зорко смотрел на него, щелкнул выключателем, зажегся свет.
  - Что это вы впотьмах? Заболели?
  - Простудился. Вчера неважно было, а теперь ничего, получше... Вот решил
не ходить сегодня на работу. Зачитался...
  - А... Костя приходил? - быстро спросил Кирилл Сергеич.
  - Да. Оставил книгу...
  Вошла Дуся, улыбнулась Льву Ильичу, открыла форточку.
  Лев Ильич еще больше смутился.
  - Накурил я у вас, простите... - забрал пепельницу, пошел на кухню,
вытряхнул.
  - Знакомьтесь, Лев Ильич, с моим наследником, - сказал Кирилл Сергеич.
  Мальчик уже разделся, розовые уши торчали, как крылья у бабочки; подошел,
смело подал руку.
  - Сережа...
  - Разболелись, Лев Ильич? - спросила Дуся. - Сейчас я вас медом буду
отпаивать.
  - Спасибо, мне получше. Маша тут за мной ухаживала... Я пойду, что ж я...
мешать буду.
  - Бог с вами, куда вам больному - метель на дворе, да и поздно. Нам вы не
мешаете.
  - И не думайте, Лев Ильич, - сказал Кирилл Сергеич. - Я сегодня свободный,
поговорим. Завтра с утра на службу. Вам обязательно денек-другой в тепле
побыть... А может, хорошо, что заболел? - глянул он вдруг Льву Ильичу в
глаза. - Болезнь, другой раз, посылается человеку, чтоб он остался наедине
с Богом...
  - Спасибо... - Лев Ильич все еще стоял, держась за спинку стула, а тут
было за карман схватился, закурить, и смешался. - Я... если не помешаю,
правда останусь. Мне с вами нужно поговорить.
  - Вот и отлично... Вы на нас внимания не обращайте, мы - на вас. Читайте,
перекусим и поговорим.
  Окна стали совсем темные. "День прошел!" - поразился Лев Ильич, он и не
заметил время за книгой.
  В доме шла своя жизнь, на него, и правда, не обращали внимания, но он
нервничал, готовился к разговору, очень уж много всего было, без чего, не
выяснив, теперь и жить нельзя, а здесь оставаться, вроде бы, и совсем
невозможно.
  Маша забежала, куда-то торопилась.
  - Ну, слава Богу, передаю свое дежурство над тобой. Ты у нас, Лев Ильич,
переходящий: Вера - мне, я - Дусе. Поправляйся. Не выпускай его, Дуся, он
как маленький...
  Сели за стол с молитвой. Если б не то, что с ним тут случилось, Льву
Ильичу совсем было бы хорошо. "Вон чего захотел, чтоб все хорошо -
заслужить надо!.."
Мальчишечка поглядывал на Льва Ильича с любопытством.
  - А вы марки собираете? - спросил он вдруг.
  - Давно собирал, когда был такой, как ты. А ты какие собираешь?
  - Всякие. У меня мало еще.
  - Я тебе принесу. У нас в редакцию приходят письма из заграницы.
  - Папа тоже получает. Из Иерусалима. Есть красивые.
  - Вот и я тоже, наверно, скоро получу оттуда, - сказал Лев Ильич и Борю
вспомнил. Только он его и вспоминал, когда думал про тот отъезд.
  Кирилл Сергеич как подслушал его мысли.
  - Ой, как печально это все - отъезды, письма оттуда - новое рассеяние,
теперь началась наша диаспора.
  - Навсегда, - сказал Лев Ильич. - Никогда не увидимся.
  - Да, пожалуй, только там - в том Иерусалиме.
  Сережа попрощался - спать пора.
  - Ну, как решил, пойдешь завтра в школу? - спросил Кирилл Сергеич.
  - Пойду, - сказал мальчик. - Чего мне их бояться... А вы завтра будете? -
повернулся он к Льву Ильичу. - Я вам покажу свою коллекцию. Есть
интересные колонии. Бывшие, то есть, колонии.
  - С удовольствием посмотрю. И чтоб знать, какие у тебя есть, хоть для
обмена и дубликаты годятся. Или ты не меняешься?
  - У меня маленькая коллекция, - ответил Сережа.
  - Славный мальчик, - сказал Лев Ильич, когда за Сережей закрылась дверь.
  - Вот и у него уже начались конфликты с жизнью... - Кирилл Сергеич помогал
Дусе убирать посуду.
  - Марки, что ли? - не понял Лев Ильич.
  - Нет, не марки... У него, можно сказать, настоящая жизненная история.
Рановато, правда, но ведь кто знает сроки?
  - Ладно тебе, отец, - сказала Дуся в сердцах, - надо в другую школу
переводить.
  - Нет, не нужно. Да и все школы одинаковы. Или, может, в Иерусалим поедем?
  Дуся ничего не ответила, вытерла стол, забрала посуду и вышла.
  - А история такая. Все у него было в школе спокойно, я еще в первом классе
познакомился с учительницей, все ей объяснил, просил мальчика не трогать.
Она женщина умная, поняла. Как-то и у нас даже была - им положено
проверять, как дети живут, сидела тут, чай пила - но больше про попугая
разговаривали. Умный человек - зачем лезть в чужую жизнь. А сейчас она
ждет ребенка, декрет, у них другая учительница - временная, да такая...
азартная, одним словом. И как на грех случай. Ребятишки-третьеклассники,
мальчишки возились на перемене - куча-мала. У нашего рубашонка
расстегнулась, крестик и выпал. А здесь звонок, учительница: "Что такое?"
"Крестик", - поцеловал его и под рубашку заправил. Что ж ты, говорит, уж
не в Бога ли веришь? А как же, мол, верую. "А если мы отцу на работу
сообщим? Где он работает?" "А в церкви, священником..." Видно, не нашлась
сразу, растерялась, а ребята, известно, довольны, посмеиваются над ней.
Вот я и говорю: азартная. Нет бы успокоиться, делом заниматься, а она
вздумала начать антирелигиозную пропаганду - как же, случай подходящий.
Книг они начитались, теоретики есть, специалисты, журнал "Наука и
религия"... Если, мол, крест не снимешь, мы тебя в пионеры не примем. А
как же, мол, вы меня примете, если я и сам туда не пойду?.. А ведь кругом
дети, не та получается пропаганда. Тогда она придумала сильный ход.
Приносит в класс икону и прямо на уроке достает из портфеля. Сейчас она
разоблачит все это мракобесие! Вызывает Сережу: что, мол, это такое? Уж не
знаю, какого она от него ждала ответа. А он подошел к иконе,
перекрестился, взял в руки, поцеловал и положил на стол. Это, говорит,
Матерь Божия, всех скорбящих Радость... Опять осечка, тем более, у нее
инициативу забирают из рук. Приходит еще через день в класс, а на доске
сверху мелом выведена надпись: "Бог был, Бог есть, Бог всегда будет!"
"Дежурный! Кто писал?" Не знает дежурный. "Староста!.." Не знает и
староста. "Дежурный! Сотри с доски!" "Я не писал - я и стирать не буду."
"Староста!.." То же самое. Надо бы взять, да самой и стереть, так и на это
ума не хватило. Прямо под этими словами стала задачки писать - у них урок
арифметики, вроде, мол, внимания не стоит обращать. Или, уж не знаю,
амбиция, что ли - стирать не захотела. Так или нет, но весь урок ребята на
те слова глядели. Может, кто и задумался: есть Бог-то!..
  - Ну а теперь? - спросил Лев Ильич.
  - Вот, теперь. Стали мальчонку таскать по разным пионерским мероприятиям,
какие-то ему дают общественные поручения. Не отказывается, выполняет: то
металлолом, то книжки в деревню - хорошо. А тут вечер, праздник,
стихотворная композиция, она ему и сунула - "Про попа и работника его
Балду". А он, главное, и нам дома ничего не сказал...
  - Сказал он мне, - Дуся вошла в комнату.
  - Что ж ты от меня скрыла? Ну вот, видишь как. Я б сразу пошел в школу.
Эх, Дуся, Дуся...
  - А что, Дуся, правильно он сделал.
  - Вот, видишь как... А он взял, да ни слова не говоря "Отцы пустынники и
жены непорочны" прочитал - у них пушкинский вечер. Она сначала
ошеломилась, а когда он дошел до "Во дни печальные Великого поста..." -
опомнилась, прервала композицию и его выставила за дверь... Расстроился,
конечно, мальчик, а тут еще простудился, мы его и отправили на десять дней
в деревню. А в школе я разговаривал, но трудно - никак не могут понять,
что с живыми людьми имеют дело, не с оловянными солдатиками. Ну ничего,
ничего, не расстраивайся, мать. Еще не такое будет... Посмотри лучше, как
он там укладывается, книжки на завтра... А мы с Львом Ильичем поговорим...
  Дуся молча ушла.
  - Значит, мальчик с этаких лет уже изгоем себя будет чувствовать, не плохо
это разве?
  - Почему изгоем? - удивился Кирилл Сергеич. - Разве он похож на такого,
ущемленного?
  - Нет, внешне он никак не похож, напротив, но то, что не такой, как все:
они пионеры - он нет, они про попа и про Балду, а он - не может...
  - Ах, вот почему, - улыбнулся Кирилл Сергеич. - Так это их пожалеть нужно
- не его. Что уж в пионерах заманчивого. Жалко это все выглядит, хуже, чем
в ваше время, там хоть во всей этой глупости была чистота, а сейчас
мертвый формализм - дети это сразу распознают. И с Пушкиным тоже ничего
плохого не вижу... Нет, я думаю, все правильно. Какой же он изгой, если
уже в детстве знает, что он православный, дома у себя - в России, что он
не один - с Богом, что за ним десять веков христианства на Руси? Там у
него есть свои беды и слабости, а тут все правильно - у нас хуже было. У
меня было хуже, - он замолчал.
  Лев Ильич не знал, как начать тот разговор.
  - Трудно вам было, Лев Ильич?
  - Нормальное детство: в барабан стучал, кричал на Красной площади до звона
в ушах... То есть, свое-то было, конечно.
  - Я про другое. Надо было мне задержаться на денек - причастить вас.
  Лев Ильич откинулся на стуле и впервые посмотрел Кириллу Сергеичу в лицо -
оно было печальным и опять, как в тот раз, при прощании, его поразила
усталость в глазах.
  - Да. Только здесь не то слово. Я чуть было не пропал, отец Кирилл. А
вернее сказать, пропал, совсем пропал.
  - Ну что вы, эдак-то уж и нельзя. Я ж вас упреждал от отчаяния. Эх, как
плохо! Посидите завтра в тепле, книги почитайте - я вас никуда не выпущу,
а в воскресенье - у нас Прощеное воскресенье будет, я вас исповедую,
причащу...
  - Даже не знаю, Кирилл Сергеич, смогу ли... - начал было Лев Ильич, но
вдруг как сорвался: "А ведь все защищаюсь, на других хочу свалить, чужими
грехами оправдаться!.." - подумал, но все равно не удержался. - Вы знаете
Виктора Березкина?
  - Березкина?.. - удивился Кирилл Сергеич. - Березкин Виктор... Погодите.
Философ? Как же, знаю. А он что, приятель ваш?
  - Приятели, - буркнул Лев Ильич, тоскливо ему сразу стало. А правда, что
он у вас на Рождество был в храме, и вы встречали его особо, с этой его,
простите, шикарной любовницей? И провели, и поставили хорошо... Верно это?
  - На Рождество?.. Да, кажется, был... Да, конечно, был. Как же - на
клиросе стояли. Хорошо поставил? Да, там удобно, а то очень народу много -
не протолкнешься.
  - И однако вы их... протолкнули. А вы знаете, что он неверующий и... более
того.
  - Читал, читал его статейки о Достоевском - смелый исследователь. Я-то его
не так хорошо знаю, а он про Достоевского все, как есть, будто тот ему
исповедовался. Как же, читал - он там выводит атеизм Достоевского.
  - Ну... и почему ж вы?..
  - А что такое?
  - Как же вы его... встречали, провели, сами говорите, народу было много,
поставили?..
  - Я что-то, верно, не пойму вас, Лев Ильич, а почему бы мне его не
встретить и поудобней не устроить, если он мне знаком? А что неверующий,
так я всегда рад атеистам в храме - глядишь, услышат чего ни то.
  - Но ведь, чтоб его с его... дамой провести, надо было кого-то потеснить -
истинно верующего, да и место хорошее могли бы тем предоставить, кто того
достойней. А уж Березкина там были поблагочестивей...
  - Подостойней, поблагочестивей? - искренне изумился Кирилл Сергеич.
  - Конечно! - заспешил Лев Ильич. - Вы провели своего знакомого, человека,
ну... мягко говоря не имеющего к церкви никакого отношения, тем самым
лишили места кого-то, кто имел на него значительно больше права. А кроме
того, выказав эту свою, ну, как бы сказать?..
  - А вы проще говорите, что думаете, а то вас до конца никак не пойму.
  - До конца? Ну если до конца, то и получается: вот здесь, в этой
потрясающей книге, меня про меня заставившей забыть, сказано, что нельзя
различить Церковь мистическую и историческую, что она как бы срослась. Но
что же получается, если и священник отравлен мирским - суетой ли, корыстью
- да чем бы то ни было! Если... ну не о Боге ж вы думали, отец Кирилл,
когда моего дружка Березкина устраивали на клиросе?
  - О Боге, - сказал Кирилл Сергеич и лицо его стало серьезным, отвердело.
Вот вы о чем! Наконец, понял, простите меня, недогадлив. Значит, вам
увиделось в том, что я...
  - Нет, нет! - перебил его Лев Ильич. - Тогда уж я все объясню, а то совсем
получается глупо, да и вывернуть можно. Конечно, факт обыкновенный, ничего
не стоящий - и человеку сделали удовольствие, а может быть, ему и в душу
западет, и притчу о блудном сыне можно вспомнить. Но я здесь другим
ушибся. Я этот факт, эту мелочь, чепуху, пусть даже вашу слабость, если вы
мне ее объяснить не захотите, я, понимаете, связал это все единой цепью -
с Адама начиная, через праотцов ко Христу, всех мучеников веры, святых. И
вот, если конец той цепи... у моего дружка Березкина на клиросе, тогда -
нет ничего. И цепи той нет, и клирос - пустое место. Я, может, все это
сбивчиво, не так объяснил, но мне скверно, отец Кирилл, совсем плохо. Меня
вчера Маша, а сегодня - эта книга чуть привели в себя. Очень уж правда
красиво в ней все, стройно - другой мир. Все так, но - куда мне!..
  - Хорошая книга. Действительно, молодая. Романтическая. Ну это большой
разговор, ежели всерьез говорить о "Столпе" и Флоренском. Но напряженность
мысли о Христе несомненная и удивительная даже у нас... Хорошо, что вы ее
так прочитали... Но вы напрасно думаете, что я от ваших слов намерен
отмахнуться, почесть этот факт, так вас поразивший, не стоющим внимания,
или даже, как вы говорите, "вывернуть" ваши слова. Я, правда, не знаю,
почему он так вас потряс - тот "факт", видимо, есть свои причины, и
наверно глубокие - но захотите, сами расскажите... Только причем же тут
притча о блудном сыне? О возвращении блудного сына? Этот наш философ -
нормальный либеральствующий коммунист. Конечно, коль считать всех
неверующих блудными детьми... Нет, если уж вы притчу вспомнили... да вот
здесь, у Флоренского... Вы все прочитали?
  - Что вы! Я... пролистал... отдельные главы...
  - Одна из самых загадочных притч Евангелия - о неправедном домоправителе.
Не помните?.. Вот вам Евангелие. Откройте - от Луки, главу шестнадцатую. А
я пока у Флоренского найду... Замечательное толкование. Дело, конечно, не
в вашем приятеле и моей, быть может, вы и правы, - слабости...
  - Простите меня, отец Кирилл, я не хотел вас обидеть.
  - Бог с вами, Лев Ильич, я священник, какие могут быть обиды? И поверьте
мне - не... фразер, хотя, что делать, и слаб, и недостоин, разумеется,
способен на ошибки - вольные и невольные. Но если Богу будет угодно, я вам
помогу... Если уж вы себе цепь представили, которая начинается в
первородном грехе, а заканчивается этим моим несовершенством - обо мне
ведь речь, не о Березкине - правильно я вас понял? - глянул он на Льва
Ильича, - то и эта притча будет кстати... Нашли? Читайте вслух, прямо с
начала главы: "Один человек..." Ну, хотя бы девять стихов.
  Лев Ильич начал было читать, сбился, чуть успокоился и принялся еще раз -
с начала.
  - "...один человек был богат и имел управителя, на которого донесено было
ему, что расточает имение его. И, призвав его, сказал ему: "что это я
слышу о тебе? дай отчет в управлении твоем: ибо ты не можешь более
управлять". Тогда управитель сказал сам себе: "что мне делать? господин
мой отнимет у меня управление домом: копать не могу, просить стыжусь.
Знаю, что сделать, чтобы приняли меня в домы свои, когда отставлен буду от
управления домом". И, призвав должников господина своего, каждого порознь,
сказал первому: "сколько ты должен господину моему?" Он сказал: "сто мер
масла". И сказал ему: "возьми твою расписку, и садись скорее, напиши:
пятьдесят". Потом другому сказал: "а сколько ты должен?" Он ответил: " сто
мер пшеницы". И сказал ему: "возьми твою расписку и напиши: восемьдесят".
И похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил; ибо сыны
века сего догадливее сынов света в своем роде. И я говорю вам:
приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда
обнищаете, приняли вас в вечные обители..."
Лев Ильич с изумлением посмотрел на Кирилла Сергеича.
  - Какая странная притча! Выходит, хозяин похвалил управителя за то, что он
самовольно распорядился его имуществом, проявил щедрость за счет хозяина,
и еще на этой своей "доброте" за чужой счет приобрел себе капитал? Не
понимаю. Какая-то корысть и двойная бухгалтерия.
  - Да, все так, если вы подходите к этому законнически, юридически,
моралистически. Верно. Но вдумайтесь в притчу, пойдите вслед за
евангелистом, за Флоренским в его толковании. Домоправитель - это человек,
приставленный к Божьему имению - к той жизни, силам и способностям,
которые ему вручены для преумножения, а он расточил ту жизнь - Божие
имение. И вот Господь потребовал его к ответу. Ему предстоит лишиться
всего, чем он, казалось, владеет, а на деле принадлежит не ему, а Богу -
он должен лишиться всего, все это выгорит в судном огне. Он останется