ни только рты беззубые пораззявили. А я плюнул, да и пошел
оттуда.
  - Что ж это? - спросил Лев Ильич.
  - То-то и дело, что? Случайный факт, свидетельство слабости, суетливости,
корысти, в конечном счете, коль вы всего лишь на одном факте хотите
застрять, а соображать вздумаете - явление закономерное, естественное
свидетельство того, что иначе и быть не может... Ну может ли святыня
помещаться в блудилище? Ну а не блудилище ли, когда священник заражен
корыстью и мирской суетой? Мне, значит, вам объяснять не нужно, кто такой
Березкин - знаете? Ну как, можно ли после этого к тому отцу Кириллу
обращаться за благодатью? Вот вам, раз уж вы считаете абстракцией разговор
о наушничестве и разврате в храмах, самый, можно сказать, обыкновенный,
банальный, будничный факт, в котором раскрывается такое море безбожия,
будто видишь - и не через Тусклое стекло, а ясно, как в волшебном фонаре,
всю эту цепь, завязанную еще в раннем русском средневековье, когда Божьим
начали торговать в розницу и оптом - кесарю все отдавали, а уж там дальше
пошло: кесарем и городничего почитали, и квартального - да те хоть в Бога
верили, а тут и до секретаря райкома докатились, до уполномоченного! Если
всерьез будем искать виновного в том, во что Россия превратилась за
последние полвека, обернулась Архипелагом, то не ошибемся, когда все это и
припишем русской Церкви, начавшей с духовного соблазна цезарепапизма, с
радостью предоставившей все светским властям - мораль, культуру, науку, на
все было наплевать, лишь бы ее не трогали и сребролюбию не мешали. А что
там оставалось, как было не взрасти ничтожному нигилизму на той без
благодатной почве, чему еще произрастать? Или вам дальше протянуть ту
атеистическую цепь - к толстовскому морализму или к большевистскому
лицемерию? Может, живописать как сооружалась да рухнула та Вавилонская
башня? Что ж, скажете, не Церкви в том вина, что народ оставили без
благодати, сначала на стерляжью уху разменивали, а потом на рабскую участь
молчаливого соучастия во всех кровавых преступлениях? Может, мне вам
фактов подбросить, если до них горазды, или, как раньше говорили,
анекдотов? Про то, скажем, как горящий неофит приходит сегодня в храм на
исповедь и вдруг лицом к лицу сталкивается со школьным, самого низкого
пошиба злобным атеизмом, или как в крещении над женской наготой
потешаются? Да не об отдельных мерзавцах и корыстниках идет речь, вот
история-то про отца Кирилла пострашнее будет, потому что и не ловится. В
том и дело, что пока не проворуется, все, вроде бы, нормально: храмовое
благочестие на высоте, богослужение ведется, что еще надо? Да и какое там
благочестие - смешно говорить про это! Что они, заповеди, что ль, пытаются
выполнить? Только и разговору про седьмую - самую модную: можно, мол, с
бабой переспать или нет? Посты, что ли, соблюдают, общая молитва у них
дома - утром, вечером, со Христом, что ли, в сердце живут? По мне так
Березкин лучше - не придуривается, живой человек по крайней мере: привел
бабу, вроде как в цирк, развлечься, потом в ресторан, а там уж судя по
обстоятельствам!.. А верующий, тот шагнет за церковную ограду, как у отца
Кирилла окормится, что ж он, по-вашему, остался христианином, утвердился,
все ему отпустили, разрешили? Вот он и шагает из одного блудилища в
другое, не поймешь, где гаже. По мне, так в церковной ограде, где
благодатью торгуют, которой и нет давно. Отказались от Христа, продали Его
в семнадцатом году, откуда ей взяться, благодати - из сталинской хитрости,
что ли, пооткрывавшего церкви для своих мудрых расчетов? Да их в любую
минуту с патриаршего же благословения обратно позакрывают, складами
сделают! Или из духовной академии, где штампуют пастырей, как
уполномоченных по хлебозаготовкам? Да ну, и говорить про все это неохота,
в зубах навязло - все слишком ясно...
  - Не верю я вам, - сказал вдруг Лев Ильич. - Не верю. Когда так, а теперь
мне ясно, что так, тогда и совсем ничего нет. И святых ваших нет, и
Воскресения не было.
  Костя как споткнулся, спичку зажег прикурить, да и забыл про нее, такого
воздействия своих слов он, верно, никак не ожидал.
  - Не по зубам орешек? - спросил он, отбросив спичку, обжегся, видать.
  Перед Львом Ильичем как кинематографическая лента прокручивалась, мелькали
все эти его последние три дня: он увидел себя в поезде с Верой, этим
Костей, бабкой с девочкой, упивающимся завлекательным разговором, в
церкви, вспомнившим маму с ее иконкой, ужас, встретивший его дома, и как
он оттуда бежал, позабыв себя, как уцепился за Веру, в этом, вон, доме с
попугаем, уставившимся на иконы, в нелепом тазу очутился, как потом
подвернул ногу - и покатился, вот и сидит здесь...
  - Не по зубам, - подтвердил он. - А коль, верно, цепь существует, которой
мир Адамом завязан, или еще до того, когда твердь, звезды и всю живность
создавали, к которой потом ковалось звено за звеном - через Авраама к
Матери Божией, к святым, если ее конец сегодня в руках у отца Кирилла -
что ж я, смогу поверить в нерасторжимость той цепи, ежели хоть в одном ее
звене усомнюсь? Хоть в одном, самом маленьком - всего лишь в связке? Нет
тогда никакой цепи - и шести дней не было, и Адам со змием - пошлая
сказка, и облако на горе с Моисеем - бездарная метафора, да и Церковь на
лживом камне, изначально освещенная предательством Петра, вся проникнутая
корыстью и трусостью... - не хочу!
  - Погодите, Лев Ильич...
  - Нет уж, я вас наслушался, Костя, а с меня довольно. Да чего там, вы мне
только что сами объяснили? Но у вас почему-то логики хватает отрицать
благодать и поносить сегодняшнюю церковь, а дальше пойти смелости, что ль,
недостает или своя корысть - куда ж тогда вам деться со своим
избранничеством? Больно все ловко, любое сомнение объяснимо - слабостью ли
греховной, бесом ли изворотливым, Промыслом - диалектика, отточенная за
две да еще за шесть тысяч лет до того. Промысел! Иван Грозный прибрал
патриарха к рукам - Промысел, Петр вовсе с патриархом покончил - Промысел,
большевики опять посадили кого вздумается - снова Промысел! Да почему
Промысел, а не политиканство, всего лишь выгодное в конкретный момент? А
если так, и благодати этой в русской Церкви нет и быть не может - да
откуда ей, верно, быть, если священники - жулики иль нет, не все ли равно
- они ж теми епископами рукоположены, а те точно, выходит, казнокрады,
поставлены чекистами, и уж патриарха они - тут и сомнения нет, правильно я
вас понял? - не Божьим же жребием избирают? И не наши, не нынешние - пусть
бы их! - а еще с тех самых пор, при царях, по собственным соображениям
поставивших их ко святому престолу... Только ложь и обман кругом, понял уж
я, дошло до меня. Спасибо вам, просветили. Зачем мы будем друг перед
другом хитрить - не верна, что ли, логика? Нет никакой цепи, теперь-то нам
дано потрогать ее сегодняшние звенья - они все трухлявые, а коли бы могли
так же, руками, и прежние пощупать, так и те такими же оказались бы?
Почему ж т о м у преданию должен верить, когда в этом усомнился? Да
хорошо бы усомнился, надежда была б, что ошибиться могу - а тут уж все
доказано математически. Да и слишком стройно получается: младенчика в
клочья разорвали - так надо, евреев перерезали - правильно, еврейскими
руками пустили русскую кровь - еще вернее! И Дахау правильно, и Колыма
верно, и Лубянка на пользу, и наш священник во храме в облачении да с
крестом на пузе - и он правильно, что соглядатай - к очищению! Да не много
ли, что останется? Почему я, с какой стати должен верить во всю эту
мерзкую, кровавую бессмыслицу? когда теперь уж и на себе проверил - почему
меня Бог не остановил, от себя самого не защитил, на другой... да в тот же
день и изгадил - там же, в том самом месте, где и молились, и ангелы
сослужили, и лампадка - дунули на лампадку, и нет ее...
  Костя опять верхом сидел на стуле, подмигивал косым глазом, губы у него
раздвинулись в блудливой улыбке, под усами зуб блеснул тусклым золотом:
"Вроде не было у него золотого зуба?" - успел подумать Лев Ильич.
  - Давай, давай! - ухмылялся Костя. - Ты еще про Суламифь позабыл, про
Матерь Божию подробности, про архангела Гавриила, да про монахов -
говорят, в женский монастырь прокапывали подземный ход...
  - Зачем мне ихние мерзости, по мне, своих, что ли, мало? - Лев Ильич
развеселился, у него уж ни печали, ни надрыва не было - опять все стало
ясно, вот и хорошо! - Хочешь, сюжетец изложу, - влетело ему в голову, -
пальчики оближешь? Да вижу, что хочешь, небось, не обманешь!..
  - Давай, давай! - веселился Костя, - эко тебя разобрало, - люблю таких
горячих, которых только с горушки подтолкни, а там и не догонишь.
  - Попробуй! Ясное дело не догонишь, куда там, мы, евреи, народ избранный -
бегать горазды.
  - А ты ж еще недавно говорил, что русский, ну, то есть, все о России
хлопотал, переживал за нее?
  - А кровь-то? - брякнул Лев Ильич, да и на что уж с той горы пятками
сверкал, дух захватывало от собственной смелости, а содрогнулся, но все
равно было! - Еврейская кровь, коль еще не разжижена, погорячей будет, где
прольется, цветы вырастают - то-то от них и ваш брат, как от ладана,
шарахается - не какой-нибудь другой водице чета! Здесь что ни гений -
Моисей ли, Эйнштейн - найди-ка еще кого другого?
  - Эко тебя разобрало, - чуть даже нахмурился Костя.
  - Не нравится? Ну да, еврея, в лучшем случае, можно жалеть. А если они,
верно, избранные? Да ладно, шучу - кем избранные? - смех один... Ну хочешь
сюжетец, наш, чисто православный, безо всякого еврейства?.. Ну хочешь-не
хочешь, а слушай. Меня как-то приятель, да не очень давно, пригласил на
свадьбу: венчанье было, они только крестились до того, и прямо все как у
больших, крамольным неофитством не пахло, сплошное, как ты говоришь,
храмовое благочестие. Да. Я в церковь опоздал, прямо к столу поспел - в
ресторане гуляли свадьбу. Кабинет, большой стол, гостей, правда, не очень
много, - тщательно отбирали, я один нехристь случайно оказался. Ладно.
Невеста в белом, он в черном с цветком в петлице, рядом шаферы, крестные -
два отца, две матери - может и молитва была перед тем, как шампанским
хлопнули? Красиво. Разговор такой, пока не подпили, приличествующий
моменту - благочестивый. Ну я влетел, на стул плюхнулся, выпил, осмотрелся
- мамочка моя, я ж их всех, как облупленных, знаю! Шафер, тот что подле
жениха строго так сидит, еще, видно, свой подвиг в церкви переживает -
руку венцом-то оттянуло, я ж точно знаю, с той невестой года два до того
так сладко погуляли в охотку. А счастливый женишок с ее крестной матерью
все в жмурки играли, красивая баба, между прочим, я и то думал... Совпало
это или они специально подбирали, не знаю. Но и этого мало. Я выпил,
пригляделся, мне на что - в ту пору я к этому так очень-то не
присматривался, гляжу на его, жениха, крестную, мне это все постепенно
соседка по столу объяснила, кто с кем в каком родстве состоит, да не все,
разумеется, там еще, верно, и другие комбинации, кабы знать... Ну ладно,
глянул я, значит, повнимательнее на его крестную, тут уж и меня затрясло.
Сначала не узнал - где, думаю, я ее, голубушку, видел? Вспомнил! Я ведь
тебе уже рассказывал про бардачок в коммунале - она и есть сердешная, да
не та - сестренка, а другая, там же и тот женишок был, и комната его, он и
банк тот держал с десятками: мы ему, а он уж, не знаю как, с ними делился
- каждой или разный гонорар. Та самая, постарше, самая главная была,
распорядительница. Как уж она ему в крестные попала, где его крестили - не
знаю, может случайно подвернулась - надо ж для процедуры, или с собой
привел, вроде меня, из сентиментальности...
  - Н-да, - у Кости даже смятение углядел Лев Ильич.
  - Что, - веселился Лев Ильич, - не по зубам орешек? Не все тебе меня
озадачивать!
  - Действительно, - пробурчал Костя,- быстро вы, евреи, бегаете, за вами не
угонишься. Которые с горы, я имею в виду. На гору-то потише взбираетесь.
  - Ага! - смеялся Лев Ильич. - И ты, оказывается, грешишь антисемитизмом,
вот уж не думал, что и у вас там? Нашел все-таки чем уколоть!..
  - Тут согрешишь, - Костя надулся. - Не люблю, когда меня кто обскачет...
Что ж ты теперь делать будешь? - у него левый косой глаз злобно сверкнул,
- крестик-то висит на пузе?
  - А что с ним делать? - Лев Ильич вдруг такую ненависть ощутил к Кириллу
Сергеичу, впервые его так опалило, даже запеклось внутри, голос его
вспомнил вдумчивый. "Кирюша! Вот кто во всем виноват!" Он уж руку запустил
под свитер, расстегнул рубашку, нащупал, рванул, но цепочка оказалась
крепкой, в шею врезалась...
  Он от громкого голоса - постороннего - поднял голову.
  - Поели, так освобождайте место, вон очередь ждет. Перерыв, понимать надо,
а у нас столовая - не ресторан, дома поговорите.
  Перед их столиком стояла пожилая кассирша, очками поблескивала.
  - Сейчас пойдем... - сказал Костя. - Вы больны, Лев Ильич, опять
побледнели. Я думал, вы покрепче. Конечно, когда в голове каша, трудно
слышать правду...
  Лев Ильич вытирал пот, болела шея, цепочка, видно, глубоко врезалась. Он
перевел дух и тут вдруг так явственно, ясней, чем только что, когда Костю
усмотрел верхом на стуле, увидел ту хрупкую соломинку, в пальцах ощутил.
Вот она откуда ненависть! - и врдуг так отчетливо услышались им слова отца
Кирилла, вспомнившего вчера слова Макария Великого. Лев Ильич перевернул
те слова в уме: от сластолюбия! От него малодушие, от малодушия - уныние,
от уныния - презрительность, от презрительности - ослабление, от
ослабления - леность, от лености - жестокость, от жестокости - неверие, от
неверия - гордость, от гордости - гнев. А от гнева и ненависть. "О что-то
уж непременно преткнетесь..." - как напророчил отец Кирилл. Да не о что-то
- обо все сразу!
  Он обеими руками держался за соломинку. Она все явственней хрустела под
пальцами.
  - Откуда вы, Костя, взяли, что на том камне надо соорудить новую церковь
Святых, а эту сгнившую отринуть? Как Он мог сказать об этом, хоть и явился
вам, если и в это я поверю, когда нигде - или я ошибаюсь, не знаю? -
такого не сказано? А разве может Он сказать что-то столь принципиально
иное, вон, и у Достоевского Спаситель в том каземате Инквизитору и слова
не промолвил, всего лишь и сделал, что его поцеловал. Когда Он скажет
Слово - Оно уже страшным Судом явится, не так разве? Может, тогда надежда
есть, если не так, то, значит, не та цепь, что от Адама до отца Кирилла, а
ваша сплетена из придуманных - корыстных ли, для самоутверждения - но
лживых звеньев...

  14

  Ему открыла дверь Вера. Было уже поздно, темно, опять пошел мокрый снег,
он продрог и его познабливало. Весь день был темным провалом в душе: не он
словно, а кто-то сидел за него в редакции, кому-то звонил, даже спорил о
каких-то проблемах - убей его, никогда б не вспомнил, о чем. И не то чтоб
он о чем-то другом, как утром или третьего дня все думал, двумя жизнями
жил сразу - просто исчез, растворился в той черной пустоте, пропал.
  Вера прижалась прямо к мокрому пальто, волосы щекотали лицо, а он было
совсем забыл про нее. Он уж и домой хотел вернуться, и еще куда-то
переночевать, наверх не было сил подняться, ноги сами его сюда притащили.
Он ощутил вдруг невыразимую нежность к ней, так доверчиво прижавшейся к
нему. "Нежность повыше будет качеством, чем страсть, - мелькнуло у него, -
там один животный эгоизм, все о своем, для себя, и в том, что отдаешь -
всего лишь освобождаешься от ненужного тебе, а тут о другом же плачешь,
себя готов отдать, нежность - это всегда добро, исходящее от тебя, а
потому она и не опустошает, наполняет скорей..." Ему сразу стало легче от
этих мыслей, но он не успел додумать, услышал Верин шепот.
  - ...хорошо, что пришел, я боялась, тебя не увижу, мне домой нужно -
мальчик заболел...
  Они прошли в комнату Маши. Она сидела за столом в очках над раскрытой
книгой, казалась постарше и совсем другой.
  - А мы уж беспокоились - забыл, что ль, дорогу?
  Тихая была комната. Низкий абажур освещал только стол. Углы затаились в
темноте покоем. Он опустился на тахту.
  - Ты что это такой бледный, в пятнах? Не заболел? - спросила Маша, сняв
очки, вглядываясь в него. - Поставь, Веруша, чайник, я тебя сейчас малиной
отпою - простудился?
  - Что читаете? - спросил Лев Ильич, вытянув усталые ноги. А еще, дурак,
приходить сюда не хотел!
  - Люблю это место... Дочитаем, Веруша придет - перед постом хорошо.
  Вошла Вера, лоб ему пощупала.
  - Да он горит весь! У вас нет градусника?
  - Спасибо, ерунда это, со мной бывает, - он боялся теперь, что она опять
выйдет.
  - Веруша, теперь ты, - сказала Маша, - дочитай главу.
  - А может, не стоит? - Вера все глядела на Льва Ильича. - Он еле сидит...
  - Нет, отчего ж, - Лев Ильич толком и не понял, что они собираются читать,
передают друг другу. - Я с интересом, а потом, верно, от чаю не откажусь -
продрог.
  Вера взяла книгу и наклонилась над ней.
  - С того места, где остановились?..
  Лицо ее было в тени, свет падал на белые листы книги, чуть ослепляя Льва
Ильича, листы казались совсем чистыми. Он закрыл глаза.
  - Сегодня четверг, - сказала Маша, - стало быть, ровно через сорок девять
дней будет Великий Четверг. Вот это место и читают...
  "...Когда настал вечер, Он приходит с двенадцатью. И когда они возлежали и
ели, Иисус сказал: истинно говорю вам, один из вас, ядущий со мной,
предаст меня..."
Лев Ильич вздрогнул и открыл глаза: что это, почему, откуда они знают,
опять случай?.. Вера читала тихим, ясным голосом, а слова жили сами по
себе, произносились в его душе.
  "...Они опечалились и стали говорить ему, один за другим: не я ли? И
другой: не я ли? Он же сказал им в ответ: один из двенадцати, обмакивающий
со мной в блюдо. Впрочем, Сын Человеческий идет, как писано о Нем; но горе
тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы тому
человеку не родиться. И когда они ели, Иисус, взяв хлеб, благословил,
преломил, дал им и сказал: приимите, ядите; сие есть Тело Мое. И взяв
чашу, благодарив, подал им; и пили из нея все. И сказал им: сия есть Кровь
Моя нового завета, за многих изливаемая..."
Лев Ильич был так напряжен, что казалось, вот-вот что-то надорвется в нем,
лопнет со звоном, он знал теперь этот случай, это были к нему слова...
  "...Истинно говорю вам: Я уже не буду пить от плода виноградного до того
дня, когда буду пить новое вино в Царствии Божием. И воспевши пошли на
гору Елеонскую. И говорит им Иисус: все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь;
ибо написано: 'поражу пастыря и рассеются овцы'. По воскресении же Моем, Я
предварю вас в Галилее. Петр сказал ему: если и все соблазнятся, но не я.
И говорит ему Иисус: истинно говорю тебе, что ты ныне, в эту ночь, прежде
нежели дважды пропоет петух, трижды отречешься от меня. Но он с еще
большим усилием говорил: хотя бы мне надлежало и умереть с Тобой, не
отрекусь от Тебя. То же и все говорили..."
Льву Ильичу казалось, он уже не дышал.
  "...Пришли в селение, называемое Гефсимания; и Он сказал ученикам своим:
посидите здесь, пока я помолюсь. И взял с собою Петра, Якова и Иоанна; и
начал ужасаться и тосковать. И сказал им: душа Моя скорбит смертельно;
побудьте здесь, и бодрствуйте. И отошед немного, пал на землю и молился,
чтобы, если возможно, миновал Его час сей; и говорил: Авва Отче! Все
возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты.
Возвращается, и находит их спящими, и говорит Петру: Симон! Ты спишь? Не
мог ты бодрствовать один час? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в
искушение: дух бодр, плоть же немощна. И, опять отошед, молился, сказав то
же слово. И возвратившись, опять нашел их спящими: ибо глаза у них
отяжелели, и они не знали, что Ему отвечать. И приходит в третий раз и
говорит им: вы все еще спите и почиваете? Кончено, пришел час; вот,
предается Сын Человеческий в руки грешников; встаньте, пойдемте: вот
приблизился предающий Меня..."
  - Стойте! - закричал Лев Ильич. - Не нужно, не могу я больше!..
  Он стоял у стола, облокотившись на него обеими руками,