чистотой, пусть и с ненавистью - она ж на попранной
справедливости замешана, нашей виной вскормлена, а как нам уже завтра
будет нехватать его чистоты и горения - вот про что думать, плакать над
чем!..
  - Дядя Саш, - сказал мальчик, - налей-ка и мне тоже, я с тобой хочу
выпить, отец совсем стал никуда. Ничего, мы его там быстро приведем в
норму... Чтоб у тебя вся эта... богоносная бодяга скорей кончилась, чтоб
скорей мы тебя там увидели - вместе начнем с первого колышка!
  - Брось ты, - сказал Саша, он из разных бутылок сливал в стакан, - какой
тебе колышек, там такие, Боренька, эйфелевы башни стоят, будем только
поплевывать в Средиземное море с утра и до вечера.
  "Помоги ему Бог, мальчику несчастному", - подумал Лев Ильич, что-то не
отпускало сердце, раньше так долго никогда и не болело.
  - Ну а вы, Любушка, - Саша явно был пьян, хотя, видно, и много мог в себя
перелить, но хватил все-таки лишка, - неужто с вашей красотой и ученостью
останетесь в этом, прости меня Господи, уж ежели есть он, богомерзком
городе? Супруг ваш, вижу, из тех, кого не научишь, кому одна радость,
когда их по голове бьют, только просят, чтоб побольше, им в этом видится
высшая цель, но вам-то это зачем? Глазки повыплачете, выцветет красота, а
тут ваши последние бабьи годочки, простите уж за прямоту! Эх, мы и
загуляли бы, названья одни чего стоят - Ницца, Монте-Карло, Лиссабон,
Бермудские острова! Мы там торганем вашей красотой - небу станет жарко! -
русская женщина с еврейской закваской... Так ведь, угадал, не ошибся?
Самый, простите, цимес, уж мне поверьте, попробовал... Да замордуют они
вас тут, своим слюнтяйством занудят, вы свой масштаб только теряете. Эх,
не то, не того вам нужно! Я ж говорю вам, знаю, повидал кой-что, глаз
имею... Когда бабу давно не целуют, не обнимают - видно, ой, видно это,
Любушка! А ведь последние остались поцелуи, пройдет, не вернется!..
  Костя поднялся, на Льва Ильича дико посмотрел.
  - Что ж, взаправду берете?.. - Люба на вид была спокойная, ничто в ней не
дрогнуло, только глаза выдавали, да и не каждому - кто знал их. Лев Ильич
знал эти глаза у нее и все, что сейчас последует. ("Пьян он все-таки,
этот Саша, не равное сражение, хотя почему ж неравное - и она набралась.
Правда, он не знает, что коль она пьяная - плохо его дело", - ровно
так думал Лев Ильич, сам себе удивляясь.) - Значит, не шутите, берете?
Только запомните, Саша, я женщина дорогая, мне не слова нужны, я этих слов
за свою жизнь, ух, сколько наслушалась! И Ницца мне не нужна, Лиссабон с
этими дурацкими островами. Там у них в Европе есть закоулочки - знаю,
прослышала кой-что. Вот там, где за поганую русскую водку, за селедочку
вонючую-ржавую сотни долларов швыряют - вот где шик! - там и погулять и
поплакать можно... Иль испугались?
  - Да вы что, серьезно, Люба? - Саша прямо на глазах начал трезветь. - Да
если б я хоть на минуту мог поверить, если бы вы согласились, - я один
еду и вот-вот, я знаю, у меня сведения точные, верные, - вот-вот получу, я
бы мгновенно вас вписал к себе... Да вы что? Правда? Если б с вами...
  - Стоп, - сказала Люба, так же она сидела, ни разу не повернулась, на Льва
Ильича не смотрела, - а вы как там мной собираетесь торговать,
советоваться хоть станете, или кто даст больше, а вам все равно? Хотя нет,
прошу прощения, много ли мне осталось, не успеете, состояния не сделать,
самому б хватило - последние у меня остались... неизрасходованные поцелуи
- так, что ли?
  - Вы меня простите, Люба, - новые нотки появились у Саши в голосе. - Я это
так, для остроты, для пустого трепа, чтоб разговор перебить, я понимаю кое
в чем толк, мне и в голову не могло прийти. Да я вас давно знаю, заметил,
слышал еще больше, у меня, правильно только поймите, идея была б, а то это
все больше от того, что и моя жизнь впустую - силы девать некуда, не
залатывать же эти вонючие прорехи, нашей кровью перемазанные? Лучше уж
там, хоть чистого воздуха поглотаю, а с вами - можно б, и правда, все
начать с начала... Да я - куда хотите!
  - Ну а вдруг передумаю, позову вас в Абакан?.. Ну, ну, что вы, - она даже
покраснела, подняла руку к глазам, заслонилась, - пошутила, зачем мне
требовать от вас такого подвига, тем более знаю, предупреждена, что
последнее осталось, это раньше надо было нам так-то вот встретиться, тогда
б могла диктовать и географические условия. А так, что ж - значит выбор
между Ниццей и Лиссабоном?
  Саша все больше трезвел и на глазах менялся, такая спокойная наглая
уверенность была в нем все время, а тут появились мелкие суетливые
движения.
  - Вы знаете, Люба, - сказал он уже негромко, - я вас верно давно знаю, вы
помните, может быть, один вечер в ресторане на Речном вокзале, там еще
цыгане были?..
  - Ну вот, - засмеялась Люба, - я еще с вами уехать не успела, а вы при
моем муже такие подробности, может, я всю жизнь про то молчу. Совсем вы
иностранец какой-то - Речной вокзал у нас известное место для адюльтеров...
  Сашу даже жалко стало, до того он смутился.
  - Нет... я в том смысле, что с тех самых пор никак вас не могу забыть. А
знаете, поверьте, это редко со мной... - он на Льва Ильича оглянулся,
покраснел и совсем сбился.
  - Ну, что ты! - смеялась Люба. - Зачем такие откровенности! Такой воин,
такой гуляка, такой русофоб, а перед русской женщиной, с которой только
спать да на дверь указывать, правда, кровь еврейская чуть подмешана, но
такого уж зачем теряться! А как же ваша идея, миссия, об еврейском
засеменении человечества, или от меня станете гулять, как в Европу залетим
- а вдруг не соглашусь? Претензии предъявлю, там строго, а может там и
такой работы не требуется, до вас ее всю провернули, закончили? Или так
крепко надеетесь, что меня совсем ненадолго хватит, сразу скисну - сдадите
в богадельню?
  - Я извинился перед вами, - Саша начал злиться, - объяснил, что те слова
ничего не значат.
  - Объяснил, извинился! Разве женщина когда такое забудет? Эх, простота! с
какими ты только бабами дело имел до сих пор, что из твоего подвига-миссии
получится? Чепухня одна! Разве это всходы будут - сорняки, их полоть не
нужно, сами повянут. Или и из такого, как ты, человека можно сделать -
последнее на тебя и потратить? Родину заради такого дела можно продать -
не жалко, да и самой меж делом спастись! Крысы, которые бегут, живы
остаются, или прямо с корабля да в море, там и топнут? Но то поэтический
образ, а если по-сухому бежать и прямо в Ниццу, в Лиссабон, там ведь, и
правда, повеселей - ни тебе Абакана, ни парторга - цветочки в общественных
парках - или там парки одни только частные? Над ними бабочки порхают -
махаоны? А правда, Лев Ильич, - она впервые к нему повернулась, - не
совершить ли мне такой подвиг, даже если я одного человека человеком
сделаю - и то подвиг?
  - Тетя Люба, вы это всерьез? - Боря теперь на нее глядел с тем же
восторгом.
  - Понимаешь, Боренька, тебе соврать не могу, - и захотелось бы, не смогла.
Нет, не поеду. Никуда я отсюда никогда не поеду. Да и поздно мне, правду
твой герой сказал, давно уж меня никто не целовал. Да и время бы не ушло -
не поехала. Я думаю, и тебе ехать незачем - дел-то, дерьма, в университет
не взяли, кому-то там морду набили, жидом обозвали! Пусть бы кровь
пустили, родительские стекла вдребезги - твое это все, Боренька, твое. И
ты - наш, жиденок ты или русский - наш ты, здешний. Чистота твоя -
здешняя, и ненависть эта - здешняя, знаю я тебя, видела, слышала, как ты с
моей Надькой разговариваешь... Да, что там говорить - все решено,
завязано, сожгли кораблики... А меня вы простите, Саша, я вас обидеть не
хотела, хоть так, как вы, меня еще никто не обижал.
  Саша взял со стола бутылку воды, стал наливать, она у него выскользнула,
покатился фужер, упал на пол - брызнул стеклом. Лев Ильич поймал бутылку,
налил стакан воды, подал ему. Саша выпил, зубы стукнули о стекло, и
повернулся к Льву Ильичу.
  - Ну, я вам этого никогда не забуду, - сказал он. Лев Ильич даже
вздрогнул, такой злобы он и не видел ни у кого. - Спасибо за науку, - он
опять говорил громко, видно, смог взять себя в руки.
  Лев Ильич все еще поеживался. Саша пошел из комнаты, в дверях столкнулся с
Валерием.
  - Уходишь, что ли? - они были уже в коридоре.
  - Что дома? - спросил Лев Ильич.
  Люба наливала себе вина, подвинула тарелку, накладывала салату из миски.
  - Вон как, тебя, оказывается, дом интересует? Скажите, Костя, вы, как я
поняла, только сегодня познакомились с моим благоверным, к тому ж человек
посторонний, похож он на моего мужа? Только искренне, без вранья - у нас
сегодня откровенный такой вечерок.
  Костя стоял у окна, Лев Ильич и не заметил, как он отошел за разговором.
  - Только таким он и мог быть. Я очень ценю вашего мужа.
  - Конечно! Что он вам такого наговорил?.. Догадываюсь примерно. Есть, есть
в нем кое-что, чего нельзя не оценить, особенно если по контрасту с
нынешним героем, здешним... Ох, и надоели они мне все, как надоели,
Костенька, кабы вы могли знать! Началось бы что-нибудь такое, чем нас наши
умники пугают, забрали бы, увезли, - пусть эти все туда, а мы чтоб в
другую сторону, на казенный счет, разумеется.
  - Тетя Люба, вы серьезно считаете, что я совершаю предательство, или вы
это так, чтоб Сашу отвадить?.. Он не такой, вы не думайте, он хороший, он
сильный человек, его мучают, не пускают... - Боря весь дрожал, ждал ответа.
  - Бог с тобой, мальчик, уезжай! Я, может, и не понимаю, я на себя меряю.
Тебе и там будет тяжело, тебе везде будет трудно, так что если ты райской
жизни боишься - не будет ее у тебя. А ты молодой, поплачешь и позабудешь,
только место ищи, чтоб верно, с колышка начинать, а не гулять там под
пальмами и небоскребами - это все равно. Есть, конечно, и своя правда в
этом жутком отъезде, и люди там нужны - вот, чтоб и ты был нужен, а не
просто как шлак отработанный, пусть и благополучный, удачливый. Я за тебя
выпью, жаль, ты с моей Надькой больше не увидишься...
  - Папочка! - в дверях стояла девочка, тоненькая, почти девушка, в широких
бархатных брюках, темные длинные волосы косо падали на бледное лицо,
светлые глаза в слезах. - Приехал, успел, а я боялась не попрощаешься... -
Она вбежала в комнату, Лев Ильич шагнул навстречу, поцеловал ее в голову,
в мокрые глаза. - Вот видишь, - лопотала она, - Борька уезжает, ему никак
нельзя оставаться, он мне все объяснил, - ну никак нельзя. А может что
изменится, правда? Может, будем туда-сюда ездить? Я на практику поеду,
или, знаешь, вдруг случится, - она зашептала Льву Ильичу в самое ухо, -
гастроли, а? И Борька приедет туда - там это просто - из Франции в Италию,
из Италии в Швецию - ведь может так быть?..
  - Славно как, свои остались, - Валерий вошел следом за Надей. Варя, иди
сюда, посидим хоть тихонько... Здесь что, баталия была, пока я всех
выпроваживал? Саша совсем огрузнел,
перебрал...
  - Баталия, - сказал Костя, - уехали бы вы все скорей, а то мы только вами
и занимаемся.
  - Завтра и уедем, успокойся, - Варя сразу подошла к Боре, обняла за плечи,
посадила. - Завтра чуть свет нас и не будет.
  Тихая она какая, - подумал Лев Ильич, вот слово точное про нее - тихая. И
всегда была такая, что тут только Валерий не устраивал.
  Она что-то прибрала на столе, осколки с пола, подрагивал светлый пучок на
голове.
  - Ты знаешь, Надя, - Боря глядел на нее, как она вошла, не отрываясь, - я
сегодня шел по Москве последний раз. Мы с отцом сходили в посольство,
поставили визы, все уж сделано, еще книжки последние отправили, он куда-то
пошел, а я один пройдусь, думаю, по бульварам. И так странно было, будто
меня уже здесь нет, а я все вижу - в кино, что ль, смотрю, или откуда-то,
не знаю. И даже не грустно, а просто странно - сон такой.
  - Борь, но это не может быть, мы ведь с тобой увидимся? - Надя оторвалась
от Льва Ильича, присела на корточки возле Бори, волосы закрыли ей лицо.
  - Ладно, - сказал Валерий, - вы увидитесь, а вот мы - никогда. Давайте
выпьем последний раз да идите, нам еще чемоданы укладывать, а уж первый
час...
  Они стояли на площадке, все уже перецеловались.
  - На аэродром не нужно, - говорил Валерий, - там будет народ, да и не к
чему, совсем сердце разорвется.
  - Пусть, - обнял его Лев Ильич, - все правильно. Наверно.
  Варя подошла к нему, уткнулась в плечо и заплакала, первый раз он видел ее
слезы.
  - Никогда, - сказала она, - никогда, Лева, я тебя больше не увижу.
  Боря все держал Надю за руку.
  Они стали подниматься по лестнице, прошли марш, Надя вдруг повернулась и
бросилась обратно.
  - Пусть ее, - сказала Люба, - пускай еще у них побудет.
  Они поднялись еще на этаж. Люба открыла дверь. Костя вошел с ними.
  - Тише, - сказала Люба, едва они оказались в коридоре, - вы лучше
проходите на кухню, я сейчас посмотрю, может, спят...
  - А кто там? - спросил Лев Ильич, ему не понравилось, что кто-то тут
оказался без него.
  - Один парень с женой, у него неприятности... Одним словом, надо было
уехать из дома, чтоб глаза не мозолить... Ну, я тебе потом расскажу.
  Они зашли на кухню, сели за маленький стол у окна. Лев Ильич огляделся.
Странное у него было чувство - будто он все еще не приехал, хотя вот он и
дом, и все здесь его руками двигалось-прибивалось: медные ручки на дверях
из квартир его теток - свинчивал, когда ломали их дом, картины на стенах -
с каждой что-то связано, тарелочки - пятна, трещины прикрывались ими...
Вон чайник появился новый, отметил он, и такой запах знакомый, домашний -
а все уже без меня. Что-то с ним случилось, произошло, а что - никак не
мог понять... Вот и эти уехали, вспомнилось ему, как только взглянул на
картину - и с ней была связана история, еще одна потеря - нет, не мог он
больше про это, Боря стоял перед глазами: "О чем они там с Надей?" -
подумалось ему.
  Он встал, поставил чайник, зажег газ. Говорить не хотелось, а знал, не
избежать разговора, тяжко будет, потому и не шел, оттягивал, и Костю
привел - не обойдется ли? Может хорошо, что здесь чужие, отложится
объяснение, но чувствовал, знал - добром это сегодня не кончится.
  Они уже входили в дверь: молодая женщина, длинноногая, с накрашенными,
чуть испуганными глазами, он - в бороде, легко улыбался.
  - Мы тут у вас расположились, извините нас, Люба не знала, что вы сегодня
приедете...
  - Да что вы, - заспешил Лев Ильич, ему уже стыдно стало своих мыслей:
людям деваться некуда, что-то у них стряслось, а он опять о себе, первое
чувство, комнату его, вишь, заняли, - устроимся, да я опять, может, уеду,
- сказал и совсем смутился своему вранью.
  Люба поняла - ох, знала она его, лучше его самого знала, поэтому, может, и
тяжко так было с ней. "Ничего она не знает!" - обозлился он вдруг, с
трудом сдерживая вспыхнувшее в нем раздражение.
  Люба переоделась, тонкий черный свитер - он ей к лицу всегда был, серьги
позванивали.
  - Сейчас чайку попьем, - сказал Лев Ильич, чтоб себя не выдать, - тяжкий у
нас выдался вечерок.
  - Да я понимаю, - живо откликнулся Митя - они познакомились уже с ним и с
Кирой, - у нас с друзьями те же бесконечные истории. А что вы думаете, про
каждого понятно, вынуждают людей. Я вот сам всегда считал это невозможным,
а теперь - и выхода другого нет.
  - Выход есть всегда, - сказала Люба, - сейчас мы его обнаружим, - она
открыла холодильник и вытащила запотевшую бутылку. - Нашла, чем не выход в
такой ситуации?
  Посмеялись.
  - А не поздно, - спросил Лев Ильич, - вы, наверно, спать собирались? - не
хотелось ему начинать новое застолье, разговаривать с новыми чужими
людьми. Да и Любы он побаивался.
  - Что вы, это вам, может, устали с дороги.
  - У меня просто день такой длинный - никак не кончится. Да и не заснешь...
  Они уже все разместились за столом, Люба нарезала колбасу, вытащила сырую,
холодную картошку.
  - Больше нет ничего, да, словно бы, все сыты.
  Разговор все не начинался, смущались друг друга - не знали.
  - Эх, Митя, жалко вас не было, я таких комплиментов наслушалась, чуть было
сейчас в Лиссабон не улетела - прямо сразу обещали выдать визу.
  - Отказались?
  - Для меня некоторая неожиданность, выяснилось... Впрочем, надо бы, пора
догадаться, что я уж не гожусь для употребления, только после
взбалтывания, да и то ненадолго.
  - Перестань, Люба, - поморщился Лев Ильич.
  - А что - иль неправда?
  - Ты сама знаешь, что неправда, - он посмотрел ей прямо в глаза. "Вот оно,
начинается".
  - Не пойму, кто об этом знает - я или ты?
  - Саша тот знает, - сказал Лев Ильич, ему все равно было...- А что у вас
стряслось, если не секрет? - спросил он Митю. "Может, еще как-то перебью
ее", - решил он.
  - Какой секрет - обыкновенная история... Разрешите, - Митя разливал водку.
("Его значит бутылка", отметил зачем-то Лев Ильич.) Пришли в восемь утра -
четверо, работали двенадцать часов - и все перетрясли, даже письма все
перечитали.
  - Нашли что-нибудь? - это Костя первый раз подал голос.
  - Можно сказать, ничего - так, ерунда, у всех есть, - я не маленький дома
хранить. Солженицын, изданный на Западе - "Раковый корпус", Библия
американская - это вот и забрали. Жалко, конечно, лучше бы продал, деньги
сейчас можно хорошие взять.
  - Странно как, - сказал Лев Ильич, - книг совсем нет, такой у людей голод
на книги, а за них деньги берут, да еще хорошие.
  - Потому и берут, что дают, - Митя засмеялся, - закон коммерции.
  - Ну да, - смутился Лев Ильич, - я понимаю, только какая-то неловкость в
этом - вы не согласны? - на такой жажде зарабатывать деньги.
  - Старый разговор, - сказала Люба, - наслушалась я споров о том, может ли
врач брать деньги - безнравственно это или нет.
  - Тут другое, - спешил Лев Ильич, ему и неловко было, да и не мог оставить
без ответа. - Мне рассказывали, в церкви одной, здесь в Москве, зимой, на
паперти стоял мужик и громко так обращался к каждому входящему, как
милостыню просил: "Хоть какую-нибудь книжку, ради Христа! Я, говорит, из
Курска, все у нас сожжено, ни одного храма не осталось, ни одного слова
печатного - Евангельского нет - хоть что-нибудь дайте для нас!.." Как же
так: милостыню просит, а у него за это деньги брать?
  - Ну, знаете, - сказал Митя, - настоящие собиратели книг тратят огромные
деньги, переплетают, а потом книги в цене не падают - только поднимаются,
по нашим временам, это, так сказать, верное вложение капитала - сегодня
пятьдесят рублей заплатишь, а через год сто получишь.
  - Ах, вот как вы подходите? - Лев Ильич совсем растерялся: человеку
ночевать негде, он прячется, а я его, выходит, оскорбляю, осуждаю, своей
нравственностью, видишь ли, попрекаю... - Конечно, если к книжкам
относиться как к капиталу... Но ведь у них есть и другое назначение -
первое, они, так сказать, духовную жажду утоляют.
  - А разве плохо, если человек, вместо того, чтоб купить себе новый
шифоньер, притащит домой книгу - это ведь тоже о нем свидетельствует.
  - Ну да, - с усилием бормотнул Лев Ильич, - о том, кто купит, но и том,
кто продает, тоже.
  - Так не он же сам цену устанавливает? - сказала Люба с горячностью. -
Разговор какой-то глупый, рынок ее диктует в зависимости от потребностей.
Забыли все политэкономию, мало вам, значит, вдалбливали в свое время.
  - Наверно, так, - поспешно согласился Лев Ильич. Вот, настроение скачет,
как у барышни, грустно ему было. - Но не хочется, чтоб Библию продавали,
наживались на ней. Тут еще одна проблема возникает... - он все пытался
как-то пробиться, нащупать почву - трудно ему всегда бывало разговаривать
с новыми людьми, как по тонкому льду шел, все проваливался. - Там,
понимаете, в Писании, как раз и идет речь, чтоб не стяжать, не собирать
сокровищ на земле, сказано - от мира откажись, ну и прочее. А человек,
особенно я имею в виду, кто читал - а кто ж не читал Евангелия? - за эти
самые слова берет деньги. Согласитесь, странно?
  - Так ведь и Библию где-то печатают: станки, набор, бумага, рабочие - все
стоит деньги, да и продают же ее там в магазинах - не в сумме дело, может
тамошний цент подороже наших бумажек, если перевести н