елать пробный том, взяв
наугад какой-то месяц прошлого, скажем, года. Здесь самое трудное
определить тему, а также материал подлинный. Это я взял на себя. А Федя
обещал посидеть над газетами. Здесь только терпение и время, и,
разумеется, идея.
  - Да. Прошу на меня не рассчитывать, - набычился Федя.
  - Можно узнать, почему?
  - Я... не имею права сейчас этим заниматься.
  - Права?.. А, дошло - любовная лодка. Доказательство бытия...
  - Можете думать, что вам угодно. Впрочем, я не хочу, чтоб этим
набрасывалась тень... на нее. Совсем не так плоско, как вы говорите, Марк.
Я просто не вижу смысла в таких книгах.
  - Ничего не пойму. Ты же сам, здесь, с таким азартом разрисовывал мне эту
идею?
  - Тогда разрисовывал, а сегодня понял, что все это не так.
  - Вот и имей дело с нашими господами интеллигентами, - развел руками Марк.
  - А я уж газет натащил...
  - Лучше остановиться в самом начале, чем потом, когда столько сил и
времени будет потрачено, когда это будет сделано, а неизвестно к чему.
  - Как неизвестно?
  - Ну к чему, что они дадут, эти прекрасные книги?
  - Но я только что сказал - может открыться, действительно, потрясающая
картина, неожиданная, в самых разных областях - во всех сферах нашей жизни.
  - Ну а дальше что? Дальше-то что? - передернулся Федя. - Предположим, мы
собрали, издали эти книги. Серию. Библиотеку. Отправили на Запад,
напечатали, увезли сюда, разоблачили, заклеймили, пробудили общественное
сознание...
  - Это и есть дело, за которое стоит положить голову.
  - Да черта ли в ней - в голове! А что мы предлагаем - вот в чем вопрос-то
проклятый? Предлагаем, а не разоблачаем! Теперь уж в детском саду
горшочники разоблачают своих воспитательниц. А дальше что?
  - А дальше думать будем, да и за нас кто-то придумает. Пусть эти книги
станут мостками через кровавую грязь и трусливое болото.
  - Куда мостки? Вы книжку перечитайте, из которой я эту идею вытащил. Там
про то и написано, как болото начали гатить, да в такой яме завязли, а
теперь - еще, что ль, дальше?.. Лев Ильич, да объясните вы ему, я затем
вас и привел, что не мостки нужны, что сперва думать, а уж потом ломать и
строить. Что нельзя так больше, что мы, благодаря тем мосткам, так завязли
по самые уши, только носом хлюпаем, а все дальше и дальше хотим гнать - а
ведь уже и некуда? А потом загоним сами себя уж совсем неведомо куда, что
и носом не сможем хлюпать - Господь Бог будет виноват, все Он попустил,
Ему кричать станем, что Он нас разума лишил?.. Не знаю я, только не боюсь
того, что вы про меня думаете, и не в том дело, что у меня сейчас... так
получилось. А может, потому, что получилось, я и понял, что есть кое-что
повыше...
  Звякнули в дверь.
  - Открыто! - крикнул Марк и шагнул в коридор. Федя подошел к Льву Ильичу и
стиснул ему руку.
  - Я неправ? Да, неправ?.. Может неправ, но я не могу, не хочу делать то,
за что сам перед собой не смогу ответить. Может, когда пойму, может,
это... слабость и я такой жалкий, напугавшийся, сам себе лгущий,
изворотливый перед собой... А ладно, все равно, спасибо вам, я даже не
ожидал, как вы его сразу за глотку...
  "Можно?" - услышал Лев Ильич Танин голосок.
  Федя кинулся из комнаты.
  "Познакомьтесь, Марк - это Таня."
"Раздевайтесь, сейчас я всех чаем буду поить."
"Спасибо, мы пошли. У нас..." - Федя говорил сурово, готовый пресечь любую
улыбку.
  Лев Ильич вышел в коридор. Таня, уже расстегнувшая было пальто, снова его
застегивала. На Льва Ильича она и не взглянула.
  - Заходите, как время будет, - сказал Марк. - Всегда рад.
  - Лев Ильич, еще раз спасибо, - Федя открыл уже дверь на лестницу, но
вдруг резко остановился. - Да нет, я не о том, вы еще что-то подумаете! Я
за то, что только что вам сказал...
  Таня подняла глаза на Льва Ильича - она, и глядя на него, его не видела.
"Ну и хорошо, подумал он, не мне ж такое..."
  - Лев Ильич, идите сюда! - позвал его Марк из кухни.
  На плите пыхтел чайник, Марк колдовал над заваркой.
  - Это и есть одно из доказательств бытия Божия?.. - спросил он. -
Убедительно. Да, с господами интеллигентами только водку пить. Спасибо,
хоть сразу, а то б...
  Лев Ильич присел на табуретку возле покрытого пластиком стола, у
темнеющего на глазах окна. На подоконнике стоял транзистор с торчащей
антенной. Марк повернул выключатель, под потолком зажглась голая - без
абажура лампочка, поставил чашки, банку варенья.
  - Вина нет. Да вам уж сегодня поставили... Хоть надо бы - трясет от
злости. Как ни привык к таким номерам, а каждый раз руки чешутся. Вот вам
доказательство, и никаких Тань, все элементарно.
  Лев Ильич молчал.
  - А вас действительно с работы гонят?
  - Оно к лучшему.
  - Что думаете делать?
  - А я еще не думал. Пойду сторожем в детский сад.
  - Сколько лет вы там проработали?
 
  - Пятнадцать.
  - Ого! Хотите сделать заявление?
  - Чего? - изумился Лев Ильич. - Кому?
  - О гонении за веру, на конкретном примере. Для прессы, он кивнул на
транзистор. - Или я, про случай с вами.
  - Ну сделал. Дальше что? Меня восстанавливают?
  - Едва ли. То есть, скорей всего, нет. Но нельзя давать спуску ни в чем.
  - Чем вы занимаетесь, Марк?
  - Где я работаю? В одном институте. Но это вроде детского сада, который вы
себе придумали. Только денег побольше.
  - Но я действительно буду сторожем, если меня возьмут.
  - Что значит "действительно"?
  - Это будет моим занятием.
  - И все?
  - И все.
  - Тут уж я вам не поверю, простите. Потому что, если вы даже будете
работать каждый день, хоть сторож чаще всего посменно, а верней всего, в
детском саду у ночного сторожа целый день свободный, во всяком случае
шестнадцать часов времени вам в любом случае девать будет некуда.
  - Вы знаете, Марк, если мы говорим всерьез, а не просто упражняемся в
остроумии, то мне вам нелегко ответить. Верней, объяснить. Но поскольку
вас интересуют факты, а выводы, как я понял, вы любите делать
самостоятельно... Меня гонят с работы не только за то, что я хожу в
церковь, верней сказать, в трудовую книжку, конечно, запишут нечто другое:
"невыполнение задание по командировке". И это будет вполне справедливо. Я
вернулся две недели назад, получал зарплату и ничего - просто совсем
ничего за это время для редакции не сделал.
  - Ну за это не выгоняют человека, проработавшего перед тем пятнадцать лет.
  - Да я не про то - выгоняют-не выгоняют. Я просто к тому, что у меня было
не по шестнадцать часов свободных, а по двадцать четыре каждый день. И у
меня не было не только часу пустого времени, но и одной минуты, я прожил
за эти две недели - с тех пор как крестился, такую жизнь, какой, наверно,
не было все предыдущие сорок семь. Вот вам к разговору о том, чем я буду
заниматься.
  - То есть, собственными переживаниями?
  - Назовите хоть так.
  - Или спасением собственной души, если научно?
  - Это верней и по существу.
  - Ну а остальные, все вокруг - кто страдает, кого убивают, кто иначе
относится к проблеме участия в общественной жизни, а его из нее
выталкивают?
  Лев Ильич улыбнулся:
  - Этот самый вопрос я сегодня, по слабости, задал юноше, у которого даже
некое физиологическое отвращение ко всякому казенному учреждению. Он
просто не может переступить его порог.
  - И что он вам ответил?
  - Что его участие в общественной жизни выражается в том, что он стремится
полностью от нее себя изолировать - хочет, чтоб его оставили в покое.
Мечтает всю жизнь просидеть в закутке, за шкафом. Только там, полагает он,
сможет услышать то, ради чего родился на свет Божий.
  - А, это, наверно, ваше четвертое доказательство бытия Божия?..
  Лев Ильич снова не ответил.
  - И вы находите такую позицию достойной? - спросил Марк.
  - Спасение собственной души - это не жизнь в закутке. Вторая главнейшая
заповедь Господня: возлюби ближнего, как самого себя.
  - Это все абстракции. Во всяком случае, со столь пассивной позицией с
преступлениями или, пусть по-вашему, со злом, не справишься.
  - Помилуйте, Марк, обратитесь к собственному опыту, да разве любовь бывает
пассивной?
  - Любовь в современном мире, где зло угрожает самому существованию
человечества, всего лишь хобби, во всяком случае, не дело для человека,
чувствующего ответственность.
  - Ответственность за что?
  - За жизнь ближнего, которого надо не возлюбить, как вы говорите, а
избавить от страданий.
  - А за себя?
  - А собой я заниматься не имею права. У меня на это нет времени, потому
что и двадцать четыре часа мало на то, чтоб не как-то там
туманно-мистически, а реально спасать ближнего.
  - Тогда вы последовательный человек, и Вольтер в точности выражает вашу
философию жизни: считаете, что я безответственный эгоист-себялюбец, а
готовы, не задумываясь, писать заявление в мою защиту. Ну не чушь ли?
  - Видите, как действительно странно: христианин утверждает, что возлюбил
ближнего, а защищать даже себя самого не хочет - не то чтоб других! А я,
отрицая эту любовь, готов за вас в петлю. Чья позиция благородней?
  - Благородство не категория для христианина.
  - Какие же у вас категории?
 
  - Ну скажем, чувство вины, кротость...
  - Опять литература, да и не лучшие образцы. Молью трачены, гнилью,
нафталином разит от этих двухтысячелетних тряпок - разных там плащей с
кровавым подбоем - опять абстракции!..
  - Чай у вас замечательный! - сказал Лев Ильич, он как-то совсем протрезвел
и знакомая печаль стиснула ему сердце: "Ну что это все со мной? - спросил
он себя. - Славный какой человек - чистый, мужественный, действительно
благородный, не чета тому Мите, что скрывался у Любы, Библией
подторговывал. Что ж, и тут, наверно, разные люди, хоть может и одно дело
делают... Ну а дело-то, дело?.." - Чай замечательный, только едва ли это
составляет круг ваших профессиональных занятий. Судя по тому, что вы
говорите. А мне, между прочим, так и не ответили - в чем они?
  - Я считаю своим долгом принципиально и в любом случае выступать в защиту
прав человека.
  - Ах, ну да, даже те, которые вам лично несимпатичны.
  - Не за идеи, а за права.
  - Права?.. Да, это понятней: право на труд, на образование, свобода
печати, демонстраций...
  - Свобода совести, свобода выбора местожительства, - сказал Марк. Он
говорил спокойно, твердо, ни разу не повысил голос, глаза у него были
внимательные, чуть-чуть снисходительность уловил в них только Лев Ильич.
  - Конечно. Поэтому вы готовы защищать тех, кому трудно здесь, и тех, кто
хочет, чтоб было полегче, и потому едет туда.
  - Разумеется. Это одна из основных свобод.
  - А вы сами - не хотите осуществить это свое право?
  - Нет. Каждый человек должен знать, что может реально обладать этим
правом. Это дает человеку уверенность, он чувствует себя, действительно,
гражданином мира, если может в любую минуту отрясти прах и хлопнуть
дверью. Но... можете ловить меня на противоречии, это ваше дело, но
сегодня уехать отсюда - значит убежать от Распятия, говоря вашим языком.
Видите, как я знаю терминологию...
  - Знаете? А что это такое? Вы думаете, Он распялен за то, чтоб у всех была
ванна с кафелем и всеобщая грамотность? Это ж главное, что побуждает
"отрясать прах" и "хлопать дверью" - нет возможности жить как хочется и
заниматься тем, к чему имеешь склонность.
  - Да, право на нормальную цивилизованную жизнь и право на образование,
реализацию своего дарования - элементарные права, и никакое общество не
должно их ущемлять... Да кто тогда за вас-то вступится, если я уеду? За
эту страну, в которой, в лучшем случае, у людей хватает сил не участвовать
во лжи и за шкафом угнездиться. Вон и Федя таким оказался. Это им сегодня
в подвиг вменяется.
  - Но позвольте, Марк, значит, любовь для вас не только "хобби", чем же,
как не любовью, может быть одушевлена ваша деятельность? Несомненно,
любовь к людям, которые здесь обеспамятели, к стране, которая все потеряла
- к России?..
  Марк чертил ложечкой на столе.
  - Значит, я угадал? - повторил Лев Ильич. - А если есть любовь, она может
стать началом...
  - Нет любви, - поднял голову Марк. - А если и была, я ее в себе вытравил.
Потому что нельзя любить страну, в которой уничтожены десятки миллионов
людей, народ, который, как вы сами сказали, обеспамятел, все в себе
растоптал. Если я буду любить, если я дам любви очнуться в себе, я не
смогу ненавидеть, а без ненависти к этой мерзости с ней не станешь
сражаться - каждый день и каждый час. Не будешь готов принять любую муку.
  - Действительно страшно, когда русский человек становится последовательным
- настолько ломает свою природу, что насильно топит живущую в нем любовь в
ненависти... Да уж и идола вы себе избрали - ничего более антирусского,
чем все эти хохмы Вольтера и вообразить себе невозможно. А надо ж, в
восемнадцатом веке его именем клялись... Но неужто еще мало за двести лет
аукнулось? До того дойти, что стыдиться в себе любви к несчастным,
затоптанным, себя потерявшим... И это в русском-то человеке? Какие уж тут
права, свободы, если у вас у самого, в себе нет права любить? Как нельзя
на насилии - хоть это-то вы поняли после всего, что здесь было? -
построить никакой справедливости, как расползется фундамент, в основании
которого будет слезинка того самого ребенка, так и на ненависти вы ничего
не соорудите - не свяжутся кирпичики... Да никогда я не поверю в это
вымученное рыцарство, защиту меня, которого вы не любите, моих идей,
которые презираете - игра это, Марк, простите меня, иль выверт какой-то от
собственного отчаяния.
  - Что ж я вам голову морочу? - так же спокойно сказал Марк, только глаза
чуть потемнели.
  - Да нет, вы не сердитесь, мы с вами истину выясняем, я понимаю и ваше
мужество и чистоту...
  - Благодарю вас.
  - Это не комплименты, я просто хочу понять. Хорошо, вы защищаете права
человека, записанные в Конституции и Декларациях. Действительно
благородно, да и жертвенность, подвижничество, видов у вас, несомненно,
никаких - все прекрасно, достойно, особенно по сравнению с теми, кто сидит
за шкафом, или того хуже, мелет языком, произносит гневные тирады,
злорадствует, запершись на своей кухне, а сам боится телефона, стука в
дверь и наутро послушно лжет, чтоб не потерять зарплату. Какие могут быть
сравнения с вами, только гордиться можно, что дожили до того, что
появились люди, не запирающие дверей и готовые за свои убеждения умереть и
от них не отказаться. Действительно прекрасно... Но вот - один случай,
другой, десятый, сотый, тысячный: нарушены права на труд, на образование,
свободу совести, перемену местожительства и прочие элементарные права. Вы
каждый раз выступаете - нельзя давать спуску. Согласен. Ну а система в
этом есть, какая общая концепция, философия, пафос утверждения в чем - на
этом Федя и споткнулся? Это хаос какой-то - Конституция это еще не
программа организации жизни общества.
  - Странно, - сказал Марк, - мне так казалось, что за всем этим, как вы
говорите, хаосом фактов и вызываемых ими протестов, за самим принципом ни
в коем случае не давать спуску в любой, на первый взгляд, мелочи, уж такая
ясная и четкая программа! Демократизация всех государственных институтов,
суверенность законодательной и судебной власти - и даже при сохранении
принципа социальной справедливости вся страна мгновенно преображается. Все
и каждый изменится, только лишь почувствует право быть человеком, а не
трусливым животным...
  - Это после того, что произошло, в растоптанной и смятой стране, в которой
атеизм до такой степени вытравил представления о духовных и моральных
ценностях, искалечил выдуманными, преувеличенными предрассудками,
поработил унизительным страхом? В стране с невероятной преступностью и
развращенностью снизу доверху вы предлагаете ввести неограниченные
политические и гражданские свободы? И после этого говорите об
ответственности и о своей готовности умереть за права человека? Умереть-то
вы несомненно умрете, но как будет с правами и значительно более
элементарными, чем право печати и демонстраций?
  - Что ж, в Америке, которой всего двести лет, не демократические
институты, не демократизм сознания всей нации и не суверенность судебной
власти сняли проворовавшегося президента? А нас, которым уже тысяча лет,
все еще за ручку надо водить да розгами воспитывать? Только этим,
по-вашему, вбивают человеку уважение к собственным правам?
  - Сначала та демократия избрала жулика президентом - тоже, кстати, есть
над чем поразмыслить. Да и что уж, к чести ли умиляться этой чужой
демократией! Какая память короткая. Неужто Хиросиму можно забыть?
  - Хиросиму?
  - И Нагасаки. Что-то я не слышал о суде над американским президентом. Не
было его в Нюрнберге. А ведь следовало, закрыв тот процесс, открыть новый.
Что могло быть чудовищней по бессмысленности этого жуткого эксперимента!
Или речь шла о спасении
нации? Да в Америке и гранаты одной не взорвалось! Вы говорите о мерзости
деспотического режима, а что может быть более мерзко, чем демократия,
забывшая о такой вине перед человечеством, перед другим народом? Свободная
нация, до сих пор не покаявшаяся в таком злодеянии!.. Демократия, власть
большинства, суверенность закона, социальная справедливость!.. А что будет
с моим собеседником, мечтающим сидеть в закутке, за шкафом, ищущим Бога?
  - Человек должен участвовать в жизни страны, во всяком случае, на первых,
самых трудных ее порах.
  - Вот видите! Да мы только и слышим о трудной поре, которая сменяется
следующей, еще более тяжкой... Господи, демократия! Почему-то все
забывают, что это свобода не только для одного тебя, но для всех! И для
твоего соседа, которого раздражает, что ты приходишь поздно и тебя
навещают женщины, для твоего начальника, которого злит борода его
сотрудников, для пенсионера, ненавидящего собак, и для другого пенсионера,
готового перестрелять всех кошек... Я уж не говорю о вещах более сложных -
о проблемах национальных, скажем. Власть большинства! Да нет более
унизительной зависимости, чем зависимость от демократического произвола
коллектива. У наших интеллигентов настолько спутаны все нравственные
координаты, что они считают для себя унижением поклониться Господу в
храме, пасть на колени - они свободные люди и не признают никакого
рабства! - а тут же, все эти гордецы бегут кокетничать с секретаршей
столоначальника, от которого зависит судьба их диссертации. А если это
свободное большинство - а ведь это ваш сосед, начальник, пенсионеры -
предъявят вам свои права, гарантированные им суверенным законом?.. И если
он - мой собеседник, тот, что мечтает о закутке, - придумал, как обмануть
режим, равнодушный ко всему на свете, кроме своего брюха, то уж демократию
с ее миллионами глаз и суверенностью судебной власти, горящую принципами
социальной справедливости - нипочем не проведет. Еще бы, коль ваша
социальная справедливость станет идолом, молохом, ей дела не будет до
жалкого, живущего за шкафом дурачка, ищущего Бога. Да самый добрый
человек, зараженный, обезумевший от таких коллективных идей, становится
зверем - мало вам, что ли, исторических примеров? Еще бы, коль суббота
выше человека!
  - Что ж вы предложите?
  - Нет народных масс, есть люди, личность и каждый должен понять себя,
осознать свой собственный нравственный долг до конца. При этом
общественная деятельность не отрицается, но общество подчиняется личности,
о которой оно должно заботиться прежде всего - о создании возможностей для
ее духовного совершенствования, воспитания в ней сил для выжигания своих
страстей, самости - подчинения высшему нравственному закону, который суть
не права, записанные в Конституции, а Заповеди, возвещенные Господом.
  - Опять старая, навязшая в зубах болтовня - что она дала за две тысячи лет?
  - Только благодаря ей мы с вами сейчас разговариваем, а не перегрызаем
друг другу глотки. Нам действительно тысяча лет - вы правы, а потому
нелепо и жалко заимствовать чужой, к тому ж принципиально чуждый опыт,
который бы только узаконил последствия этого страшного эксперимента. Да
прав Федя, по сути-то прав! Ну куда нас