кино, философов, готовых диалектически
оправдать любую мерзость. Что ж до того, что действительно сделали евреи в
русской науке или инженерии - в этой самой оснастке, было, как же,
разумеется, и было, и сделали - но право же, постыдно об этом и
вспоминать, зная зло, ими причиненное. Едва ли стоит мерять - только к
стыду и неловкости.
  - Ну знаете, - сказала Юдифь, с брезгливостью глядя на Льва Ильича, -
такого я в своем доме никак не ожидала. Впрочем, когда человек изменяет
голосу крови...
  - Какой крови? - спросил Лев Ильич.
  - А что, по-вашему, православие не измена? Не была, что ли, эта церковь и
создана для того, чтоб унижать и уничтожать евреев - да и не только
теоретически? Только руки коротки.
  - Нет, она для другого была создана, а верней, всегда существовала. Разве
апостолы, евангелисты не были евреями? А Матерь Божия...
  - Ну эти сюжеты мне хорошо известны.
  - Вы знаете еврейский язык?
  - Нет. Мне он ни к чему. Я в России живу.
  - Ну как же вы тогда ходите в синагогу - там же на еврейском идет служба?
  - Это еще зачем? Почему я должна ходить в синагогу? Вы еще меня заставьте
какие-нибудь грязные пейсы носить, или в чем там еврейки ходят? Для того,
чтобы чувствовать себя еврейкой и всегда об этом помнить, мне не нужна
синагога - мне достаточно знать, что в этой стране, в которой живет быдло,
всегда гнали и уничтожали евреев. В отличие от вас, я никогда не смогу
отмахнуться от разговоров на кухне, хоть на своей их не допущу и, надеюсь,
этот будет последним...
  - Юдифь, да что с вами? - попробовал урезонить ее франт.
  Юдифь отмахнулась от него.
  - Юдифь? Да меня, если хотите, и Юдифью назвали не случайно. Пусть меня
топчут, но я горжусь тем, что я Юдифь...
  Лев Ильич позволил себе маленькое удовольствие - глянул на Веру, но не
увидел того, чего ждал, он не смог бы понять, как она на него смотрит,
наверное, это было только безразличием или усталостью.
  - Да кто ж ты все-таки теперь? - повторил свой вопрос Вадик, - русский,
что ли?
  И Лев Ильич сорвался. Он давно знал, что не удержится, что спокойствия его
хватит не надолго, что не ему вести все эти разговоры, что-то объяснять и
миссионерствовать... "Да брат мой от меня не примет осужденья..." -
мелькнула перед его глазами пушкинская строка, набросанная легким, летящим
почерком.
  - Я-то еврей, - сказал он. - Меня зовут Лев Ильич Гольцев. Мой отец, мать,
деды, прадеды - и так до десятого колена были евреи: цадики, раввины,
барышники, спекулянты, торговцы живым товаром. А я - православный
христианин. А вот кто ты - Вадик?
  - Я? - растерялся Вадик. - Ну, конечно, еврей.
  - Может, покажешь паспорт и мы прочитаем, что там у тебя написано?.. - это
был запрещенный удар, ниже пояса, потому что кому, как не Льву Ильичу было
знать, что Вадик мучался этим, а потому и так нервно реагировал всегда, но
и отказаться от такого удара у Льва Ильича сил не хватило, не мог он себя
больше сдерживать. - И ты, полужидок, будешь мне что-то объяснять про
евреев, о том, сколько и кто пролил их крови? Вы будете мне говорить о
голосе крови и о том, как я его должен слышать? - он увидел краем глаза,
потому что смотрел Вадику прямо в лицо, что на том конце стола встал во
весь свой прекрасный баскетбольный рост Игорь, и снова порадовался, что
взял ребят с собой. - Да вы люди без нации - не евреи, не русские -
советские, страдающие только от того, что у вас нет черной икры,
ненавидящие Россию, не знающие ее, стыдящиеся своего еврейства. Какой тут
голос крови, когда это всего лишь элементарное национальное чванство,
гордящееся своей гонимостью: мы - гонимые, значит - избранные, нам все
должны помогать, мы обиженные - значит лучше! Хоть стол ломится, все равно
гонимы, растоптаны! Все равно ущемлены. Еще о том любите вспоминать, что
сто лет назад евреям нельзя было в Петербурге и Москве селиться, не было,
мол, права жительства, а небось о том, что в этой стране, где верно, черта
оседлости существовала, миллионы русских людей были в то же самое время
крепостными - об этом и думать позабыли? Ну уж коль сравнивать да
меряться? А о том, что сегодня, не сто лет назад - сегодня миллионы
русских крестьян паспортов не имеют - что ж вы, гуманисты, про это не
думаете, вы ж в России живете! Даже сейчас, когда проблема решена - да не
вами, а настоящими евреями, которые пейсов не стыдятся и язык учат -
сионистами, если не Промыслом Божьим. Ну невмоготу, ну ненавидите, ну не
мать она вам, мачеха, получайте визу да уезжайте - скатертью дорога!
Трудно? Но ведь возможно, а русскому человеку и того нельзя.
  - Да он просто погромщик! - охнула Юдифь. - Что ж вы, мужчины!..
  - Апостол Павел не слышал голоса крови - это сюжет, - Льва Ильича ни что б
сейчас не остановило, - Матерь Божия не слышала - это миф, Пастернак не
слышал - у него еще отец был выкрест, дань традиции, я не слышу - это уж
совсем все ясно - корысть, ложь или трусость! Только вы слышите! Но это в
вас не голос крови, а только мещанское чванство кричит - голос желудка!
Если б голос крови, что ж вы еврейского языка не знаете, в синагогу не
ходите - пейсы там! Не знаете Ветхого Завета, культуры? Да, вот я слышу
голос крови, и потому я православный христианин. Более того, я потому
православный христианин, что слышу голос крови. Только тот еврей слышит
голос крови, который становится христианином, услышать голос крови для
еврея, родившегося в России, и значит стать православным, потому что
только тогда откроется перед тобой возможность хоть начать оплачивать
неоплатный счет за пролитую кровь. Для вас же все вокруг быдло -
наслушался я этого! Только одни евреи неизвестно почему избраны, чистая
раса. Вы даже не гуманисты - это... это... Только брухливой корове Бог
рогов не дает, а то б... - Лев Ильич чувствовал, понимал, что говорит,
верно, совсем не то, не так, что они не поймут, только озлобятся: "Пусть
не то, не туда, пусть неправ - чтоб знали!" - Да, мой Бог - это Бог
Авраама, Исаака, Иакова, Бог Моисея, Сына Давидова - Сына Человеческого,
Господа нашего Иисуса Христа, говоривший в пророках и апостолах, живущий
от века в русской православной Церкви. И я слышу Его - это голос крови.
Это избранничество, а не жалкое мещанское чванство, напыщенность,
гордящаяся своей ущемленностью и считающая, что все обязаны им чем-то и за
что-то, думать позабывшая о своих обязательствах и вине...
  Лев Ильич и не заметил, что стоял, перешагнув лакированную лавку. Юдифь
тоже выпрыгнула из-за стола.
  - Вон из моего дома! - крикнула она в бешенстве, шаря руками по столу.
  - Да мы уходим, верно, ребята? - очнулся Лев Ильич. И только тут ему стало
не по себе: "Ну куда ты годишься после этого?" - подумал он.
  Надя тоже стояла возле Игоря и держала его за рукав свитера.
  Они выбрались в коридор, взяли свои пальто, Лев Ильич бегло глянул
последний раз на потрясающе красивые иконы и открыл дверь, слушая мертвую
тишину в большой комнате, взорвавшуюся вдруг разноголосым криком. Дверь за
ними захлопнулась.
  "Куда уж мне, - повторил он про себя, - что будет со мной, когда и все
сии, свидетельствованные в вере, не получили обещанного..."



                                  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


  1

  Льва Ильича сначала поразил почему-то свет: он был розовый, как бывает
ранним утром, зимой, когда только-только выкатившееся, блеснувшее из-за
бугра солнце, розовыми полосами ложится на нахлобученную по самую стреху,
заваленную снегом крышу, полосы медленно перемещаются вместе с легкими, в
фиолетовых тонах, тенями деревьев, и весь такой знакомый до каждого венца
дом вдруг покажется сказочным, сверкающим, как драгоценный камень, посреди
белых деревьев, сугробов, старенькой изгороди...
  Только тут не было никакого снега: розовый свет дрожал от зноя, бившего в
узкие окна - рассвет ли то был, почему такой зной - где это все?..
  Да и при чем здесь свет? - перебил себя Лев Ильич. Разве в нем тут было
дело? Почему не удивляло его остальное, и прежде всего то, на что он
падал, что дрожало, все более четко определяясь в этом розовом знойном
мареве? Да и то, что так вот, вдруг, за столом, посреди разговора
привиделась ему эта картина ли, сцена...
  Они, и верно, сидели за столом: он, Лев Ильич, на диване, как в тот раз,
когда Маша читала Евангелие. И так же Маша поместилась против него, а
рядом с ней...
  Почему его это не удивляло, не радовало, не делало, наконец, счастливым,
коль получилось, как по писанному, то, о чем он и мечтать-то не смел?
  Эх, все дальше, дальше уходил Лев Ильич, и уж наверно никогда ему теперь
не быть счастливым.
  Они проводили тогда Надю домой. Возбуждение, азарт, гнев и ясность уже
внизу, как только хлопнула за ними дверь подъезда, сменились у Льва Ильича
стыдом и удрученностью: и перед ребятами ему было неловко, и перед теми,
оставшимися там, в этой нелепой, постыдной квартире... Что ж, что
постыдной, что ж, что нелепой, откуда в нем права-судить, а уж кричать о
покаянии следует ли, и ведь не поняли его, озлобились, а значит, только
вред он принес людям, а среди них и тем, с кем прожил рядом и вместе чуть
не целую жизнь. И знает ли он правду про них, вымерил их уязвленность,
только ли это корысть, что ж, так вот просто, легко отмахиваться от
кухонного или пусть салонного уровня?.. А когда нет ничего другого, когда
ты болен, голоден и раздражен, и весь свет застит наглое благополучие
соседа-еврея, а ему дела нет до тебя, потому что весь свет для него в том,
до чего теперь ему не дотянуться?
  "Бр-р!.." - только и мог он сказать себе. Можно ль выпрыгнуть из этого
круга, если в нем оставшись, захочешь постигнуть чью-то правду? Да уж
Вася-актер со всей его дикостью симпатичней, чем Юдифь или дружок его
Вадик с их интеллигентностью...
  Надя прижалась к нему, прощаясь. Он почувствовал, как она дрожит под своим
кожаным пальтишком, а они уже шагали дальше, Игорь открыл ключом дверь,
шепнул что-то матери, Льва Ильича ни о чем не спрашивали, Маша постелила
ему в комнате Игоря, и он сразу провалился в тяжелый, липкий сон.
  Он проснулся, видно, поздно - часы вчера не завел, на стуле возле него
лежало выстиранное выглаженное его белье, носки, записка о том, где ключи,
завтрак. Он долго стоял под душем, приходя в себя, с ужасом думая о
последних днях.
  Он вспомнил, что сегодня суббота, уже собравшись идти в редакцию, тут же
снял пальто, сел к столу, вытащил Евангелие, да и очнулся, когда пришла
Маша, следом за ней Игорь, а потом тренькнул звонок, и Игорь ввел в
комнату смущенную, даже чуть напуганную Надю.
  Она пришла прямо из школы, с портфелем, в коричневой форме, с фартучком,
перепачканным мелом, худенькая, бледная, с тревожно блестевшими глазами.
  Лев Ильич подумал было о том, что пришла она, наверно, не к нему, а к
Игорю, но ему сразу стало стыдно - с такой нежностью она его поцеловала,
так обрадовалась ей Маша, усадила их всех обедать. И вот тут, за столом,
под абажуром, в комнате с ботаническим садом на окне, отвечая на какие-то
вопросы и пытаясь услышать о чем это болтает с Игорем и смеется быстро
освоившаяся здесь Надя, он и увидел внезапно тот розовый, дрожащий свет, а
в нем человека в полукружье сидящих перед ним невидимых в полутьме людей.
  Свет падал так странно из-за спин сидящих, что освещал только того, кто
стоял перед ними, а Льву Ильичу важно было разглядеть их, потому что он
знал, что для него именно там, в них была разгадка, но поскольку для них
она была в этом юноше, а к тому ж разглядеть их он был не в состоянии, Лев
Ильич тоже вгляделся в него.
  Он был поразительно красив, Лев Ильич внезапно понял, на кого он похож, он
узнал его глаза - только не было крыльев у него за спиной, и мрачное это
судилище ничем не напоминало рушащуюся и все равно прекрасную,
остановленную в своем падении этими нежными теплыми крыльями, несчастную
русскую церковь. Лев Ильич понял, что и свет этот был не случаен, как не
случайно падал он только на юношу, проходя сквозь тех, что сидели
полукругом, их не освещая. Но и они не могли не видеть того, что уже
нельзя было не видеть, ибо лице его было, как лице Ангела.
  "Так ли это?.." - услышал Лев Ильич и вздрогнул, очнулся от тишины,
грянувшей за столом.
  - Пап, что с тобой?! - воскликнула Надя.
  Лев Ильич поднял голову. "Ну вот, подумал он, я совсем сбрендил..."
  - Что ты сказал, кому? - тревожно спрашивала Надя.
  - Так странно... - медленно сказал Лев Ильич, всматриваясь в троих,
сидящих за столом, так по-разному близких ему людей. - Так странно... то,
что я сейчас видел... Или представил себе. Даже не знаю, но уж очень
отчетливо. Это одна из самых потрясающих историй, когда-либо случавшихся в
мире...
  - Может, ты, и верно, плохо себя чувствуешь, не выспался? - глядела на
него Маша.
  - Давайте, Лев Ильич, я вас уложу, - сказал Игорь, - а мы с Надей еще ряд
проблем обсудим?..
  - Что уж вы со мной... эдак-то, - даже обиделся Лев Ильич, - или у меня
вид такой?
  - Вид такой, что краше в гроб кладут, - сердито сказала Маша. - Я не знаю,
какие там... - она глянула на Надю, осеклась и принялась убирать посуду.
  - Но я правда видел сейчас... да погодите, вот я вам постараюсь
рассказать... Подожди, Маша, сядь, тебе Надя потом поможет, верно,
доченька?
  - Конечно, - сказала Надя, - я все хочу понять, с кем ты так странно
разговаривал, я даже напугалась.
  - Да, - начал Лев Ильич, - это поразительная история... Представьте себе
этот страшный, гибельный город - золото, башни и мосты, галдящую
разноязычную, готовую в любую минуту взорваться толпу. Это немыслимое
синее небо, сумасшедшее солнце... А ведь прошло только три-четыре года,
как по этим камням ходил Тот, Кого они не узнали, да и не помнят ничего из
того, что было, чему были свидетелями и участниками, чего мир им никогда
уже не забудет. Но что-то неуловимо изменилось в этом городе, как и во
всем мире, хотя он об этом не знает. Но те, что сидят полукругом в своем
мрачном судилище, чувствуют это изменение, и не только чувствуют - боятся.
Они не испугались, когда предали на смерть Того, Кто пришел их спасти, но
когда прошел год, два и три, а слухи о каком-то невероятном Воскресении
продолжали множиться, когда на их глазах руками людей, которых они не
могли не презирать, делались чудеса, и вызванные сюда, в судилище, эти
безумцы и здесь продолжали твердить нечто несусветное, но их отпустили,
вняв совету законоучителей, в чем, впрочем, тут же раскаялись, тем более,
что то, что им услышалось в их словах, не свершилось: те и не погибли, и
не рассеялись, дело их не разрушилось... Но было и еще нечто, что
приводило их всех и каждого, из сидящих в этом судилище, в особенное
смятение. Те, которые называли себя учениками и апостолами, при всем их
безумии, как-то вписывались в существующую в пределах храма гармонию: они
не отрицали Закона и не замышляли против храма, ибо они и знали отчасти, и
отчасти пророчествовали. Они были людьми, и в силу жизни и воспитания,
несмотря на все невероятное, что с ними произошло и чему они стали
свидетелями, были не в состоянии постигнуть открывшуюся им Истину во всей
Ее полноте. Они приближались к Ней только иногда, в минуты озарения,
благодать, сошедшая на них, давшая им возможность говорить языками,
которых они до того не знали, не посягала на их личный характер и душевные
возможности, и дары у них были различны, и служенье неодинаковое. Что уж
так было их пугаться, если их можно было увидеть коленопреклоненными в
синагогах, соблюдавшими праздники, посты и бесчисленные правила! Могли ли
эти темные и благочестивые иудеи сказать им, сипящим в судилище: "Кровь
Его на вас!" Сколько самых невероятных сект возникало и рассеивалось в
этом городе, и, если даже законоучитель ошибся и эта секта окажется
посильней - что ж, в конце концов, не было в ней ничего угрожающего...
  - Это так понятно, - посмотрел Лев Ильич на Игоря, - то, что для вас,
скажем, просто и само собой разумеется, для меня катастрофа, а многое я
так и не смогу постичь. Правда ведь, Маша, сколько мы знаем людей, для
которых смерть Сталина, пятьдесят шестой год были пределом, дальше
которого они уже не шагнули, а казалось бы, стоит всего лишь быть
логичным, да и что там - сорок лет опыта! а тут опыт тысячелетий, не
история, совершавшаяся на глазах, а мистическое предание о судьбе
избранного - своего народа... Может, поэтому Апостольская церковь и
перестала существовать еще через три века, а уверовавшие иудеи вошли в
Церковь вместе с язычниками - умерла, как пшеничная зерно, чтоб дать много
плода? Я понятно говорю?
  - Я не понимаю ни одного слова, - сказала Надя, - но я так по тебе
соскучилась, что мне все равно.
  - Нет, - улыбнулся Игорь, - тут другое. К чему вы это вспомнили?
  - А вот погоди... - заспешил Лев Ильич. - Закон мертвел, оставаясь буквой,
они потому и Спасителя проглядели, что не способны были проникнуться духом
Закона, а где уж было понять то, чего не было в том Законе, а именно, что
нравственные обязанности выше обряда - как и человек выше субботы. Ну и
так далее. Это, конечно, все не к апостолам приложимо, а к душевной
структуре человека, погрязшего в традиции, у которого уже нет сил
выбраться, переступить что-то в себе - зачеркнуть свою жизнь, себя и от
себя отказаться. И вот появились новые люди, следующее поколение. Пока что
их было только семеро. Помните, как избрали семерых дьяконов?.. И один из
них - страшно сказать! - язычник. И это уже катастрофа, за этим -
отрицание Закона, богохульство, ибо признание язычника равным иудею есть
уже отрицание избранничества - посадить язычника рядом, что ж и в храм его
пустить? Ведь это их Господь избрал, им дал Закон, Обетования, с ними
заключил Союз, являл чудеса, спасал, выводил, обещал могущество, власть
над всем миром, над всеми народами... Все так, коль читать букву и за нее
быть готовым умереть или убить. Как тут понять загадочные слова Спасителя
о том, что он пришел исполнить Закон, а не нарушить - это и апостолы не
всегда и не во всем понимали, иначе бы не пытались ставить новые заплаты
на старом вретище?
  И вот, понимаете, почему этот день и эта минута показалась мне вдруг
невероятной, а для меня сейчас она непостижимо важна? Потому что именно в
тот день Израиль перестал быть закостеневшим и погрязшим в своей субботе
народом, замкнутым и обреченным только на безысходность - в благополучии
ли, в гонении - все равно на безысходность внутреннего духовного
вырождения? В тот день он определился, стал зерном человечества, которому
теперь оставалось только прорасти, обозначением действительно избранного
народа, который выше племенной - по крови и прапамяти - данности.
Поразительно здесь, что именно тогда, когда двенадцать подобных пламени,
трепещущих языков, сошедших на апостолов в Пятидесятницу, обозначили и
словно бы онтологически укрепили, как считают сегодня, существование целой
семьи народов, именно тогда - ну через три года, не важно - открылась
высшая истина в соборности человечества, в горнем Израиле, который, уж
конечно, не евреи, а просто люди, человеки - тварь, созданная по образу и
подобию...
  Лев Ильич торопился, пытался и не мог уложить рождавшиеся, бившиеся в нем
мысли и обращался теперь только к Игорю, ему казалось, что он - почему-то
он! - неизвестно откуда свалившийся ему два дня назад еще неведомый
паренек и должен стать его оправданием, целью и смыслом его жизни.
  - Погодите, Лев Ильич, я за вами не поспеваю, - откликнулся Игорь. - Что
ж, вы считаете, что происшедшее через три года после Пятидесятницы, я
догадываюсь, о каком событии вы говорите - о первомученике Стефане? - оно
ее отменяет, что ли?
  - Да нет! Ну как же! Не отменяет, а выводит для меня, да и для
современников, как бы на новую высоту, оно ее логический вывод,
одновременно и более конкретный, понятный, а потому и открывающий истинную
высоту. Потому что "имеющий уши слышать да слышит", а кто мог услышать
чудо Пятидесятницы - апостолы, заговорившие на никому не ведомых и каждому
словно бы понятном языках? Так они, наверно, с