авно ни к чему...

  11

  Она говорила ровным бесстрастным голосом, как книгу какую читала, и уж
будто не в первый раз. Так что все это в ней давно передумано, для себя
сформулировано, а не просто прожито было, будто, так вот и понял ее Лев
Ильич, две жизни текли одновременно - одна всем видная, а другая -
главная, про которую никто не догадывался, но именно там, в ней, она
словно и жила на самом-то деле. И слова, и весь душевный строй были не те,
не ее обычные, а настоящие, которыми и говорила б, думала, коль
осуществилась бы в ней подлинная ее суть, а не сложившаяся неведомо почему
печальная или трагичная - это уж как захотеть, а внешне вполне
благополучная жизнь. Так это было, или Вере хотелось так дело представить,
но тому, что ему первому рассказывается, он поверил сразу и твердо. Хотя
был все-таки один момент в рассказе, в самом его конце, а может, и в
начале он тоже промелькнул, почувствовал Лев Ильич, что о чем-то умолчала,
не смогла или не захотела говорить. Был здесь какой-то обман, но не понял,
не уловил, в чем может быть дело.
  Он только сигареты ей прикуривал одну за другой.
  Ей было тридцать пять лет - Вере Лепендиной, а по отцу Никоновой...
  "Серьезный возраст для женщины"... - Лев Ильич ни разу до того не думал о
том, сколько ей лет. Не двадцать пять, когда еще не знает - любопытство
это, жажда жизни, азарт или просто силы девать некуда, не тридцать, когда
опыт - уже уверенность в себе, эдакое веселое сознание того, что тебе все
можно, не сорок, когда терять нечего и порой самой трудно понять, откуда
та благодарная нежность - отчаянность, надрыв или блеснувшая, когда уже не
ждешь, надежда. В тридцать пять еще не страшно, но лучше не ошибиться.
Нет, здесь было что-то другое...
  Она родилась в Москве, никуда отсюда не уезжала, а раньше даже и интересу
у нее ни к чему другому не было. "Раньше..." - сказала она и запнулась в
этом месте. Вот, может, единственный и был раз, что она сбилась в своем
рассказе - не туда, видно, чуть было не свернула. Да еще в самом конце,
когда устала и уж о сегодняшнем пошла речь, она и взволновалась, разброд
получился в рассказе, растерянность, смятенность свою высказала. Да еще
Лев Ильич ее раз перебил, как у него сердце зашлось...
  А отец и дед, и прадед - и весь ее корень не москвичи, из Тамбова, а
вернее из тамбовской деревни - теперь Рязанская стала область.
  - Помнишь, - сказала Вера, - ту женщину в поезде с ребенком? Она еще про
отца Николая рассказывала - священника из их деревни, из Темирева? Я тогда
поразилась, ни разу до того про него ни от кого не слыхала, а в тех местах
и не была. Это про моего деда история - отца Николая Никонова,
темиревского священника. Они испокон веку там жили: и прадед, и до него
тоже все были священники - такие сельские попы, но не темные люди. Вот уже
про прадеда я слышала, он в конце жизни принял постриг, там у него что-то
случилось, с начальством был конфликт или еще что, в монастыре спасался.
Ученый, а может, и не ученый, но духовный был человек. А мой дед всю жизнь
прослужил в Темиреве. Он был самый тихий из семьи, незаметный. Его брат,
отцов дядя - недавно только умер глубоким стариком, в Коломне жил, тот
академик, у него книг большущий шкаф - вон как у отца Кирилла. Он служил
раньше в Москве, отец, когда мальчиком учился в Москве, у него живал, вот
он тогда, думаю, и почитал кое-что - а больше откуда ему? А у деда
старенькая Библия да псалтирь, да уж и не знаю еще чего и было. Но
человек, видно, был добрый, умный. Мне отец пересказывал одну его мысль -
простую, но меня еще, помню, в юности поразила, не знаю, исповедникам ли
он ее повторял, но настоящая мысль, не из книжки вычитанная, из
собственного опыта. Хотя здесь ведь и нет новых мыслей, они просто
рождаются в нас заново... Каждому из нас, говорил дед, - видишь, как я
запомнила со слов отца - особенно следует хранить сердечное тепло, и в
грехе, и в падении своем или ближнего, ежели тебе то дано увидеть. Ко
Господу обращаться. Всегда знать, что это не чужое, не пришлое - наше
собственное детище, порождение: брошено когда-то давно, быть может,
легкомысленное слово, взгляд на кого-то, или просто страсть зажглась - и
уж все забылось, греховным делом и не успело стать, - но уже брошено в
мир, нашло пристанище в слабых душах, пустило корни, проросло. А потом к
тебе вернется в такой мерзости - ужаснешься, будешь страдать, а не
узнаешь, не вспомнишь, что твое. Вот и знай, когда что-либо из того видишь
или услышишь, всегда спрашивай себя, свою совесть: "Не я ли, Господи?"...
Отец повторял мне эти слова незадолго перед смертью, и не однажды, он
тогда все про деда вспоминал - он уже другим был человеком, а всю жизнь,
может, и не приходило в голову...
  Поразительно! - подумал Лев Ильич. - Действительно, христианские идеи и
мысли не люди рождают - они сами по себе, независимо от нас в нас же и
существуют, живут, только их нужно суметь услышать. Ну откуда бы еще я
сегодня про то же самое мог подумать, когда Таня мне плакалась? - А ведь о
том же, точно так же и думал!..
  - Дед и жил всю жизнь тихонько, - продолжала Вера тем же ровным голосом, -
его уважали, любили, он ведь и вырос в той деревне, мужики его помнили
ровесником, небось, в бабки вместе играли, меж ними никогда не было стены
или какого непонимания. Но видно, духовность его чувствовали, он у них
заместо всякой власти - превыше был: и плакались ему, и за советом ходили,
и когда спор какой - тяжба, чтоб до властей не доводить. Они жили
патриархально, бабку-то я свою помню, она при мне померла - благостная
старушка, раз навсегда замолкшая от пережитого ужаса. Очень моего отца
любила, прямо преображалась, когда его видела - может, он на деда похож?
да нет, он, словно, совсем другим был, во всяком случае в юности, еще в
кого-то - отчаянным. В четырнадцать лет война началась, та, первая, он и
сбеги из дому. У них была чудная деревня: глушь, тамбовщина, реки даже
нет, а как в армию, так всех темиревских мужиков - на флот. Они потом
приезжали, рассказывали чудеса и привозили кокосовые орехи. Если, конечно,
возвращались. Вот и отец мой, звали его тоже Николаем, побежал, думал до
моря добраться, моря не увидел, но, как ни странно, на войну попал. Уж и
не знаю, не помню, где он был, но в каком-то сражении участвовал,
подвиг-не подвиг, но пулю свою схватил, в газетах написали, в госпитале
его навестила императрица - Александра Федоровна, подарила коробку
шоколадных конфет. Он мне все говорил, что таких конфет мне никогда не
увидеть - ни в кино, нигде. Наверно, если императорские конфеты. Ну а раз
императрица - ему и солдатский крест пожаловали. А с тем после госпиталя -
там пустяшное было ранение - определили в кадетский корпус, в Москве. Так
бы он нипочем не попал - сын сельского попика. Первый Московский
Императрицы Екатерины Второй кадетский корпус, а во главе
генерал-лейтенант Римский-Корсаков. Красиво? Отец потом писал в анкетах:
первую, мол, гимназию окончил, боялся страшно. Он как раз и заканчивал
свое образование к семнадцатому году. Там учились детки лучших русских
фамилий, они той глухой осенью и закрылись в Лефортове со своими
винтовочками. Какая там могла быть осада - смешно говорить: в первый же
день подвезли пушку, там кадетики чуть не все и остались. Но дело было к
ночи, оставили до утра - куда они денутся. А у них дядька из солдат -
классово-свой победившему пролетариату. Он десяток оставшихся и вывел
каким-то ему только и ведомым ходом, погоны с них содрал, кого смог
переодел, и - минуя плац, здание Третьего кадетского корпуса,
Алексеевского военного училища, через Дворцовый мост как-то они
проскочили, а дальше мимо Елисаветинского института благородных девиц, по
Вознесенской, ну улица Радио теперь, мимо частной женской гимназии фон
Дервиз, по Гороховскому, мимо церкви Никиты Мученика, Межевого института,
по Старой Басманной, к Земляному валу... Ушли! Отец мой сразу дернул на
юг. Везло ему отчаянно - он и на юге очутился, и у Деникина побывал, но
главное остался в живых, и еще через год явился к деду, в Темирево.
  А там уж такой великий страх был, дед чудом как-то и спасался, а тут еще
сын кадет, может правда, что к тому ж и у Деникина побывал, слух про это
не дошел до деревни, но все равно, однажды мужики силой отбили деда, уже
из Сасова привезли, там сгоряча чуть сразу не шлепнули, не помню, по
какому поводу, а может, и без всякого. Зачем тогда повод был нужен?
  Это, видно, уже в антоновщину было, краем и нас задело. Пришли красные,
каратели. Комиссар, как нарочно, еврей, в коже, перепоясанный пулеметными
лентами, с красным бантом на тачанке. Над кем было расправу-то чинить? Не
было у нас никого, да они в других уездах настрелялись. А все мало.
Давайте сюда попа, говорит, и крест велел здоровый соорудить. Дед-то
тихий, тихий, а панихиду отслужил по расстрелянном бывшем Государе
Императоре, всю семью поименно поминал. Донесли, конечно. Ну что, мол,
длиннохвостый, попил нашей кровушки, инквизицию тебе надо?.. Над убийцами
торжественные молебны служишь? Сдирайте с него, говорит, эти бабьи тряпки,
пусть сам своими средствами с того креста возносится к небу.
  Тут не знаю, что и произошло, остановить тот классовый гнев, конечно,
никто бы не смог. Деда выволокли на площадь, и уж крест тащат, вкапывать
начали. А отец мой, как встал на коленки перед дедом, так и стоял, и
кадетскую фуражечку в руке забыл, держит. "А это еще кто? - комиссар
спрашивает, он прямо на паперти сидел, маузером поигрывал. - Из офицеров,
что ль?.. Сыночек, тоже из длиннохвостых? Еще, что ли, крестик сколотить -
поменьше?.." Тут все совсем замерли от ужаса, хорошо, бабки при том не
было, она, как деда повели, так в беспамятстве и лежала дома. Да, видно,
муторно стало тому комиссару. Эх, говорит, что мы сволочь что ли, белая,
бандитская, что у нас пуль пролетарских мало? Тащите их обоих на выгон,
там и шлепнем.
  Повели. Ну а дорогой мужики осмелели, загалдели: мальчонка, мол, никакой
не офицер, наш деревенский, с нами вместе гусей пас, дите еще... Ну а там
уж, раз пожалел, второй легче. Ладно, говорит, у нас справедливость, чтоб
наглядную разницу все видели. Пусть-ка встанет опять на коленки, как
стоял, да поближе, поближе, к попу, и фуражечку свою офицерскую наденет. А
я, мол, пушечку новую испробую, еще не обстрелял. Если есть Бог - гуляй,
да не
забудь пролетарскую справедливость, а нет - не взыщи. Вот он - наш Бог,- и
он маузером махнул.
  Отец говорит, он был как в беспамятстве, ничего почти и не помнил: как его
поставили, как к отцу прижался, тот его только перекрестил. А потом
сорвало у него с головы фуражку и глаза горячим залило - отцова кровь
хлынула. Да и не враз отца Николая убили, не пристрелял еще комиссар свою
пушечку.
  Так и забили моего деда. И тело не разрешил забрать. Ночью отец с мужиками
его оттуда вывезли, те уж тогда уехали на своей тачанке. Отец до утра над
ним сидел, про что он думал, не знаю, не рассказывал. А еще через день
совсем уехал из Темирева, да ему и посоветовали: один пожалел, а уж другой
точно бы с ним свел счеты.
  Странный он был человек - мой отец. Я думаю, в ту ночь, когда он сидел над
дедом, вся ненависть в нем сгорела, один страх остался, да еще что-то, про
что он до самого своего конца и не знал. Ну а страху он, видно,
натерпелся, тут ума можно было решиться. А еще кроме страха в нем цепкость
такая была, ум мужицкий, трезвый. Он столько лет вовсе на одном месте не
сидел - тем и спасся. Даже образование получил, что совсем по тем временам
было немыслимым. О вузе думать, когда бывших вычищали, а тут сын
расстрелянного попа, да если бы догадались, что первая гимназия -
кадетский корпус, сразу бы к стенке! А он как-то втерся, его прогнали раз,
другой, он числился заочником - в Темирязевке, сортиры чистил по Москве,
экзамены по квартирам профессоров ходил сдавать, получил бумажку! И сразу
из Москвы, чтоб духу его там не было. Его однокашники понаписали
диссертации, кого не замели, кафедры пополучали, а он на Таймыре, на
Камчатке - в самых гиблых краях, да и то застрять больше года на одном
месте у него в заводе не было. Знал, чем кончится. Ну и выжил, даже
защитил все, что мог - умер он профессором. Ботаник был.
  Я не очень его хорошо знала, и жила с ним немного, да он не только меня,
себя самого боялся, откровенно лишь перед смертью со смной заговорил, так
не про все ж рассказал. Поэтому кто он на самом деле был - Бог его знает,
но трудно поверить, чтоб он, человек умный и по-своему даровитый, а
главное - мужик, выросший в деревне, чтоб он в своей ботанике таким был
всерьез оголтелым. То есть, не оголтелым, но послушать его, когда
выступал, а он был оратор, язык у него еще, видно, поповский, мне пришлось
как-то - заслушаешься, хотя уж какой язык, он таким в своих лекциях был
лысенковцем, сам наш гений, Трофим Денисович, верно бы, поморщился. Он с
таким смаком употреблял всю эту идиотскую демагогию, пародия явная, но не
подкопаешься, кто ж скажет, что он издевается? Да и над кем - над собой,
что ли? Но это он так, любил, чтобы ему был почет от местного начальства,
уважение, а карьеры делать не думал, да и боялся, знал, чем кончается та
карьера.
  И женился поздно, перед войной незадолго. Куда ему было жениться, когда с
места на место бегал, как заяц. Где-то он там, из экспедиции, что ли,
какой, и привез жену - мою мать. Красивая, может, ему и не совсем пара -
уж по-настоящему из бывших, аристократка недорезанная - Екатерина
Федоровна Брянчанинова. Тоже, между прочим, и духовного звания у нее в
роду были. А отец видный был, он, если б не вся эта всемирная история, по
духовной линии не пошел бы, ему прямой путь был по военной - и выправка
была, крупный такой мужчина, с каким смаком, бывало, повторял: "Первый
Московский Императрицы Екатерины Второй кадетский корпус..." Явный был
генерал. Они и мучили друг друга недолго, всего, верно, лет пять, ей в нем
тонкости не хватало, да и простой домашности - вся жизнь на колесах. Ну, а
ему нужен был верный товарищ, кому можно не только сердце, но и душу
доверить. Тут еще война, его не взяли, освобождение было уж и не знаю
какое. А ей, кроме того, развлекаться хотелось, жизнь кипела, которую
отняли, так заменить хоть чем-то. Она и заменяла - раз, другой, он чуть не
убил ее, а в третий, с какого-то очередного перегона она и уехала. Чуть ли
не на фронт с кем-то, а может, ошибаюсь, со мной даже не простилась. А
потом умерла еще через год-два, не знаю и как. Я ее не помню. Не было у
меня матери.
  Я у тетки жила - младшей отцовой сестры, здесь в Москве, он только
приезжал и умирать приехал, тогда уж совсем.
  Он в полгода умер - сколько ему? - да шестидесяти не было, в самой еще
силе. Рак желудка, обыкновенное дело. Но знаешь, как умирают здоровые,
такие крепкие мужики? Он и не болел до того, не умел болеть, а тут
настоящие муки, тяжело было. А за месяц перед концом что-то в нем
сломалось, произошло. Вот тогда мы с ним и стали разговаривать. Тогда он
мне и про деда все рассказал. И про Него вспомнил. То есть, я думаю, он
всегда про Него знал, но в той своей заячьей жизни, какой ему Бог - ему
ноги нужны были да мужицкая хитрость. Но все помнил, он, удивительное
дело, все службы знал, и как боль отпускала, он мне литургию пел, псалмы
читал, духовные стихи.
  А однажды такую странную вещь сказал, она, видно, та мысль, в нем с той
самой страшной ночи, которую провел над дедом, с тех пор засела, да уж и
не знаю, думал он про это, или сама по себе в нем жила, вырастала...
  Это вот я навсегда запомнила. Он весной умирал, денек был серенький,
промозглый, в комнате темень, мы тогда вместе жили у тетки, я почти все
время была с ним. Возле его кровати горела лампочка, ночничок. Я ему много
подушек подложила под спину, он сидел, вот эдак. Выпить попросил, а совсем
не пил, как заболел, куда уж. А бывало крепко выпивал, ну я не помню, но
тетка рассказывала, что когда они еще с матерью жили, он пил и страшен
становился во хмелю, уж на что мать ничего на свете не боялась, а тут
остерегалась, как видит, что к тому пошло дело, пряталась от греха - он
здоровенный был, не удержишь.
  И вот такую он мне странную вещь сказал. Я, говорит, никогда не мог
забыть, как расстреливали отца. И знаешь, мол, что я про то думаю, что
евреи у нас в России - это нам Божье наказание за великие грехи, перед
всем миром грехи. Ты, говорит, подумай, Он к ним явился, к избранному
своему народу, они всей своей невероятной историей готовили Ему чистую
обитель, и они ж Его и распяли. Но Он Крест им простил и обетование
оставил, как у апостола: что дары и избрание непреложны, что спасение им
все равно, но будет. А в России у нас, как они появились, так мы за них и
взялись - это еще с каких пор! Но то, мол, случайности, мало ли тогда что.
А уж потом, в прошлом веке, а в начале нашего особенно, тут мы во вкус
вошли. То распятие нами Божьего народа стало прямо национальной идеей.
Знаю, мол, я, помню, да и потом наслушался. Вот эта революция, гражданская
война, комиссары в коже, когда они сами стали убийцами, в русской крови
перемазались, когда тот грех двухтысячелетний, им прощенный, в стране, уж,
наверно, тоже избранной для чего-то высокого, снова взвалили на себя - то
не на них, на нас наказание, вот, мол, что надо понять. Мы - мы по своему
легкомыслию, беспечности, слабости и греховности, мы сделали их кровавыми
убийцами. Мы в том виноваты, за это и платим, да еще, мол, не весь счет...
Тут, понимаешь, у него мысль такая христианская, и даже не вывернутая, а
ясная по-своему. И заметь, не литературная, не из книжки, или как сейчас
на Западе, в Америке, может, и из страдания родившаяся, но человечески
понятная мысль, скажем, о неискупимой вине белых перед черными. Тут
другое: открывшаяся православному сознанию высокая, истинно христианская
идея покаяния.
  Вот с тем он и отошел, а я тогда, хоть крещеная была, меня тетка ребенком
крестила, да и он меня Верой не зря назвал, а похоронить, как положено, не
смогла: профессор, советский ученый, лысенковец - там была целая комиссия.
Сожгли отца. А я с тем и осталась... Ты что, не слушаешь меня? - спросила
вдруг Вера.
  Он задыхался, он и не заметил, как встал и, зажав руками рот, смотрел
потрясенно.
  - Что с тобой? - повторила она.
  - Как же так?.. - выдавил он наконец. - Ну я понимаю... пуля или крест -
это, может, и не велика разница. Убивать нельзя. Но ведь и забыть нельзя.
Простить можно ли?
  - Не простить, - сказала Вера. - Это другое дело - как не прощать? Вину
свою понять. В чужом грехе свой собственный увидеть. Как дед мой говорил:
"Не я ли, Господи?.." А мне отец еще сказал, не в тот день, а совсем перед
смертью: я, мол, всегда жалел, что у меня не сын, а что ты можешь - одно
только - за еврея замуж выйти. И за деда, мол, твоего мной не отмолено -
грех остался, и на тебе, значит, и на детях твоих будет. За то, что
мальчики те из хедера, картавые, которых в университеты не пускали, на их
глазах их стариков за бороды возили в грязи - они и кинулись к маузерам, а
уж потом во вкус вошли, в кресла сели, сами, небось, не стреляли,
командовали. Навидался, мол, баре новые в автомобилях - сытые, холеные,
наглые... Кто ж за жиденят этих виноват, не мы, что ли?..
  Лев Ильич снова уселся, коньяку себе в чашку плеснул, что оставалось,
выпил. Он молчал.
  - Да... Вот тебе, Лев Ильич, мои корни, с чем я жить начала
самостоятельно, - она говорила все так же ровно, спокойно, сидела
недвижно, прислонясь к подушке, только курила много. - А вот тебе моя
часть, собственная...
  Он не сразу услышал, что она говорила дальше, хотя и услышав, снова
поразился, что она будто подслушивает его мысли, отвечает на них - откуда
такая немыслимая близость?.. Нет, он еще был не в силах это понять - вину
жертвы? Наверно, не так, как он, надо было для этого прожить жизнь. Да и
не было у него права так, как у того - у ее отца, про это думать. "Права
жизни или права крови?" - вдруг спросил он себя, первый раз ему так