ал он про себя.
  Значит... восемнадцать дней назад, тогда в поезде он, еще не сказав, понял
в себе, услышал сердцевину, зернышко, луковку, а все эти дни одну за одной
снимал с себя шелуху, добираясь до нее. Добрался ли? Нет, конечно, но все
ближе, ближе, и какое это счастье было то осознавать, чувствовать биение,
теплоту ожившего сердца, зная, что оно непременно будет нужно кому-то, что
все мы кому-то еще нужны...
  Он поднимался по переулочку, поглядывая вверх на выраставшую над ним
белую, приземистую башню. Ее венчали купола, крест горел в голубевшем
сквозь дым небе, башня занимала всю вершину бывшего здесь когда-то холма,
вросла в него прочно - века уже стояла - не сдвинешь. На паперти никого не
было. Он стянул кепку, шагнул в притвор. Две старушонки забормотали,
увидев его, он выгреб из кармана мелочь, перекрестился и ступил в церковь.
  Он поразился малолюдству: старухи стояли, как выстроенные, на равном
расстоянии одна от другой, вдоль стен, парами, образуя правильную
геометрическую фигуру... "Как кристалл" - радостно подумал Лев Ильич:
старухи обозначили вершины, точки пересечения, он ступал по одной из
граней, а все вместе это и называлось чудом гармонии.
  Прямо перед собой он увидел Царские врата, наглухо, как крепом, затянутые
черным воздухом, шагнул вправо к конторке, попросил свечу, не заметив, как
глянула на него прислужница, и медленно пошел по проходу, меж старухами,
прямо к Царским вратам. "Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по
множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое, - слышал он чистый
речитатив, один голос, хора же вовсе не было. - Наипаче омый мя от
беззакония моего, и от греха моего очисти мя, яко беззаконие мое аз знаю,
и грех мой предо мною есть выну..."
Он прошел прямо к Распятию, затеплил свечечку, прилепил ее рядом с другой,
трепетавшей живым огоньком, перекрестился, отступил на несколько шагов и
стал прямо против Царских врат меж двумя старухами.
  Тихий восторг задрожал в его душе. Как это поизошло - он сделал всего лишь
несколько шагов, переступил порог, его одна лишь стена отделяет от города,
живущего совсем другой, безумной жизнью, а тут...
  "Жертва Богу дух сокрушен, сердце сокрушено и смиренно Бог не уничижит.
Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены
Иерусалимские. Тогда благоволиши жертву правды, возношение и
всесожигаемая; тогда возложат на олтарь Твой тельцы..."
Он увидел священника. Тот вышел из боковой двери - старенький, шаркающий,
в темном облачении, с белой бородой, стал у Царских врат, глянул перед
собой, ткнулся глазами в Льва Ильича, стоявшего против.
  - Господи и Владыко живота моего, - сказал он глухим, проникшим Льва
Ильича голосом, отчего у того мороз пробежал по спине, - дух праздности,
уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми...
  Он повалился на колени, приложившись лбом, потом с трудом начал
подниматься с колен.
  Лев Ильич увидел боковым зрением, что и старухи рядом бухнулись оземь,
торопливо стал на колени, ощутил лбом прохладу камня и, уже поднимаясь,
услышал:
  - Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу
Твоему.
  Теперь Лев Ильич успел, вместе с ним упал на колени и поклонился с
восторгом.
  - Ей, Господи, Царю, - произнес священник, поднявшись, - даруй ми зрети
моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки
веков. Аминь.
  Лев Ильич еще раз упал на колени вслед за священником, одновременно со
старухами - они были теперь вместе, он знал, что они повторяют те же
Слова, что и он, - он молился!
  И тут он снова вздрогнул от неожиданности - от тишины, внезапно объявшей
храм. До того кто-то шелестел, бормотал, на клиросе читали молитвы, кто-то
за спиной двигался - а здесь ничего, мертвая тишина упала, и в ней увидел
Лев Ильич священника, крестившегося и кланявшегося поясно, по-стариковски,
с трудом распрямляясь. И старухи рядом, как крыльями черными взмахивали,
кланяясь и распрямляясь.
  У Льва Ильича уже кружилась голова, но он так счастлив был этим неведомым
ему ощущением того, что он не один, вместе - ощущение Церкви его посетило
и сотрясло всего.
  Священник последний раз выпрямился и твердо взглянул перед собой, прямо в
глаза Льву Ильичу.
  - Господи и Владыко живота моего, - сказал он тихо, - дух праздности,
уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия,
смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю,
даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен
еси во веки веков. Аминь.
  Он еще раз упал на колени, Лев Ильич за ним; священник поднялся и
перекрестившись ушел в те же боковые двери.
  Льву Ильичу показалось, что он весь как бы насквозь высветлился,
очистился, голова плыла - о, ему было за кого молиться и кого поминать, за
кого умолять Спасителя, раньше всего понимая свою вину перед всеми.
  "Блажени нищие духом, яко тех есть Царство Небесное..." - услышал он
четкий, быстрый речитатив.
  Старуха рядом пала на колени, крестясь, он следом за ней, и тут с легким
треском, как разодрался креп - отошел черный воздух и поток голубого
просвеченного солнцем света хлынул в храм сквозь радужные резные Царские
врата.
  Лев Ильич застыл на коленях.
  "... Блажени плачущие, яко тии утешатся, - продолжал все так же, не
прерываясь, безо всяких переходов тот же голос. - Блажени кротцыи, яко тии
наследят землю. Блажени алчущий и жаждущий правды, яко тии насытятся.
Блажени милостивии, яко тии помиловани будут. Блажени чистии сердцем, яко
тии Бога узрят. Блажени миротворцы, яко тии сынове Божий нарекутся.
Блажени изгнаны правды ради, яко тех есть Царство Небесное. Блажени есте,
егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене
ради. Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесах..."
Лев Ильич не поднимался с колен, да у него и сил сейчас не было. Вот она,
лазурь вечности, о которой недавно читал, вот она - не в книге, не в
чьих-то словах, он сам в ней - льющейся и льющейся, струящейся к нему из
Царских врат. Ему показалось, его накрыло, приподняло и вынесло куда-то на
волне этого голубого, пронизанного солнцем, не способного теперь уже
иссякнуть в его жизни света. Он увидел в нем все, что было и есть, все,
что было всегда, еще до того, как стало все, время кончилось - его уже не
было, оно сошлось в мгновенье, все сразу и одновременно: и первый день
Бытия, когда Господь приколачивал звезды к небосводу, и начало истории, и
ее центр - Распятие и Спасителя на Нем, и две тысячи лет спустя, и сегодня
- все одновременно и сразу присутствовало в этом свете, отсекавшем все,
что подлежало отсечению, и сгоревшему. Он увидел и тут же узнал в
клубящемся розовом мареве горстку пастухов, выходящих со своими стадами из
Харрана, беснующуюся, рвущую на себе разноцветные одежды толпу перед
храмом в Иерусалиме, штабеля трупов с занесенными снегом глазами где-то
здесь, совсем рядом, подле - и себя, стоявшего на коленях посреди русской
церкви, в льющемся и льющемся потоке голубого солнечного света. "Се,
скиния Бога с человеками, - вспомнились ему Слова, - и Он будет обитать с
ними, и они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет
Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже, ни плача, ни воплей, ни
болезни уже не будет, ибо прежнее прошло..."
Да, он был там, где он должен был быть. Это была его судьба, его жизнь, не
отделимая от судьбы и жизни всего, что плыло сейчас вокруг него. И он
знал, что у него не может быть другой жизни или другой судьбы. И готов был
радоваться и веселиться тому, что, быть может, Господь будет так милостив
к нему, что отметит его поношением за Имя Свое и его ижденут и прорекут
всяк зол глагол на него лжуще Его ради. И ему позволено платить и платить
по неоплатным счетам всей кровью и всей любовью, которой горело сейчас его
сердце.
  Он испугался, что упадет, голова гудела, все плыло перед глазами. Он
встал, напрягши все силы, перекрестился, поклонившись в пояс, и пошел меж
старухами к выходу, прижимая платок к мокрому лицу.
  Паперть и теперь была пуста, его качнуло о косяк, он не удержался и грузно
сполз на каменную ступеньку.
  Сейчас пройдет, - думал он, - это от счастья, слишком уж хорошо мне - за
что?
  И все было хорошо - не только в сердце, переполненном радостью, но и дома
вокруг маленькой площади, переулочек, начинавшийся здесь, круто бежавший
вниз, редкие в этот час прохожие - все было его, родное, и на всем, на чем
бы не останавливались его затуманенные слезами глаза, он видел как бы
начертанное солнечными литерами одно имя... "И отрет Бог всякую слезу с
очей их, и смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезни уже не
будет, ибо прежнее прошло..."
- Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, - прошептал Лев Ильич, отнимая
платок ото рта, - помилуй мя, грешнаго...
  Платок был мокрый, в крови, густая капля упала на камень, на котором он
сидел, и тут же он услышал, как глухо стукнула в кепке, брошенной на
колени, монета.
  Он вздогнул и поднял голову.
  Над ним стояла немолодая уже женщина в плисовой черной жакетке,
перепоясанной на груди крест-накрест платком, держала за руку девочку в
платочке, в валенках с галошами. Они, видно, выходили из церкви следом за
ним и тут у порога наткнулись на него.
  Лев Ильич узнал ее сразу - та самая, из поезда. Он попытался встать и не
смог.
  - Сиди, сиди, мил человек, не тревожь себя, отдыхай, - сказала женщина, уж
она-то, конечно, не узнала его, сколько их, таких, как он, мелькали перед
ней за эти дни. Да, верно, его и мудрено было б узнать. - Экой ты
несчастной...
  Она полезла за пазуху, вытащила белую тряпицу, неторопливо и бережно
развернула ее, вынула просфору, разломила пополам на тряпице и протянула
Льву Ильичу.
  - Как знала, со вчера сберегла. Покушай, батюшка, сил-то и наберешься.
  Лев Ильич принял просфору с половиной креста и буквами "ИС" - теми самыми,
что сияли сейчас перед ним в солнечном свете.
  Женщина еще раз разломила оставшуюся половинку, один кусок протянула
девочке, а второй завернула в тряпицу и спрятала за пазухой.
  - Пойдем, внученька, - сказала она, крепко взяв девочку за руку, и еще раз
глянула на Льва Ильича. - Храни тебя Христос, батюшка.
  Она широко, по-мужски, перекрестилась, оборотясь на церковь, и шагнула
вниз с паперти.

  1974-1975