другого и не надо - все в первый же год революции стало
очевидным...
  Лев Ильич проглотил водку, передернулся и залпом выпил остывший кофе.
  - Мне налей, - попросила Вера. - Жалко, Юдифь спит. Ты б ее потешил своими
рассуждениями.
  - А что, ты же говорила, она разумная, своя баба?
  - Сомневаюсь, что вы с ней своими окажетесь, да что-то трудно мне для тебя
хоть кого-то своего подыскать. Разве родня...
  - Погоди, сейчас я и до родни доберусь. Один факт из сотен, тысяч,
миллионов фактов: убийство Государя Императора - обычный, естественный для
революции акт - монарх-изменник, надежда и знамя реставрации, интервенции
и прочего. Англичане казнили короля, во Франции Конвент поименным
голосованием решал судьбу Капета. Но ведь у нас не было казни, а было
гнусное, трусливое убийство, с предварительно продуманным издевательством,
убийство всей семьи - жены, девочек, больного малолетнего сына, прислуги.
Омерзительное сокрытие следов преступления, сжигание трупов... Кто
проводил эту акцию, кто ею руководил на месте, в Екатеринбурге, кто всем
этим дирижировал из центра, который якобы был поставлен перед фактом?
Почему наши интеллигенты, евреи-гуманисты предпочитают молчать об этом,
оскорбленно машут руками, называют антисемитизмом всякое стремление
раскрыть и проанализировать всего лишь историческую правду? Все-таки
почему это сделал недоучившийся студент Яков Юровский, лично застреливший
Государя, а не кто-нибудь другой? Почему все-таки общее руководство
Екатеринбургской акцией осуществлял председатель губкома, старый большевик
Шая Голощеков, точно, вместе с Юровским выполнивший разработанную Яковым
Свердловым директиву, да и Екатеринбург назван Свердловском не в награду
ли за этот подвиг? Случайность, совпадение? А может потому, что здесь, как
в фокусе, сошлось все, о чем я только что, как ты говоришь, рассуждал, что
такого рода акции, а я убежден, что она стала пророчеством для всей нашей
жизни, и делаются чужими руками, руками самых грязных наемников, для
которых страна, по которой они гуляют, всего лишь территория и идеальное
место для реализации своего честолюбия? Или мы станем говорить о чистом
горении такого человека, как Юровский, одержимого социалистическими
идеями, ради них готового на любой подвиг или преступление? Думаю, можно и
не зная фактов утверждать, что за трусливое убийство детей в подвале с
Юровским расплачивались не цитатами из "Капитала". Что было обещано этому
человеку, кем обещано?
  - Я не понимаю тебя, - с недоумением проговорила Вера. - Что ты хочешь
сказать, что этот Юровский был тем, кем он был, потому что... был евреем?
  - Я хочу сказать только то, что говорю, я пока факт констатирую. Да, в том
подвале были и русские солдаты, и латыши, и венгры - все их имена, как ни
старались это скрыть, остались для истории. Они и стреляли, и штыками
докалывали, потому что пули к их ужасу отскакивали от девочек, у которых
на груди были зашиты их драгоценности. Эти солдаты гоготали над ними, пока
жили в одном доме, издевательски водили до ветру, а потом они - не
Юровский замывали кровь в том подвале. Но именно он разрабатывал эту
дьявольскую операцию, докладывал о каждом своем шаге в губком и в
Петроград, получая оттуда директивы и добро. Он выстрелил первый и убил
Императора, державшего на руках сына. И когда мне говорят о том, что про
это не надо писать и говорить, что в такой стране, как Россия, с исконным,
якобы в крови, антисемитизмом, это вызовет его новую вспышку - я этого
понять не могу. Вот я про что говорю. Скрыть правду, запретить
исследователю ее обнародовать - не сыпать соль на раны, как твоя подруга
говорит? Но разве правда от этого - от того, что ты ее скроешь, перестанет
этой правдой быть, жить в тебе - значит тебе самому она безразлична, тебе
лишь бы про нее другой не знал, и тогда как бы ее и нет, и ты можешь
спокойно сидеть на своем стуле, обитом серым бархатом, попивать джин с
"тоником"? Вот тебе, кстати, еще один психологический парадокс. Русский
человек не боится правды о себе, не бинтует ран, сам сыплет на них соль;
он может впасть от этого в отчаяние, в ничтожество, будет размазывать
сопли и пьяные слезы, это станет надрывом, путь даже поведет его к новым
преступлениям - все равно, мол, все пропало! - если конечно не будет
истинным покаянием, его как Лазаря воскресившим. А еврей ее - эту правду
во что бы то ни стало хочет запрятать, скрыть от чужих глаз, потому что
больше всего боится, чтоб ему за нее плохо не было. Чтоб не отняли кусок
хлеба с маслом, а главное, не закрыли бы доступа к черной икре. Вот что
главная потеря, вот о чем все наши интеллигенты сегодня рыдают - им икру
не дают, она только жлобам достается, тем, что в черных машинах ездят, а
еврея к тому пирогу не допускают. А уж сам бы с собой он договорился -
подумаешь, Юровский царя застрелил, а сколько царь поубивал? - вот и все
интеллигентско-еврейское раскаяние...
  - Это ты про себя, что ли, все рассказываешь? - перебила его Вера.
  - Прости, я, верно, на другое сорвался. Больше не буду. Зато теперь тебе
все про меня станет ясно. Здесь главное не бояться и себя не жалеть...
  И Лев Ильич начал свою историю.
  - Представь Москву, еще с булыжником, с извозчиками, первый этаж особнячка
где-то в районе Садового кольца, маленькие комнатушки, раскаленные белые
изразцы голландских печей, шкафы, набитые книгами. Представь мальчика,
каждое утро которого начиналось с того, что мама целовала его и брала к
себе в постель, и там, в ее комнатушке, на широкой тахте, под полкой с
таинственно мерцавшими золотом корешками "Брокгауза и Ефрона" с
иллюстрациями, переложенными папиросной бумагой, он чувствовал себя в
особом мире, защищенном тихой любовью от всего на свете. Он помнит, как
однажды, когда заболел и было ему совсем плохо, мама взяла его к себе
ночью, а утром он проснулся здоровым, не понимая, как он сюда попал, и
вдруг ощутил на груди иконку на цепочке... Только там, в маминой комнате,
он чувствовал себя защищенным. Потому что за стеной, в кабинете отца, шла
совсем другая жизнь: отец боролся с духами, они наполняли свистом и визгом
его забитый книгами кабинет, с заваленным рукописями столом, за которым он
работал, бегал по комнате, диктовал машинистке. Иногда духи
материализовывались телефонным звонком, отец резко отвечал, срывался в
крик, или говорил приглушенно, а то и нежно. Мальчик ничего не понимал,
только чувствовал, как сжимается, тухнет рядом мать, прижимался к ней, ища
защиты, еще не понимая от чего. Порой духи материализовывались в гостей,
приходивших вечером, и тогда все сидели в столовой, под абажуром, пили чай
или вино - не водку, это он почему-то запомнил, а потом нестройно пели, и
тогда ему слышалось, как тоненько звенит труба. Он долго не засыпал, и до
глубокой ночи цокали копыта извозчичьих лошадей, позванивал трамвай,
пробегавший мимо окон; он, наконец, засыпал под это цоканье и дребезжанье,
глядя на догонявшие друг друга пятна света на потолке - они тоже
соединялись в его представлении со звоном трубы: это не трамвай, а труба
блестела в чьих-то руках, а он только никак не мог увидеть, кто ее
держит... А другой раз духи принимали облик огромного старика с большой
черной бородой - провинциала в высоких сапогах со старым саквояжем. Он
входил в дом с усмешкой, иронически поглядывал на отца, нежно целовал мать
и вытаскивал из кармана обязательного сахарного петушка для мальчика. И в
доме все сразу менялось: отец говорил по телефону тихо, уже не кричал,
рано исчезал из дому, гости не приходили, а старик пошучивал, за обедом
ставил перед собой непременную бутылку водки, сам ее выпивал, а уезжал
после скандала с отцом, который происходил за закрытыми дверьми в его
кабинете, и мальчику всегда казалось, что кто-то из них останется там с
проломленным черепом - там что-то гремело, падали стулья, наконец, старик
с грохотом швырял дверью, сыпал проклятьями, бранился, как извозчик,
по-русски, кричал что-то по-еврейски, стоя допивал в столовой свою водку
и, набив саквояж, даже не застегнув его, напяливал шапку и уходил, но
прежде еще раз уже в пальто ногой распахивал дверь в отцовский кабинет,
чтоб крикнуть что-нибудь язвительное и громовое...
  И в доме все затихало, боялись даже смотреть на отца, мама дрожавшей рукой
гладила мальчика по голове, целовала его, а на утро начиналась обычная
жизнь: опять гремел в кабинете отцовский голос, он выходил оттуда
напряженный, звонкий, дергал мальчика за ухо, делал ему "козу", но мальчик
уже знал, что и на него есть свой страх, а значит, за пределами дома идет
какая-то еще, совсем другая жизнь.
  У мальчика был еще один дед, но он никогда не бывал в их доме. Они с мамой
сами ходили к нему, пешком, улочками, переулками, входили в темную
квартиру, дед - беленький, тихий, всегда сидел за большим столом, покрытым
белой скатертью, вокруг, как серые мыши, суетились тетки мальчика, а дед
снимал очки, закладывал их в большую толстую книгу, расправлял седую
бороду и отрезал мальчику кусок бисквита, всегда стоявшего перед ним.
  Это был совсем другой дом - робкий, тихий, но мальчику в нем почему-то
казалось спокойней, здесь, уж конечно, не было духов, выползавших из всех
углов его дома, чье присутствие он постоянно ощущал, даже по утрам, когда
бывал надежно защищен маминой любовью. Но у беленького дедушки ему быстро
становилось скучно, к тому же в глазах теток, в их поджатых губах он читал
молчаливое осуждение - маминого платья, ее пышных каштановых волос, ее
румянца, даже нежность к мальчику вызывала их раздражение: "Ну что ты
барчонка растишь, что он все трется возле твоей юбки, почему он так
странно сидит на стуле, громко мешает ложечкой чай в стакане, почему не
благодарит дедушку за бисквит - кто из него вырастет?.." Потому мальчик
всегда радовался, когда они наконец уходили, крепко держал маму за руку,
обязательно, подпрыгнув, целовал ее в нежную щеку и без слов понимал, что
дома про эти их визиты лучше молчать.
  Однажды духи приняли обличье уж не только совсем реальное, но одновременно
примитивно-зловещее и грозно-заманчивое. Он забрался по своим делам в
дровяной сарай, и там в куче старого хлама среди поломанных стульев и
ободранных чемоданов нашел наган - настоящий, ржавый, с вращающимся
барабаном. Он принес его отцу и молча стоял перед ним - маленький, вровень
с его столом, заваленным бумагами, и со сладким ужасом думал о том, что
отец сейчас расскажет ему, сколько он поубивал людей из этого нагана. Отец
удивленно поднял брови, дунул в ствол, от чего над столом поднялось
облачко рыжей пыли, коротко рассмеялся и так, держа наган за ствол,
протянул обратно.
  "- Держи. Только не выноси из дому."
Наган так и остался среди его игрушек, стал среди них самой ценной, пока
его не нашли при обыске, и отец тогда тоже, шевельнув бровями, усмехнулся,
правда, невесело. Мальчик так и не узнал, стрелял ли отец из своего
нагана, хотя одна мамина история, которую он почему-то запомнил, почти
убедила его в том, что едва ли этот наган и заряжали когда-то.
  Мама с отцом ехали от деда в Москву. Они были счастливы, счастья своего не
скрывали, а мама к тому же радовалась, что они долго в том доме не
задержались. Отец уже женой привез ее к деду показывать, оставил в залог
извозчику и побежал за деньгами - расплатиться у него не было. Дед вышел
из дома - огромный, хмельной, моргнул низко поклонившемуся извозчику, взял
маму, как ребенка, на руки и внес в дом. А уже вечером был скандал, но без
крика, а потому особенно маму напугавший. Дед по случаю женитьбы старшего
сына пил целый день. К вечеру сильно нагрузился и, уж не знаю, сказал ли
он чего или посмотрел на маму не так, но отец поднял с полу пудовую гирю,
и дед мрачно, враз протрезвел, совсем ушел из дома и два дня не являлся.
Они сидели в вагоне, мама в шуршавшем новом платье, с золотым медальоном -
подарок деда - на груди, раскрыла корзину с припасами, уложенными
бабушкой, расстелила салфетку - она всегда старалась красиво сервировать
стол, даже когда на салфетке был ломоть хлеба с селедкой, даже в лагере,
куда он, Лев Ильич, приезжал к ней на свиданье: "Видел и уж никогда не
забуду, как она там ела, но все равно на чистенькой тряпочке..."
Они нежно ворковали за своим завтраком, а мимо раз и второй прошли матросы
- здоровенные, перепоясанные оружием, гранатами, брякавшими о вагонные
двери. Когда они прошли мимо в третий раз, а один - широколицый,
скуластый, в сдвинутой на затылок бескозырке, в распахнутой рубашке, под
которой на заросшей рыжими волосами груди резвилась татуировка, глянул на
маму мутными пьяными глазами, отец отодвинул корзинку, вытащил из-под
скамейки чемодан, долго чертыхаясь, шарил в наложенном бабушкой белье,
вытащил этот самый наган, натянул студенческую фуражку и шагнул в коридор.
Мама в ужасе ждала, а минут через пятнадцать, не выдержав, отправилась его
искать. Он стоял с тремя матросами на тормозной площадке, все они весело
хохотали и хлопали друг друга по плечам. Наган был в руке у скуластого с
татуировкой.
  "Простудитесь, дамочка, - сказал он маме, - а вам теперь жить долго. Мы
было решили вас шлепнуть - за этих приняли, - и он махнул наганом куда-то
за спину, где летели перелески. - Хорошо, успели разговориться с
товарищем, выяснили личность..."
Они вернулись в вагон, и отец, подрагивавшими руками пряча наган обратно в
чемодан, рассказал маме, что прежде чем они на него среагировали, он
вытащил наган, попросил патронов к нему и рассказал, что это ему подарок
от красных матросов балтфлота. Патронов для нагана у них не нашлось.
  "Они сейчас на ком-то другом отыграются, - сказал отец. - В соседнем
вагоне батюшку углядели - попа с попадьей..."
И уж конечно, отыгрались, конечно, тут же и шлепнули - вот что самое-то
здесь, пожалуй, существенное. Поп подвернулся, уж несомненно классово
чуждый. Да ему и потрудней было бы, не в пример отцу сориентироваться и
доказать свою принадлежность. Когда оружие заряжено, оно непременно должно
выстрелить - и это не литературный закон. Но тут весь фокус был в том, что
этот наган и не заряженный, без патронов, но ведь выстрелил! Понял ли отец
в тот раз или потом, коль вспоминал про это, что из его, ставшего моей
игрушкой, нагана, шлепнули тогда классового чуждого попа с попадьей, что
он только от себя отвел руку - или утешал себя тем, что у него нет и
никогда не было патронов? Но ведь тогда в поезде он не просто проявил
находчивость, он тем матросам рассказал правду, ему на самом деле подарили
наган в Кронштадте, он и верно был к тому времени - дело было в
восемнадцатом году - уже большевиком и даже 25 октября оказался в Смольном
и возле Зимнего побывал... Не знаю, как он вспоминал эту историю, но я
только счастлив был, что наган у меня не задержался, хотя уж и такой
дорогой, страшной для меня ценой...
  Разумеется, я ничего не понимал тогда про отца и про то, с кем он
сражался в своем кабинете. Я даже не знаю, знал ли он в себе этих духов,
демонов, или они, войдя в него, не оставили в нем и места для
сопротивления себе. Я и духами их, конечно, не называл, но отчетливо
чувствовал, что дом населен чудовищами, сказочными злыми существами,
которым однажды открыли дверь, а уж на то, чтоб выставить их, силы не было.
  Я понял про них и тогда про себя их назвал значительно позже, когда отца
уже посмертно реабилитировали, вернулась из лагеря мама, мой дядя - я его
три дня назад похоронил... Да. Тогда я и получил в университетском
хранилище книги отца - он был историком, много писал о Франции. Любопытное
это было чтение: два десятилетия спустя разговор с отцом, который уже не
мог состояться. Я листал исследования чисто классического, лабораторного
опыта якобинского террора - от анализа самой природы характера вождей
революции. Автор утверждал необходимость для ее героев авантюризма,
цинизма, явно сомнительной нравственности до продажности включительно.
Именно в этих их качествах для осуществления своих планов и надежд и
нуждалась революция, вознесшая, скажем, мирного буржуа, преуспевающего
адвоката Дантона на свой гребень - гениальный оратор доказал способность к
лжи и преступлениям, а потому и остался в пантеоне истории. В связи с этим
такой явственной была мысль отца о неизбежности термидорианского
перерождения этих самых вождей революции - тех, кого в конце концов
сожрала толпа, так легко становящаяся игралищем страстей и честолюбий. Так
утверждал автор... Все очень академично, хотя и слишком страстно для
историка, размышляющего над событиями полуторавековой давности. Но
почувствовал ли я в этих книгах его личность - то, что и было мне важно?
Страха, предчувствия конца, во всяком случае, понимания его неизбежности -
там было сколько угодно. "Они хотят сломать эшафоты, потому что боятся,
что им самим придется взойти на них", - цитировал отец Сен-Жюста. Им самим
- вот что здесь самое важное, вот в чем был страх, пафос, вот о чем
шептали и визжали демоны, выползавшие из углов нашего дома. А то, что
шлепнули кого-то - да не кого-то! - с первых же дней нашей революции
считали их тысячами, а там сотнями тысяч, да еще при отце пошел счет на
миллионы - кто их там считал! Шлепали, ставили к стенке, брали на мушку,
списывали в расход, отправляли к Духонину, разменивали, ликвидировали... А
что миллионы людей изгонялись из построенных их дедами домов, что весной
подснежники и ландыши пахли тлением и казалось оскорбительным, что земля
зеленеет, когда она должна быть только красная от крови? Думал он об этом,
касалось это его? Нет, должен был я себе сказать, потому что не смог найти
в тех книгах и намека на покаяние, а только громогласные, всего лишь его -
только их! - предупреждавшие цитации: "Великий народ революции подобен
металлу, кипящему в горниле. Статуя свободы еще не отлита. Металл еще
только плавится. Если вы не умеете обращаться с печью - вы все погибнете в
пламени..." Это Дантона он цитировал. А они, разумеется, не умели
обращаться с печью - а кто умел-то, такого умельца и не было в истории,
Сталин разве? Ей - этой дьявольской печи - было мало миллионов жертв,
которых они не спрашивали, нужна ли им была статуя. Достаточно было
собственной в том уверенности. И страх был только от того, что топить эту
печь было уже нечем. Приходила их пора...
  - Не было покаяния, - повторил Лев Ильич и налил себе водки. - Иначе он бы
не почувствовал себя хозяином в городе, по которому иной раз гулял со мной
- так свободно и широко он всегда шагал, шутил с девчонками, задирал
мальчишек, раскланивался с десятком прохожих - всех-то он знал и его все
знали. А ведь это был тот самый город, что уж давно пошвырял своих сыновей
в ту печь на невиданную переплавку, порой разбавляя тот живой хворост
медью колоколов, сброшенных с колоколен взорванных соборов - но ей всего
было мало, она жаждала крови.
  Но однажды я узнал, чего еще он боялся, и тогда демоны, романтически
звеневшие для меня трубами, позвякивавшие уздечками, гремевшие копытами
разгоряченных бешеной скачкой лошадей, обернулись жалкими бесенятами,
фальшиво наигрывавшими пошленький вальс на разбитом рояле. Мне помог
случай... Ты еще не спишь?
  - Нет, что ты, - сказала Вера и посмотрела на него подавленно и
безнадежно, - ты очень художественно все изображаешь, я только пока что не
могу понять твоего азарта...
  - Мне помог случай, - повторил Лев Ильич. - Как-то, уже после реабилитации
отца я разговорился с теткой - его двоюродной сестрой, тоже отбухавшей
свои восемь лет. Я хотел поехать в Витебск, откуда отец был родом, чтоб
там навести кой-какие справки, просил ее совета - кого б там поискать,
сказал, что помню такой разговор, будто бы когда-то в тамошнем музее
революции была целая экспозиция про отца, дядю и даже про деда. Дед, мол,
из простых рабочих, кузнец, но потом стал привилегированным рабочим -
такой классический персонаж рабочей аристократии, боролся с
предпринимателем за копейку, а дети пошли в большевики. И вот, в той
экспозиции целый исторический роман об этой пролетарской сем