навязчивой?
  - Не знаю, не успел подумать. Да мне это и не важно. Главное, в самую
точку... Мне очень нужно с вами поговорить...
  - А давайте... У меня, правда, со временем... Но часа полтора, а там видно
будет.
  И Лев Ильич начал рассказывать. Прямо здесь, в метро, в толпе и толкучке,
стиснутый сменявшими одно другими лицами вокруг. Сначала они сидели, потом
встали, уступив место женщине с ребенком, их двигало и перекручивало.
Потом они вышли и двинулись куда-то, а Лев Ильич и не смотрел по сторонам.
Потом он осознал себя на скамейке: какой-то бульвар, еще светло было,
людей не так много. Он рассказал все, с самого начала, с того момента, как
расстался с отцом Кириллом, поцеловав крест, - про ресторан, про Таню,
Любин звонок, похороны и старика-еврея, про поминки и ЖЭКа, про
дикарей-актеров и Володю в ковбоечке, про Любу и Ивана, про Надю, про
Сашу, Костю, и то страшное, что было с ним этой ночью, а потом утром. Все
вплоть до того момента, как стоя у окна на Костиной кухне, подумал о том,
хватит ли у него сил на все это... И как он увидел Игоря и его - отца
Кирилла возле храма, и чем это было для него в тот момент... Он ничего не
пропустил, да и не мог бы, потому что уж так он слушал его, не перебивал,
хотя просил иной раз на чем-то остановиться, да и сам угадывал с
полуслова, чуть ли не подсказывал, будто бы знал, все наперед знал, что с
ним было. Лев Ильич даже поражался порой его пониманию того, чего б
никогда в нем не мог предположить, и главное, он и тени любопытства не
почувствовал, а только сострадание, не жалость, а живую боль, и Льву
Ильичу ни разу неловко, стыдно не было за то, что перекладывает такое на
чужие плечи, хотя он и сам с собой никогда бы не смог так говорить, тут
другой нужен был, но такой, чтоб умел о себе позабыть.
  Он кончил. Кирилл Сергеич молчал.
  - Мне это Костя сказал, - повторил Лев Ильич, - что искушения бывают
полезны, что они очищают. Он про себя говорил: нет человека, которого бы
они не посещали, но у меня, у меня самого - без помощи нет на это сил. Я
вам откровенно, не жалуюсь, как факт говорю.
  - Не будем сейчас про Костю, - сказал Кирилл Сергеич, - это тяжкая
история. Еще Паскаль, кажется, говорил, что одинаково опасно знать Бога,
не сознавая своего ничтожества, и сознавать свое ничтожество, не зная
Бога. Если второе ведет к отчаянию, то первое непременно к гордости. А тут
человек открыт дьяволу. Да, когда человек так истово, сам непременно
стремится к мистическим переживаниям - тут все возможно. В отечнике
сказано: "Такой-то видит ангелов..." Старец ответил: "Это не удивительно,
что он видит ангелов, но удивился бы я тому, кто видит свои грехи". Вот
так-то. А тут, к тому же, я думаю, есть какая-нибудь скверная или нелепая
история. А может и ошибаюсь. Только молиться за него. Как поможешь
человеку, который не хочет, чтобы ему помогали?.. Давайте о вас лучше. По
слову апостола, Бог не только не допускает искушений сверх силы, но дает и
силу их перенести. Вот вы что помните. Я очень понимаю вас и, наверное,
моя вина, должен был предвидеть, что вы об это расшибетесь. Здесь есть
нечто, в чем я не смогу вам помочь. Это удивительная, единственная в своем
роде сложность. Необъяснимая. Есть проблемы - еврейские, о которых не
еврей, даже я, православный священник, но русский человек, не могу, права
не имею говорить. И даже не только потому, что меня могут понять не так,
но и внутренне, для себя. А только вы - еврей по крови. Это я очень
понимаю. И сейчас скажу вам, как это понял. В любых других случаях мог бы
- будь вы калмыком, французом или арабом. Даже негром, как бы ни сближали
эти проблемы негритянские комплексы. Здесь нечто другое, единственное...
  Лев Ильич был поражен. То есть, он уже давно, с первой встречи видел в
этом человеке удивительную для него не только проницательность, но и
глубину понимания, но такой широты, душевной тонкости, такого знания того,
чем болен он был сейчас - это его изумило.
  - Вы знаете, - продолжал Кирилл Сергеич, - есть вещи, которые не любовью
не поймешь, - как бы услышал Кирилл Сергеич его, - которые объяснить,
доказать невозможно. Ну попробуйте объяснить, почему вы любите того или
иного человека, женщину? Ну знаете, твердо знаете о ее слабостях, пороках,
непорядочности, пусть развратна - любите! И здесь дело совсем не только во
влечении, то есть в вашей слабости. Или, что такое материнская любовь? Ну
явный же мерзавец сын, ничтожество, самовлюбленный эгоист. И не
какой-нибудь пропащий - там жалость, это другое, а пусть преуспевающий по
жизни, внешне благополучный, за него житейски бояться нечего - но скверный
человек. И она это знает, отдает себе отчет - но любит! Инстинкт? Пусть
она мыслящий человек, умница, способна саму себя, свои душевные движения
анализировать, контролировать, слышать - не сможет объяснить. Здесь нет и
не может быть доказательств, ибо это вопреки разуму, рассудку - это
высшее, дано человеку, то, в конечном счете, чем он отличается от всякой
иной твари. Не зря ж и любовь к Богу, ко Христу, недоказуема и не
нуждается в доказательствах, это вам так, что ль, Костя говорил? Только у
него все противоречиво, не сходится, это и есть первый признак внутреннего
распада, падения. Дьявол и есть противоречие... - сказал он с горечью и
махнул рукой. - А здесь не объяснишь, потому Бог - это и есть любовь. Как
ты ее объяснишь?.. Это я о России, потому что так дорого в вас это вот
главное ваше чувство, и ведь оно подвергает себя такому страшному
искушению! Но у вас именно голова работает, вы все время пытаетесь
объяснить свои чувства, страдания, комплексы, хоть и тут, надо думать, не
так все просто, но вы все равно рассуждаете, бьетесь, доказываете... А
здесь нет и не будет доказательств. Ибо все факты, а я бы мог вам еще в
тыщу раз более страшного рассказать - ну как против них устоит любовь,
самая на свете хрупкая вещь! Но ведь только она истинна?.. Знаете что, Лев
Ильич, вы не замерзли?.. Здесь хорошо разговаривать, а мне уходить надо. У
меня сегодня нет службы, у нас, кроме меня, два священника, но я сегодня
должен быть в одном доме, люди соберутся - такая беседа о христианстве.
Интеллигенты - сомневающиеся, негодующие и просто любители поболтать,
всякие бывают. Но польза несомненно есть... Я сейчас позвоню, что не могу
быть, или, мол, буду попозже, а то они ждут...
  - Что вы, как же, раз ждут. Может, у вас еще когда будет время...
  - Нет, нет, - перебил Кирилл Сергеич. - И разговору про это нет... Вон,
кстати, автоматы...
  Они пересекли бульвар, перешли улицу, остановились возле телефонных будок.
Кирилл Сергеич вытащил записную книжку.
  - У вас нет монеток? - спросил Лев Ильич. - Я без гроша остался, на работу
бы позвонил и Маше - кто меня там разыскивает?..
  Он набрал редакцию, машбюро.
  "Ой, как хорошо! - откликнулась Таня. - А к вам через час зайдет товарищ.
Он уже второй раз звонит, я сказала, чтоб к концу дня."
  - Какой товарищ?
  "Говорит, Федя..."
- Федя? Какой еще Федя?.. А? Фамилии не сказал?.. Ну пусть завтра, что ль,
позвонит, а может я и сегодня успею, к самому концу или чуть попозже. Ты
не задержишься?
  "Наверно. Не знаю еще. И Крон про вас спрашивал."
- Ну и ладно. Пусть спрашивает. Скажи, звонил, что, мол, пишет. Да что
хочешь, то и скажи. Как у тебя?
  "Ничего. Все так же. Опять вдвоем с Лидой. Ушел тот артист, как вы и
сказали. А вы-то как, где?"
- А нигде... Да, - вспомнил он, - я с отцом Кириллом сейчас, хочешь
поговорю про тебя?
  "Ой! - испугалась Таня. - Даже не знаю... Спросите, можно к нему прийти?
Хорошо?.."
Он набрал номер Маши.
  "... Слава Тебе, Господи, объявился. Что с тобой? Позвонил бы хоть. А тебя
Вера разыскивает."
  - Вера?
  "Очень нужен. И телефон оставила. Запиши."
  - Я запомню.
  "Ну как ты, что?.."
- А знаешь, Маша, я с Игорем познакомился. С твоим Игорем. Я и подумать не
мог, что у тебя такой парень...
  "Ну конечно, ты про меня чего только не думал. Парень как парень. Дурачок
еще."
  - Я приду, Маша, обязательно. Я тут с отцом Кириллом.
  "А!.. Ну, слава Богу. Вы не у наших ли были? Как там?"
  - Плохо. Хоть мне-то и хорошо было. Но я все про себя...
  Кирилл Сергеич рядом все еще разговаривал. Лев Ильич подумал и набрал
третий номер.
  "Алло? - услышал он. - Веру?.. Сейчас, будет вам Вера..."
"Лев Ильич! Господи, как хорошо!.. - Странно как, мелькнуло у Льва Ильича,
ну все мне рады, надо ж! - Ты мне очень, очень нужен..."
- Прости меня... - начал было Лев Ильич. - Впрочем, это не оправдание, но
я...
  "Перестань, какое прости! Я, понимаешь, я хочу тебя видеть. И хочу, и
нужно, - повторила она. - Приходи сейчас."
  - Сейчас не могу.
  "А когда можешь?"
  - Попозже.
  "Записывай адрес... Я у подруги. И ночевать здесь буду. Приходи в любое
время, хоть в двенадцать часов... Записал? Придешь?"
  - Приду, - сказал Лев Ильич и повесил трубку...
  - Поговорили? - смотрел на него Кирилл Сергеич.
  - Чудеса какие-то - всем я вдруг нужен оказался, все мне рады... А вам...
надо идти?
  - Надо, - сказал Кирилл Сергеич. - Только я не пойду, или... видно будет.
Двинулись?
  Они опять вышли на бульвары. Начинало смеркаться, чуть подмерзло, темнели
следы на свежем снегу, Кирилл Сергеич так свободно шел - ну просто милый,
добрый, такой близкий человек.
  - Я так и знал, что вы на этом споткнетесь, а ведь надо же, и не смог вас
ничем упредить! Моя, моя в том вина... - повторил он. - Ну да уж чему
положено случиться... Не велика, говорят, заслуга остаться в благочестии,
когда ничто тебя от него не отвращает. А великие это искушения или малые -
не нам судить, а малые еще посерьезней, это для того, быть может, чтоб
учились не переоценивать себя, на себя не полагаться.
  - А на кого ж тогда, к вам каждый раз бежать?
  - На Бога. А больше у нас с вами никого нет... Ну, я вам про себя сейчас
расскажу, почему я осмеливаюсь про это говорить, хотя бы так, как вам
намереваюсь сказать. А то б и совсем права не было... Вы Федора Иваныча
помните? А это как раз и случилось, вы только год-два как исчезли, тогда,
одним словом, как меня Маша с Фермором разыскали. Это он верно сказал -
Алексей Михалыч, если б не Фермор, неизвестно, что б со мной и было - кто
б меня взял в семинарию?.. Ну а время помните какое - еврейские дела
начались, таким пахнуло ветерком... Вы в Москве были?
  - На Дальнем Востоке.
  - Да? - глянул на него Кирилл Сергеич. - Ну знаете, наверно, все равно. Но
мне-то это что было, я уж потом все припомнил, оценил. А у Федора Иваныча
всегда свои дела на кладбище, тоже фабрика, я вам скажу, а тут еще
знаменитое кладбище, и не как Новодевичье - музей, там высшие сферы, а тут
- самая коммерция. Все время какие-то дела с могилками, он хоть и
последний человек по чиновной линии, а по сути, может, и первый - многое
от него зависело. Тем более, он там всю жизнь, все на свете знал. Мрачный
он был человек, никому, мне кажется, не открывался, мне иной раз думалось,
большой грех у него на душе, страшный... И вот, раз приходит к нам, в ту
самую комнатушку, женщина. Еврейка. Старая, жалкая, таких уж и нельзя не
обидеть, особенно если кто к тому имеет пристрастие или склонность. Она
знала Федора Иваныча, он много лет присматривал за ее могилкой. Прямо с
порога начала плакать: что ж, мол, такое, прихожу, а там у меня люди,
копать будут. Где, какие люди? - это Федор Иваныч, забыл он ее, что ли.
Она объясняет. Я, говорит он, ничего не знаю и к этому участку отношения
не имею. Да как же, когда всегда, мол, к вам приходила. Ну было ко мне, а
теперь не так. Но вы ж человек, вы должны понять, там муж и сын
похоронены. А фамилия? Эппель, Абрам и Михаил. Вот что, гражданин Абрам,
это он говорит - Федор Иваныч, идите-ка отсюда, зачем ко мне домой пришли?
Как зачем? - она все не понимает. - Я всегда к вам приходила. То, мол,
всегда было, а теперь идите, пока я с вами по-доброму говорю... А я тут,
как на грех, и оказался. Федор, мол, Иваныч, так это не те, что вчера
приходили, место у вас просили и вы нашли забытую могилку? Наверно,
ошиблись, какая ж забытая, когда вот она - живой человек... Он на меня
вызверился: а ты чего лезешь? Тогда я ей говорю: идемте-ка, гражданка, в
контору, мы все это выясним. Не смей, говорит, не лезь не в свое дело. Но
я уж чувствую, не могу стерпеть. Я всегда перед ним робел и благодарность
чувствовал, знал, что он не отец, подобрал меня, вырастил... Пошли мы с
ней. Она совсем потеряная, плачет, все в толк не возьмет, что с Федором
Иванычем случилось. А в конторе тоже концов не найти, да потом, чувствую,
есть концы, но их специально прячут. Какое-то начальство надо было
ублажить. Родственника чьего-то. Вижу, лгут ей в глаза. Идемте к могилке,
говорю. Приходим. Действительно, люди, могильщика ждут - да не могильщика,
а Федора Иваныча, кого ж, его участок. А могилка - верно - без оградки,
без памятника, летом там, может, и цветочки, а тут весна - уж такая
бедность, одна ржавая табличка, да и та валяется рядом. Она как увидела,
схватила табличку, в голос зарыдала. Я им объясняю, так, мол, и так - ее
могилка. А ты кто такой? - важные, в шляпах, из тех, что тогда в машинах
ездили. Да и сейчас пешком не ходят. А тут Федор Иваныч идет, они к нему,
резко, видно, сказали, как припечатали. Он кровью налился. Подошел к ней,
вырвал табличку и сказал что-то. Что - я не слышал, но что-то, видно,
страшное сказал - она как в столбняк впала. А вокруг пусто - ни души, это
в дальнем углу кладбища, лес, черные деревья, да и дело под вечер. Потом
он ко мне подошел, вплоть, я его лица тогдашнего вовек не забуду. И ударил
меня... Я не сразу в себя пришел. А очухался - никого. Ни тех - в шляпах,
ни Федора Иваныча, ни женщины. И таблички той нигде нет...
  Они остановились на перекрестке, впереди была площадь в развороченной
грязи, пустая, но тут открылось движение и лавина машин, разбрызгивая
жидкую кашу, хлынула мимо. Они переждали и перешли на следующий бульвар.
  - ...Больше я не был дома, - сказал Кирилл Сергеич, - а потом меня Маша
нашла.
  - Страшно как... Как здесь жить страшно... - думал вслух Лев Ильич. - Вы
говорите, любовь? Ведь и ее чем-то кормить нужно. Иначе она будет
абстракцией, риторикой или... как вон я услышал, лакейством.
  - Страшно, - согласился Кирилл Сергеич. - Не знаю, правда, нужно ли
кормить любовь. Чем? Доказательствами, объяснениями? Я с этого и начал наш
разговор, что они ей - любви - не только не нужны, они не способны ее
вместить. Или она есть, или ее нету, и ничего тут не поделаешь. Простите
уж за резкость... Вот так... Хотите присесть? Не замерзли?..
  Они сели на скамейку, мимо шли люди, фонари уже зажглись. "Неужто и у
каждого что-то такое? - подумал Лев Ильич. - Не у меня ж одного? Как они
все живут с этим?.."
- Серьезная жизнь, - сказал Кирилл Сергеич. - Или страшная. Это как вам
угодно. Только ведь и обманывать себя нельзя. Но если сможешь преодолеть -
тогда свет увидишь, тот самый, который и во тьме светит... Какая луна
сегодня, глядите!..
  Лев Ильич глянул: оказывается, и небо здесь было, и луна, действительно,
полная взошла, и нужно было - куда денешься? - как-то со всем этим жить.
  - Я к тому это вам рассказал... А знаете, - перебил себя Кирилл Сергеич, -
я вам первому это рассказал. Сколько лет прошло, никогда не рассказывал.
Даже Дусе. Самому страшно вспомнить... Чтоб вы поняли, что я могу, что у
меня есть право про это думать... Ну хотите узнать, что и как я думаю?..
  Он помолчал. Лев Ильич закурил и вдруг успокоился. "Нужно ведь как-то со
всем этим жить", - повторил он про себя.
  - Я священник, - начал Кирилл Сергеич, - мне приходится ежедневно говорить
с десятками людей - и на исповеди, и так, по самым разным случаям. Чаще
всего люди жалуются - то у них плохо, это не хорошо: и болезни, и обиды, и
горести, и страсти, и падения - с радостью редко кто приходит в церковь. И
о евреях, конечно, много разговоров. Живет, представьте, человек в
коммунальной квартире, в комнатушке пять, а то и семь человек. Дети,
родители, старики. А сосед - вдвоем с женой, в двух комнатах, - еврей.
Приходит женщина в магазин, стоит в очереди - устала, раздражена, а тут
из-под прилавка продавщица-еврейка "своему" что-то такое отпускает. А еще
на работе - мастер-еврей прогрессивку не так вывел. А ведь вся жизнь из
этого и складывается: дома, в магазине, на работе. Везде евреи! Они нас
давят, они всюду продвигаются, от них житья нет - мало их Гитлер
поубивал!.. Вот вам самый элементарный и, заметьте, самый распространенный
антисемитизм. Что тут объяснишь: что в соседней квартире, уж наверно,
наоборот - русский живет в двух комнатах, что в соседнем магазине русская
продавщица тоже самое выделывает, а к тому, что нашу жизнь сегодня
пакостит, к власти, евреев и близко не подпускают? Разве объяснишь
человеку, если весь его мир ограничен кухней, если все проблемы этим
кончаются, если он голоден, живет в тесноте, болен, сын пьет - и он на
весь свет раздражен? Что тут объяснишь человеку, когда корень этого всего
- до омерзения к евреям включительно - даже не в социальном уродстве, а в
том, что человек не утвержден в любви Божией, не знает, что все мы
создания Божии - евреи ли, язычники, эллины, что тот, кто истинно верит,
находится в такой радости, что и не способен не то чтоб кого-то осудить в
своей беде, но всем желает одинаково добра, ибо знает, что все - язычники
и евреи - так же точно Бога славят. Или, как говорил один замечательно
духовный человек - Макарий Глухарев, современник Филарета Московского: нет
народа, говорил он, в котором бы Господь не знал своих, нет той глубины
невежества и омрачения, до которой Он бы не снисходил. Да кто, мол, он
такой, чтоб судить о незрелости какого-то народа к вере во Христа, Который
за всех человеков пролил Кровь Свою на Кресте... Это вот единственный
уровень для такой темы, а на уровне кухонном мы эту проблему не разрешим,
и тут даже говорить не интересно. То есть, говоря проще, антисемитизм
непременно в неверии, а все остальные объяснения - исторические,
социологические, до физиологии - это все лукавство, чтоб не сказать
больше. А уж мне вам, тем более, незачем про это говорить, вы больше меня
знаете. Но есть тут другая сторона - высшая, о которой мыслить важно,
потому что в ней тайна, существенная для каждого христианина...
  Он опять замолчал, а Лев Ильич сейчас думал о том, какое ему счастье
выпало встретиться с этим человеком и как ему повезло все-таки в жизни...
Тут он портфель ощутил под боком и усмехнулся горько: "Действительно,
везет, ничего не скажешь!"
- Прежде всего, это правда, реальность, а потому и следует знать ее, не
пугаясь здесь самых тяжких и соблазнительных антиномий, - сказал Кирилл
Сергеич. - Я так думаю, что и русский шовинизм, и отвратительная еврейская
исключительность здесь и коренятся - в робости мысли, чтоб не сказать
трусости, в неспособности сказать самому себе правду... Это удивительная
тайна, а меня всегда поражает в ней стройность, законченность замысла - ну
как чуда какого-нибудь из постигнутых человеком законов природы - о
движении звезд, о сохранении энергии или система элементов. Если говорить
догматически, евреи внеисторический народ - это основной ствол
человечества, его онтология - Евангелие от Луки в обратной генеалогии
возводит евреев к Адаму. Разумеется, если речь идет о родословии веры - не
просто о крови, о тех, в ком сказался Промысел... Но если взять и
историческую точку зрения - с Авраама, то и тут нет никакого противоречия,
ибо нам дано Откровение о Боговоплощении Христа - по человечеству иудея,
Сына Давидова. История не знает другого народа, произошедшего от одного
человека, от братьев, от одной плоти. Этот народ существует уже тысячи и
тысячи лет, а где другие - греки, римляне или вавилоняне? Этот народ
поклоняется Одному Богу, из рук Которого он получил Закон, сохранил Книгу,
заключавшую в себе этот Закон, во всех превратностях своей истории. Как
это произошло и стало возможным? Вам скажут: очень просто, Бог и