збрал
народ, назвал Своим, спас, охранял, а потому сохранилось Слово. Но почему
именно этот, не другой - всего лишь по произволу, прихоти, или потому что
он лучше прочих?.. Да вы сами говорили мне о том, что задавались этим
вопросом, и отвечаете: нет, не потому, а так - избранный, значит тот,
который избран - и все. Но все-таки, что это такое, и можем ли мы в это
проникнуть?.. Если вы будете внимательно читать Библию, то увидите одну
странность - эта Книга, тысячелетиями сохраняемая с таким трудом и
тщанием, которую евреи заключили в Ковчег Завета и так берегли, их же
самих бесконечно обличает, причем с такой огненной яростью, что никакому
антисемиту и не приснится. Да вы это сами заметили, только что мне
рассказывали о своих разговорах? Им предсказаны в этой Книге самые
страшные беды и испытания - и плен у вавилонян, и разрушение храма, и
рассеяние, даже их духовная нищета и ослепление - и не просто как
результат стихийных бедствий, но за их собственные пороки и преступления
перед им же данным Законом. Об этом говорится беспощадно, страстно и
подробно. Зачем же они хранили эту Книгу, выставившую их, мягко говоря, в
таком явно неприглядном свете? А потому, что кроме проклятий и
разоблачений там есть и другое, а именно непререкаемое свидетельство
избранничества, о чудесах, сопровождавших их историю, об обещаниях
неизменно выполняемых. Кроме того, Книга написана не просто, а вернее
будет сказать, ее простота не всем доступна, так что желающий может
прочитывать ее так, как он хочет, и коль он представил себе, что раз
Господь избрал его народ и подтвердил это избрание бесчисленное число раз,
рассеивая полчища врагов, осушая моря, осыпая их манной, то сбудется и все
остальное. И в конце концов нет нужды соблюдать Закон - зачем? - ибо все
равно сбудется, словно уж и не Бог их избрал для Своего Замысла, а они
сами стали народом избранным, что только Бога связывают Его обязательства,
народу же остается лишь дожидаться обещанного. Потому все страшные
пророчества и сбылись, что народ не мог их услышать, ими пренебрег,
Библия, как и было предсказано, осталась для евреев Книгой запечатанной.
Но именно поэтому - слышите, поэтому! - они Ее и сохранили, потому как не
смогли понять, а увидели в ней всего лишь Обетование о своей
исключительности и понятое примитивно-земно предсказание о своем
могуществе. И Господь, конечно, знал, что так именно и будет, что в силу
своей чувственности, плотскости, страстей, мечты всего лишь об
удовлетворении своей похоти они ничего другого и в чудесах, сопровождавших
их историю, не увидят. Они так были в этом уверены, убеждены до сих пор,
что не заметили Мессию, о Котором Господь через пророков их бесконечно
предупреждал. Библия и сегодня для них запечатанная Книга, Бог потому их и
избрал, что все про них Ему было известно, что это их непонимание главного
и сохранит Завет, что и в рассеянии они останутся Ему верными, понесут Его
всему человечеству, ожидая при этом для себя чуда только здесь - на
земле...
  - То есть, обманул их? - с недоумением спросил Лев Ильич.
  - Почему обманул! Разве им не дан был Закон, который следовало всего лишь
соблюдать, и разве не явлены чудеса, свидетельствующие о непреложности
обещанного в случае исполнения этого Закона? Разве они избрали себе Бога,
а не Он их? Я проходил мимо, говорит Господь через Иезекииля, и увидел
тебя, дщерь Иерусалима, при рождении выброшенной на поле по презрению к
жизни твоей, и не омытую водой для очищения, брошенную на попрание в
кровях, и сказал тебе: "в кровях твоих живи!" Умножил тебя, ты выросла, а
увидев наготу твою, простер воскрилия риз Моих и покрыл наготу и вступил в
союз с тобой, и ты стала Моею, дал платья, украшения, золото и серебро, и
ты достигла царственного величия, и слава о твоей красоте пронеслась по
всем народам. Но ты понадеялась на красоту свою, воспользовавшись славой,
стала блудить и расточала блудодейством и хлеб Мой, и сыновей, которых ты
родила для Меня... Так говорил Господь через своего пророка: "вы будете
Моим народом, а Я буду вашим Богом", - вот что сказал Господь. А потому
следовало не требовать и ждать, а всего лишь исполнять Закон... Какой же
обман - разве вы не видите здесь - надежду? Какой же обман, когда Он
послал Сына Своего Единородного, о Котором предупреждал и в этой Книге
бесконечно - и о месте рождения, и о Его проповеди, и о том, как Он будет
предан, оклеветан, замучен, даже о том, что Ему дадут желчь и уксус,
проколят копьем, что Он воскреснет в третий день, сядет одесную Отца и все
народы Ему поклоняться. Разве это обман, а не Замысел, не пророчество,
внутренний смысл которого они не могли или не захотели понять? Мессия,
Которого они со всей своей невообразимой страстью ждали, был для них всего
лишь тем, кто явится их наградить и распределить для них же блага, а не
Тем, Кто возвестит через них Новый Завет всем, призвав сначала к покаянию
и очищению. Но кроме того Замысел и в том, что если б столь страшный для
них, а вернее - для их страстей и похоти - смысл им открылся, они б не
хранили Слова, если б они поняли и полюбили Мессию, их свидетельство не
было б столь ценным, абсолютным. А то, что они распяли Спасителя и по сю
пору Его не признают, именно это и делает их свидетелями истинными, а
пророчество безупречным.
  Лев Ильич был потрясен.
  - Но не кажется ли вам, - спросил он, - что такое толкование делает
Израиль всего лишь каким-то... инструментом, что ли, средством, но не
целью?
  - Не Израиль, - сказал Кирилл Сергеич, он как-то это устало сказал и потух
даже. - Я, может быть, излишне горячо говорил, простите. Не Израиль, а
евреев, не сумевших проникнуться духовным смыслом Обетования, стремящихся
извлечь только выгоду из своей веры. Я бы гордился, будь я евреем, тем,
что принадлежу народу, среди которого явился Спаситель, рожденный
еврейкой. В этом и есть трагическая антиномия истории избранного народа,
не похожая ни на одну другую - единственная в своем роде. В том, что в нем
всегда были отпавшие и истинно верующие, праведники, те, кто сумел
прочесть, услышал пророчества, не только обличавшие павших, но говорившие
о необходимости шага дальше. "Вот наступают дни, когда Я заключу с
Израилем Новый Завет, говорит Господь через Иеремию, не тот, что с отцами,
когда выводил их из Египта, тот они нарушили, хотя Я оставался в союзе с
ними, когда Я вложу Закон Мой в их внутренности и на сердцах напишу его".
Следующий шаг, ставший возможным только благодаря Искуплению. Да, среди
этого народа родились апостолы, понесшие благовестив всем языкам, но
трагедия в том, что среди них всегда были гонимые, вплоть до погромов и
газовых камер, и гонители - вплоть до воинствующего, ставшего властью,
атеизма... Вы говорите средство не цель? Чем же была Смерть на Кресте -
разве не средством спасти человечество, всех людей, человека, павшего еще
в доисторические времена?.. Средство? Но разве Господь не дал избранному
народу свободу в выборе меж добром и злом - дал им Закон, но они им
пренебрегли, дал им пророчества о Сыне Человеческом, но они Его распяли!
Сам образ, облик Того, Кто был Богом, Его жалкая жизнь и позорная смерть,
путь, к которому Он звал, требующий оставить все, ради чего они жили и
страдали - все это настолько противоречило тому, что им, как они полагали,
было обещано, что тут и сомнений не оставалось: "Распни! Распни Его!.." Вы
говорите, мое толкование? Это скорее весьма традиционное для христианина
прочтение Откровения - и для католиков, и для современного православия...
  - В чем же тайна? - спросил Лев Ильич, ему и страшен и поразительно ясен
становился путь, которым ему предстояло теперь идти.
  - А в том, что Обетование, данное Аврааму, сохраняет свою силу и по сей
день, ибо родство евреев с Христом и Его Матерью, связь крови не может
быть прервана - по слову апостола, если корень свят, то и ветви: "Неужели
Бог отверг народ свой? Никак... Не отверг Бог народа своего, который Он
наперед знал... Ожесточение произошло в Израиле отчасти, до времени..."
Здесь самое важное непрерываемость избранничества, Израиль не только
спасется, но спасется, потому что постоянно приходят евреи ко Христу. Это
и есть тот святой остаток, те, кто несут на себе тяжесть двойного креста
- распинаемые за Христа и со Христом. Израиль спасется, и это невероятный
процесс, с которым связаны пророчества о конце времени. Это, конечно,
долгий процесс, ибо он будет зрелым плодом, таинственно созревающим на
корне маслины природной. Только "пока войдет полное число язычников", как
говорит апостол, когда Израиль воскликнет: "Благословен Грядый во имя
Господне!" Здесь тайна и здесь трагедия - помните Евангелие от Иоанна? "Бе
Свет истинный, иже просвещает всякого человека грядущего в мир. В мире бе,
и мир тем бысть, и мир Его не позна. Во своя прииде, и свои Его не прияша.
Елице же прияша Его, даде им область чадом Божиим быти, верующим во имя
Его: иже не от крови, ни от похоти плотския, ни от похоти мужеския, но от
Бога родившася..."
Лев Ильич поднял голову - это было поразительно: они сидели на бульваре, в
центре города, страшную историю которого, как ему казалось, он теперь
понимал, мимо торопливо шли по своим делам люди, над ними сияла луна, а в
ушах звенели слова апостола: "В мире бе, и мир тем бысть, и мир Его не
позна..."
Он схватил руку Кирилла Сергеича и крепко, благодарно сжал ее.
  - Был такой в прошлом веке у нас в России человек, - сказал Кирилл
Сергеич, мягко ответив на его движение, - Дрейзин. В самом конце века
умер. Служил казенным раввином чуть ли не в Бердичеве, а потом, за три
года до смерти, крестился и стал епархиальным миссионером. У него была
молитва - я ее запомнил: "Господи! сними с моего народа проклятье
гордости, высокомерия и самомнения, проклятия слепоты и ожесточения, чтобы
они сделались способными постигнуть святость Твою и истину о Тебе! Открой
мои уста, о Господи, чтобы слова, которые я им говорю, были бы Твоими,
чтобы они вошли в их сердца, как огненные стрелы и как жало скорпиона в их
совесть, чтобы Израиль одумался бы, наконец, и нашел бы спасение в
Тебе..." Вот какое сердце, какая боль и какая вера. А что до Флоренского,
вам, как я понял, приводили вырванные цитаты, намеренно вне контекста.
Мысль, конечно, искажена. Но, как я понимаю, эти его заметки результат
какого-то трагически-безрадостного прочтения Писания. А ведь Благая весть
- весть о спасении, прежде всего. Почему ж надрыв в этой мысли о
неотвратимости подчинения Израилю?.. Но что делать, и у такого человека
могли быть заблуждения, или минута такая?..
  - Что ж мне, как быть? - задохнулся Лев Ильич, мысль и решение готовы были
уже сказаться в нем.
  - Есть тут одна страшная сторона, коль мы о нашей сегодняшней жизни
думаем, ее и произнести-то боязно... Не было обетования о создании
еврейского государства - было только о рассеянии. Эта осуществившаяся
сегодня вековая мечта дело рук не Божиих, а человека, а потому и
сохраниться оно может только человеческими руками. Можно ли тут на чудеса
рассчитывать? И потому, знаете, я вам сейчас странную вещь скажу, а вы ее
сразу забудьте. Но когда я про это думаю, то был бы евреем, а не
священником - уехал бы туда и взял в руки автомат. А ведь я русский - из
русских русский... Вот вам еще одна маленькая антиномия. Но разумеется,
слабость моя, несовершенство. И за эту мысль мне каяться и каяться, - и он
первый раз за весь разговор как-то прямо по-мальчишески широко, хоть и
невесело, улыбнулся.
  Лев Ильич остолбенел: "И это после всего, что он мне только что говорил?
Нет, такая широта не для меня..."
- Тут уж я... - начал он. - Я сначала все никак не мог понять, когда вы о
праве сказали, что, мол, нет его здесь у вас. Я даже поразился - что ж, у
вас того права, нет, а у меня - другого?.. А теперь знаю, верно, нет.
Потому что есть вещи, которые вы не можете понять, а если сможете, то
сказать не решитесь. А я могу и знаю... Да, право у меня есть. А потому
высшая правда - для меня, понимаете, не вообще! - не в том, чтоб уехать и
взять автомат, а в том, чтобы остаться здесь, в России. И умереть здесь.
Для меня это и русская, и еврейская правда. Это Слово Божие, нам
заповеданное. Так, как я его сердцем услышал.

  13

  Лев Ильич летел по улице. Он именно летел, торопился, а на часы глядеть не
хотел. Он и так знал, что поздно, что конечно Тани нет, едва ли она так
задерживается, но почему-то и звонить не стал, хотя что проще было б
проверить, и монетка еще оставалась, зажатая в горячих пальцах. А зачем
так уж нужна была ему Таня? Но это все сложно было объяснить, да и едва ли
он смог бы. Он так решил: увидится с Таней, а потом... А уж потом все
совсем было несомненным. У Тани ему надо было еще денег попросить до
завтра - до зарплаты. Ему и Кирилл Сергеич, прощаясь, предложил: "У вас же
совсем нет? Сами сказали..." Но он отказался, не захотел у него взять: "Да
я тут должен... застать, там есть, а завтра получу в редакции..." Ну зачем
ему брать у него - тут другое, а там протоптанная дорожка, всю жизнь все и
стреляли перед зарплатой друг у друга...
  Но Таня ему, конечно, не только для денег была нужна, в конце концов,
можно б и домой ей позвонить, хотя этого ему и не хотелось. Он хотел ее
видеть - и потому что она ему рада, и он ей нужен, значит жизнь его
продолжается - новые связи, отношения, душевная близость, - не один он в
этом городе! Он так переполнен был именно этим ощущением невероятного
разнообразия жизни вокруг него: как это выходит, что одновременно, сразу
существует в тебе - и отец Кирилл, и то, что он рассказал о себе, и то
таинственно-прекрасное, что сейчас бурлило и переливалось в нем, о чем он
не решался сразу начать думать, пусть уложится, и уже знал даже путь, по
которому пойдет, чтоб осмыслить все это; и Иван, и Надя с Любой, и этот
милый юноша, так ему приглянувшийся, и поразившая его картина вместе с
людьми, живущими с ней рядом. А еще был Костя и ужас вокруг него. А еще
был город, который летел ему навстречу, Россия, в которой теперь он
остался - не просто оттого, что никогда б и подумать не мог, что придется
вдруг собирать чемоданы, не бездумно-наивно, а осмысленно-счастливо!
  А может, главным в том его полете было нечто другое? Странный телефонный
разговор, то, что он нужен и его хотят видеть?.. Он только на мгновение
смутился, задавшись этим вопросом - ну и что ж, и это тоже! А совместить с
тем путем - счастливой и страшной дорогой, что открылась ему столь ясной
под луной?.. В том и дело, что все вместе, - торопил он себя, - да, и
Вера, и та невообразимая полнота жизни, открывшаяся ему в ней... Нет, нет,
не так, не так все примитивно, он хорошо, твердо помнил все, чем это ему
обошлось... Но ведь с чего-то и началось все для него десять дней назад,
началось, но никак в нем не кончилось, длится, и он только по трусости,
своей всегдашней страусиности не позволял себе про это думать? Вот и Таня
потому была нужна, что не мог он так сразу, что надо было ему задержаться
на чем-то более понятном и несомненном, передохнуть, прийти в себя...
  Но ему хорошо было. Он уж не был потерянным, заблудившейся в этом нелепом
городе нелепой фигурой с портфелем. Хотя и портфель все тот же в руке, и
все так же некуда ему деться, но столько самых невероятных планов и
предчувствий теснилось в голове!.. И неправда, что тут коренное различие,
противоречие, что нет соответствия!.. Вся полнота жизни была ему дана и
открыта - а тут уж выбирай, не споткнись снова.
  Дверь редакции оказалась запертой, он позвонил и не удивился, когда Таня
ему открыла.
  - Я так и знала, что вы придете! - у нее горели щеки, блестели глаза, она
была несомненно рада.
  - Все работаешь, бедняга?
  - Работаю... Но здесь вас товарищ ждет. Я его совсем заговорила.
  - Какой товарищ?
  - Федя, я ж вам сказала, что он зайдет?
  - Федя?.. - Лев Ильич увидел, что она мгновенно огорчилась, оттого что он
не может вспомнить. - Ну да, конечно...
  В машбюро ярко горела лампа, было накурено, возле столика с машинкой сидел
паренек - краснощекий, тонкошеий, со смешным хохолком на макушке.
  - Здравствуйте, Федя! -обрадовался Лев Ильич. ("Как же он забыл его? Так
хорошо тогда поговорили...") - Вы меня извините, я никак не мог раньше. Мы
тут с отцом Кириллом...
  - Это вы меня извините, я решил больше не звонить, Таня мне объяснила, где
редакция, подумал, вдруг все-таки зайдете... А мне очень хотелось...
  - Ну и отлично, - перебил его Лев Ильич. - Таня не сердится, что мы ей
мешаем?
  - Сержусь! Знаете, как надоела эта проклятая машинка? Хотя, слава Богу,
что работа... А ваш Федя такой чудак, представляете...
  - Да, Танюш, - опять перебил Лев Ильич, - ты мне можешь еще одолжить денег
- до завтра? Завтра дадут зарплату?
  - Сколько хотите, мне сегодня как раз за работу принесли. Сколько вам?
  Лев Ильич не знал сколько.
  - Да все равно - у меня ни копейки. Звонить не на что было.
  - Хотите пятьдесят рублей? Вот мне принесли...
  - Куда мне столько... - "А пусть много, мелькнуло у него, мало ли что... А
что?" - испугался он. - Хорошо, возьму сорок, будет всего пятьдесят.
  Они сидели втроем под яркой лампой. Таня за своей машинкой перекладывала
бумажки, и Лев Ильич вдруг заметил, что она их складывает, раскладывает, а
потом снова... "Что за нервность такая?" - удивился он.
  - Ты знаешь, Танюш, я спросил отца Кирилла о тебе...
  - Ой! - вскрикнула Таня, как тогда по телефону, и глянула на Федю.
  Тут тоже раскрыл глаза, ресницы у него были густые и темные, как у
девушки, а в них светлые глаза, сейчас удивленные.
  - Я просто сказал, что ты хотела бы с ним поговорить, и что у тебя нет
духовного отца, а так ты не решаешься...
  - Неудобно как!.. - опять ахнула Таня.
  - Ты зря беспокоишься, он человек умный, тонкий, и лучше нас все понимает.
Он только спросил, где ты хочешь поговорить - в церкви или у него дома? А
я и не знал.
  - В церкви, наверно, ну что ж я домой к нему пойду?
  - Как хочешь. Ты тогда напомни, что я с ним говорил, а может, и не
обязательно. Он тебе понравится, правда, Федя?
  - Федя знает отца Кирилла? - поразилась Таня.
  - А что тут удивительного, - сказал Лев Ильич, - город у нас небольшой,
все друг друга знают.
  - Стыд какой, - брякнул Федя. - Я тут такую околесицу нес, а Таня
оказывается в церкви... бывает.
  - Ой! - засмеялась Таня. - Такой чудак! Раз, говорит, у вас журнал по
вопросам природы, должен быть аквариум, птички, а уж белые мыши
обязательно. Пристал, чтоб я ему мышей показала.
  - Это он тебя клеил - так, что ль, у вас, у молодых это называется? -
сказал Лев Ильич, почувствовав себя вдруг патриархом.
  - Это вы напрасно, Лев Ильич, - надулся Федя, как у отца Кирилла, когда
набил рот блинами.
  - Что? Я б на вашем месте пригляделся к этому созданию. Впрочем, я тут
пристрастен, у нас с Таней давняя любовь.
  - Я к вам, Лев Ильич, собственно, по делу, - хмурился Федя. - Помните, мы
говорили о моем знакомом, едва ли у меня есть право назвать его другом,
человек он замечательный, вы тогда согласились с ним встретиться?
  - С Костей, что ли? Так я с ним так навстречался...
  - Почему с Костей? С Марком... Потрясающий человек. С обостренными
гражданскими реакциями, мужества настоящего, обнаженная совесть -
общественная, то есть... Ну деятель, одним словом.
  - Помню, - действительно вспомнил их разговор Лев Ильич.
  - А он примерно ваш ровесник и вообще что-то есть общее, в смысле
искренности, но... полнейшая непробиваемость. Он, понимаете, хотя и не
бессмысленный атеист, но из тех, кто, как говорят, признают существование
материи, но совершенно не знают, материальна ли сама материя.
  - Ну и какую роль вы мне отводите?
  - Поговорите с ним! Это страшно важно, потому что если сдвинуть такого
человека, то могут быть невероятные последствия.
  - Ну а... имеет смысл торопить эти последствия?
  - Я не шучу, Лев Ильич, я бы вас иначе не разыскивал и не дожидался так
долго.
  - Простите меня, я и правда подумал, что вы не меня