колько?
  - Не скажу.
  - Три рубля дашь?
  - Нет, - Лев Ильич уже сидел за столом. Почему-то он не хотел уходить
отсюда, ему вдруг показалось, что вот сейчас, в этой похмельной
бессмысленной болтовне он услышит что-то, что всегда от него ускользало.
  - Как нет? - искренне удивился Вася.
  - А почему я тебе должен давать деньги?
  - Да потому, что у меня их нет, а у тебя они есть - это раз. Потому, что
мне необходимо выпить, а тебе нет. Два.
  - Резонно.
  - И еще потому, что я русский, а ты - жид пархатый.
  - А тут не получается. Так бы я, уж пожалуй, решил дать, коль так выпить
охота, а теперь нет. Не получишь денег.
  - Вон ты какой интересный, - Вася на него остро глянул, и Льву Ильичу
вдруг подумалось, что никакой он не пьяный, а всего лишь ломает перед ним
ваньку. - Я еще таких не встречал, хотя нагляделся, да и на Аркашке много
опытов ставил.
  - По-научному подходишь?
  - Ты мне лучше такую вещь объясни, - Вася курил, сидел теперь легко,
говорил свободно, вроде бы и правда протрезвел. - Почему вашего брата
никто не любит? Ну никто и никогда! Ты ж не можешь сказать, что вот уж
столько - тыщу, две тыщи лет все кругом мерзавцы, вроде меня? И заметь,
разные люди, враги друг другу, а в этом сходятся: Гитлер жег, Сталин
стрелял, царь утеснял, коммунисты травят... Ну почему так? А это ведь
близкая история, на нашей памяти, а ежели чуть дальше копнуть? Папа их
давил и патриарх изгонял, а тоже друг дружке были готовы глаза
повыцарапывать - может, неправда, но говорят, что так. Но тут я не
специалист, сам видишь, не историк. Но возьми область мою - искусство. Тут
уж я собаку съел! Шекспир - что?
  - А что Шекспир?
  - Как что? А Шейлок? Небось знаю, играл. Ну это ж надо - за свои поганые
жидовские деньги предложить вырезать кусок мяса из живого человека! А
Пушкин - "ко мне постучался презренный еврей"? А Гоголь - про жидовские
ноги в Днепре? А Достоевский - тут уж не отдельные цитаты, а как бы
сказать - философия антисемитизма? А Тургенев?..
  - Ну а Тургенев? - удивился Лев Ильич.
  - Ага, не знаешь - а повесть "Жид" не читал?
  - Не читал.
  - Эх, интеллигент!
  - А ты, я гляжу, профессор по этом делу.
  - Жизнь научит. Ну так как ты мне все это объяснишь? Или скажешь, что
Шекспир был пьяница, актеришка, вроде меня, а Достоевский - в карты шулер?
Но уж Тургенев-то чистый голубь, жены даже не имел? Ты ж сам еврей, откуда
тебе знать, что про вас русские говорят - тебя или боятся или стесняются,
это редко попадешь на откровенного, вроде меня, да и то, что ты мне
симпатичный, и мы, вроде, тут породнились. Ты вот посидел бы под столом,
когда русские ребята выпивают и про вас разговор зайдет, или под кровать
заберись, когда мужик с бабой спит...
  - Благодарю, я привык на кровати, - не удержался Лев Ильич.
  - Да это все правильно, но ничего она тебе не скажет, тем более, если ты
ее на кровать затащишь. А так бы такого услышал - от бабы, я имею в виду,
другой раз самому противно. Тут что-то есть, чего и не поймешь. Знаю, ты
сейчас скажешь - темнота, дикость, политика - нет, тут посерьезней, и с
поллитром не разберешься... Ты еврейский язык знаешь, тот настоящий,
старый?
  - Нет.
  - Видишь как. А говорят, в ихнем "Талмуде", который никто полностью не
перевел, да и не прочтешь, там есть секретные главы, там и записано про
этот закон, ну про то самое...
  - Про что?
  - Не понимаешь? Про кровь, которую из младенцев - не еврейских, конечно,
надо на ихнюю Пасху, для мацы.
  - Это у тебя юмор такой? - даже не обозлился Лев Ильич.
  - Да какой юмор! Ты что думаешь, для чего это мне? Я, если хочешь, два
раза морду бил за своего Аркашу - у меня не заржавеет, но он-то, как и ты,
ничего не читал - а может, все-таки есть такой закон? Пусть старый, пусть
уж пятьсот лет его отменили, но, может, был? Тогда понятна эта вражда,
ненависть, презрение, как к клопам, которых надо только давить. Ты, верно,
бабу бы какую послушал - да нет, ты на еврея все-таки похож, не
расколешь... Знаешь, что я тебе по-дружески, по-родственному скажу, ты
малый хороший, вон и денег мне не дал - уважаю. Уезжай-ка ты отсюда пока
цел.
  - Куда "уезжай"?
  - Куда! Ну, не знаешь язык, не хочешь к евреям - дуй в Париж, в Африку -
куда хошь, дорога накатана. Здесь плохо будет вашему брату. Большая
злость. А наверху только рады. Ты знаешь, что было в 53 году?
  - Врачи-убийцы, что ли?
  - Что врачи! Правда, не знаешь? Ты сам москвич, где тогда был?
  - Не было меня в Москве. На Сахалине работал.
  - Тогда понятно. А я был комсомольцем, в клубной самодеятельности начинал
- актив в райкоме. Ты знаешь, как была подготовлена та операция?.. Ну, что
ты! По избирательным спискам - там нация есть, против всех галочки стояли.
Вокруг Москвы, на окружной - теплушки на двух колеях. И уж день назначили.
На заводе Ильича после смены рабочие хватают мастера-еврея за неверные
расценки - убивают. Хватают других евреев - серьезная драка. Вызывают
милицию - убивают одного громилу. Так? В тот же день - суд над врачами. В
Колонном зале. На улице толпа. После заседания общественного защитника -
уж не Эренбург ли был назначен, не помню - выволакивают на улицу и тоже
кончают. И тут милиция на высоте - парочку патриотов шлепают. Ну, а
дальше, чтоб прекратить справедливый гнев и безобразие, защитить и
обезопасить, принимают мудрое решение: ночью в каждую квартиру - звонок,
два часа на сборы, с ручной кладью по такому-то адресу, к такому-то пути -
иначе никто ни за что не отвечает. А дальше - теплушки на проволоку - и до
Находки. Был, говоришь, на Дальнем Востоке? Половина бы доехала - не
больше. Теплушки бы не открывали ни разу. А там, для оставшейся половины
бараки без ничего. Мне один летчик рассказывал, он там тогда служил,
летал, видел, одним словом, те бараки - тыщи и тыщи бараков.
  - Врешь ты, - сказал Лев Ильич, он был потрясен.
  - Как вру, когда сам в этом деле, можно сказать, замешан? Мы уже наготове
были. Да вот, вишь как - сорвалось.
  - Почему сорвалось? - спросил Лев Ильич с надеждой: "Вот она разгадка!"
- Отдал концы вождь и учитель. В самый тот момент и отдал. Может,
придавили его, там тоже свой Каганович сидел, хоть он-то еврейской
кровушки нахлебался и без "Талмуда", только за свою шкуру дрожал. Но кто
знает - проснулась совестишка...
  - А ты задумывался когда-нибудь, - спросил Лев Ильич, он уже увидел,
поймал то, что хотел, чего ждал, от чего ему сразу весело стало, - нет ли
какой закономерности в такого рода роковом конце каждого, кто всерьез
замахивается на евреев? Вон ты про историю, про то-се говоришь. Ты бы
почитал всерьез и подумал, раз уж ты научно к этому делу подходишь - какая
у всех судьба, как она за евреев рассчитывается - с древних времен до этой
войны, до немцев!.. Был такой в Библии царь Артаксеркс и у него, ну одним
словом, первый визирь Аман, тоже задумал грандиозную акцию, и уже гонцы
поскакали с приказом - всех тогдашних иудеев должны были поголовно
вырезать. И что думаешь, чем кончилось? Визирь и вся его семья, весь его
род - погибли страшной смертью. А с вождем и учителем - уж какой пример!
Каганович ли его придавил, грузин ли помощничек или собственной блевотиной
бедняга поперхнулся - разве в этом дело? То орудие было всего лишь. Неуж
ты думаешь, Господь оставит свой народ, который Он воспитывал, выводил, к
которому являлся, с пророками разговаривал - судьбу навсегда предсказал?
Он евреев и мучает-то оттого что любит, отмечает. Но представь любой
другой такой народ, чтоб две тысячи лет без земли, с постоянной
ненавистью, как сам же говоришь, в преследовании - а остались, живут. Ты -
русский Вася, у себя дома, а своему пархатому Аркашке завидуешь!.. Как
только у нас дело всерьез пошло, керосином запахло, уж не знаю, верить в
твои теплушки-бараки - не верить - так заметь, в тот самый момент,
накануне акции невиданной! - он отдает Богу душу! Что скажешь?
  - Так что, выходит, Бог, что ль, есть? - спросил Вася совсем трезвым
голосом.
  - А ты как думал? Кабы не было, и мы б с тобой сегодня не встретились. Это
Он мне специально тебя послал, чтоб мозги прочистить. Давай-ка уберем со
стола это свинство да идем отсюда.
  - Ну что ж, - сказал Вася, взяв со стола бутылку, запихивая ее в карман
пиджака, - в таком случае с вас причитается. Уж коль меня сам Бог вам
послал, Он и три рубля велел отдать.
  - Верно, - засмеялся Лев Ильич, - твои три рубля.

  5

  В квартире было сумрачно и тихо. Он сначала удивился, что никого нет:
звонил-звонил, не хотел открывать своим ключом, только потом сообразил,
что и не должно быть никого - Надя в школе, Люба на работе. Но почему-то
он шел сюда, твердо зная, что разговор будет и состоится, так был уверен в
этом, убежден, что продолжал топтаться перед дверью и догадавшись, что там
никого нет.
  Он разделся, оставил портфель под вешалкой, заглянул на кухню - чисто,
будто ждали кого, в его-то время не бывало так, толкнул дверь в комнату
Нади. Ну а здесь как всегда: убегала в школу, впопыхах искала учебники,
тетради, едва кровать успела прибрать...
  Он присел на краешек ее кровати: вон как прошлепал годы, все ничем да
ничем была - червячком-игрушкой, заботой-тягостью, потом иной раз
останавливался - ишь ты, что-то свое, и на кого похожа не поймешь, он бы
так никогда не сказал-не сделал, откуда в ней? А пришел раз вечером, она
не спала, стояла вот здесь, на стуле, и читала стихи:

  - Жил на свете рыцарь бледный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой...

  Ну как, папа?..
  А он не знал "как", он видел перед собой девочку-подростка, в которой
просыпалась девушка, и так ему померещилось, что вот, удостоился увидеть
само чудо этого превращения. Как в лесу, в грибную пору, когда так и лезут
и лезут они из пахнущей прелью земли, думаешь: встань-ка на колени, а еще
лучше - ложись носом в землю и гляди, слушай - и увидишь, услышишь, как
земля зашевелится, взбугрится, шляпка поднимется... А ведь расцвела вдруг,
безо всякого его участия, да какой-то странный, им невиданный,
поразительный цветок. Он и заметил это все, дошло до него совсем недавно,
помнил, как кинулся было к Любе рассказать - но поздно было, до нее уже не
добежать...
  Лев Ильич поднялся, сложил на столе книжки, тетради, поднял с пола ручку,
колечко рублевое, закатившееся под стол, и тихонько прикрыл дверь.
  В большой - их комнате было совсем темно, плотные шторы, казалось, давно
не раздергивались, накурено, да и сейчас чуть ли не дымилась сигарета.
  Он постоял у дверей, хотел было зажечь свет, но передумал, пересек в
темноте комнату, подошел к столу, стоящему близ тахты, спиной к окну, и
тяжело опустился в него.
  Вот он когда, наконец, пришел, добрался, вторая неделя идет, вторник
сегодня, а приехал в понедельник - ну да, вторая. А он все "бутылки сдает"
- вспомнилась ему утренняя, мелькнувшая в комнате у Тани мысль. Вон Вася -
этот уж непременно сдал, свои проблемы решает... Надо ж, придумал, Бог
его, видишь ли, ему послал. Ну конечно, дел у Господа Бога других нет, как
алкаша ему подсовывать, чтоб он в его похмельной околесице улавливал
истину! Хорошо как устроился: во всем, что б с ним ни происходило,
непременно Божие участие, Божия воля, Промысел - ну как же, нет ведь
случайностей, все волосы сосчитаны!.. Какой-то безнадежностью пахнуло на
Льва Ильича от этой, ставшей уже такой привычной мысли - отсюда и его,
унижающее его же безделие, долго он еще будет заниматься устроением
собственной души? И какое-то эгоистическое равнодушие к другим - у них
тоже, небось, все сосчитали - а он тут при чем? И уж коль задано с самого
начала, с той еще неисповедимой поры, когда твердь создавалась, когда
Господь звезды к небу приколачивал молотком и море запирал воротами, чтоб
по земле не растеклось, когда онаграм и орлам указывал их место и линию
поведения - когда радовался тому, как все это прекрасно, коль с тех самых
пор задана гармония и разлилась по свету, она с тех самых пор все равно и
существует. Или усомниться в ней, поболтав со спившимся актером, послушав
выжившего из ума от страха, покрытого перхотью большевика - усомниться в
открывшемся тебе пути, ибо и в болтовне алкаша, и в декламации бывшего
комиссара есть, никуда от того не денешься! - есть правда о тебе и об
этом, так любимом тобой мире. Да что уж говорить, можно ли представить
себе пессимиста более безнадежного, чем одного из самых бодрых
литературных героев, утверждавшего, что живем мы в самом лучшем из миров!
Человек в двадцатом веке, отчетливо представляющий себе этот мир, неужто
может предположить что-то похуже, коль тут самый лучший? - оставаясь при
этом рабски убежденным в гармонии и промыслительности каждого шага природы
и человеческой истории, под каблуками которой раздавливалась и
раздавливается все живое? А земля, которую, по словам поэта, Царь Небесный
в рабском виде исходил, благословляя, - похуже этой можно ли хоть что-то
вообразить себе в самом буйном и фантастическом варианте?.. "И так далее,
- сказал сам себе Лев Ильич, - и тому подобное".
  Он погрузился, утонул в кресле, вытянул ноги. Он не знал на это ответа,
хотя и чувствовал, убежден был, что снова идет не туда, что кто-то - да не
кто-то, нет никого, он сам! - тащит себя в безнадежность и пустоту. Он не
знал ответа, не смог бы разобраться и что-то противопоставить простой,
кричащей в нем логике, гневу, таким проросшим его представлениям о том,
что хорошо, а что плохо, тому, что привык называть нравственным и
справедливым. Он не знал ответа, но верил, чувствовал неправду жеста,
душевного движения, того, что вот он, Лев Ильич, которого бросало целую
неделю от порога к порогу, все дальше уводило от этого, его - его руками
построенного дома, что он, падавший и поднявшийся, снова рухнувший в
бездну и непостижимым образом уцелевший, словно бы опять спасшийся, знал
твердо, что он делал что-то неверно, что и беда его и его слабость, и его
победа, обретения и потери - невероятная ему самому полнота его теперешней
жизни - все это было за чужой счет, что вот, не зря же он проник в этот
дом и ходит здесь, как вор, не зажигает света, боится отдернуть штору, что
вот и сидит он как-то не так, праздно вытянув ноги, в комнате, в которой
висело, проникая ее, затаенное глухое отчаяние, разлитая в темноте печаль,
недоумение перед его предательством. За что, почему, как он мог перестать
делиться отчаянием ли, взявшим его за горло, радостью, от которой так
сладко дрогнуло сердце? Как случилось, что не здесь, а где-то там, что и
сегодняшние сестры, Таня с Лидой, стали ему вдруг близки, и Маша открылась
в эти несколько дней так, что теперь уж, кажется, он всею жизнью связан с
ней, и отец Кирилл, с которым пока что никакого душевного контакта у него
ведь и не было, да и Вера...
  "Верой, что ли, надо было поделиться?" - усмехнулся он про себя, зачем
искать далеко, вот и начало всему - шагнул за бабой и покатилась жизнь.
Нет, здесь другое было, он не хотел, не мог сейчас думать о Вере, он все
эти дни, с тех пор, как расстался с ней там в коридоре, у дверей Машиной
квартиры, не разрешал себе произносить ее имя, трусливо отодвигая от себя
все, что поднималось в нем, стоило ему ее вспомнить. Это потом, дай только
остановиться, опомниться, почувствовать землю под ногами. Может, дело было
в легкомысленной безответственности, от того, что там - и у сестер, и у
Маши, и у отца Кирилла от него ничего не требовали, только давали, что он
всего лишь брал, обманывая себя тем, что и он нужен, а на самом деле
только пользовался чужой добротой и бескорыстной щедростью, и не подумав,
что за все надо платить? Он был фарисеем, воображая себя мытарем - и
попрощавшись с друзьями, и внутренне предав Веру, и сидя за поминальным
столом в жалком доме покойного дяди, и развлекаясь болтовней с потерявшим
себя алкашом. Он был лучше, умнее, чище, выше, шире, он прикоснулся, он
знал Истину, а стало быть, заслужил все это, и даже сейчас, в эти
мгновения, испытывая мучительное ощущение своей неправоты и вины, которую
не смог бы, тем не менее, точно определить, был и в этом сознании на
несомненной, разрешающей ему все высоте.
  Он почувствовал себя чужим, действительно забравшимся в этот дом вором, и
совсем не потому, что вчера так глупо попался: что Люба, наконец, поймала
его на лжи в тот самый момент, как он, полный благости и раскаяния,
намеревался одарить ее этим своим раскаянием и поделиться всем, что
получил накануне. Это только ей стало неловко и скверно, потому она
кричала, срываясь, не находя верного тона. Он и правда был здесь чужим, и
в том была только его вина, а не ее надрыв, глупость и грубость. А вот
почему надрыв, почему грубость? Может, разобравшись хотя бы в этом - а не
начало ли тут всему, не в его ли эгоистической самоуглубленности первый
шаг к тому, чтобы потом, проскочив десятки, а может, и тысячи звеньев,
плакать о разрываемой гармонии мира и кровавых лужах, в которых бесконечно
оскальзывается каждый, всю свою жизнь топчущийся на благословенной земле
его отечества?.. Упрощение? Подмена или попытка уйти от ответа,
идеологизация и преувеличение собственного жалкого опыта?.. Лев Ильич не
знал ответа и не умел бы возразить...
  Почему ему вдруг вспомнилось то, что было, случилось шестнадцать лет
назад?.. Как он любил тогда эту женщину! Они два года были женаты, он
добился, она принадлежала ему столько, сколько он хотел, мог, и чего бы ни
было у него потом, он никогда не способен был позабыть той полноты, того
безграничного до ужаса и умирания счастья, той напряженности жизни в
каждое мгновение, ибо каждое это мгновение было ожиданием встречи,
свидания, близости, хотя даны и запрограмированы были и встречи, и
свидания, и близость. Но он каждый раз не верил в то, что это произойдет,
может произойти, придумывал тут десятки причин, могущих помешать этой
встрече, свиданию, близости. Он внезапно, с усмешкой самому себе,
вспомнил, с каким страхом и удивлением частенько припоминал знаменитую
историю в одном французском романе о солдате, вырвавшемся из окопов, из
грязи и смерти на побывку домой - реалистическом романе, в котором так
внимательно и подробно было сказано и о любви этого простого крестьянина в
грязной шинели, с винтовкой, и о том, как он добирался трое суток до своей
деревни, как оставалось ему всего одна ночь, а на рассвете надо было уже
уходить, чтобы поспеть к сроку обратно, и как случилось, что именно в эту
мокрую, глухую - единственную ночь, с холодным, проливным дождем в их
халупе дожидались утра еще трое таких же, как он, солдат, которым нельзя
было указать на дверь. Он никогда не мог представить себя тем солдатом,
оказавшимся способным на подвиг, выше которого он - Лев Ильич и вообразить
бы себе тогда не мог.
  Они встречались на улице, в условных местах или он заходил к ней на
работу, дожидаясь, пока она закончит службу, слушая и не слыша ее смех,
разговоры, ловя момент, когда он наконец возьмет ее за руку, увидит одну -
летящие волосы, смеющиеся глаза, когда они пойдут рядом, вместе, когда
останутся совсем одни - и он не знал, что для него больше - сумасшедшая
близость или весь этот путь мокрыми улицами под редкими фонарями, ожидание
в коридорах на ее работе, ничего не значащие или такие глубокие для него
их бесконечные разговоры. Наверное, все вместе, потому что были ведь потом
- и сколько! - и близость, и все ее сумасшествие, и мокрые улицы, и мало
чего значащие и глубокомысленные разговоры. Не было единственного, того,
что однажды открылось, откуда он черпал и разбрызгивал, не догадываясь о
том, что все на этом свете конечно.
  Так и было той весной, когда всего лишь помехой он понял ее беременность,
и уж совсем досадным, что вынужден был отвезти ее в родильный дом, где она
осталась на лишнюю неделю из-за своего нездоровья, и они встречались в
темном подвальном коридоре больницы: она в сером больничном халате и
косынке, похожая на Катюшу Маслову, как он ей сказал, только без черных
завитков, со счастливыми от его нетерпения