икогда не запомнишь, не то знаешь его хорошо, не то
в первый раз видишь. Тот и не спросил ни о чем, чиркнул в блокнотик:
четверо, мол, и ладно, обидно не будет. А рядом за столиком скандалили, к
ним уж час и вовсе никто не подходил, у них обеденный перерыв кончался,
требовали жалобную книгу. Белесый и не обернулся на шум.
  - Вот она, Россия, - сказал Феликс, - поразительная все-таки территория,
любые землетрясения, что бы ни происходило - она все такая. Советская
власть, что ль, виновата, что этот мужичонка уродился таким прохвостом, он
бы и сто лет назад служил половым с такой рожей и так же вот.
  - Ну положим, - сказал Вадик, - если у него тогда дошло дело до жалобной
книги, его бы в тот же миг отсюда вышвырнули. В том и дело, что разница
принципиальная.
  - Да я не о том, - начал горячиться Феликс. - Я про хамство, которое в
крови - наследственная черта, что переходит из поколения в поколение
независимо от общественно-экономической формации...
  А им меж тем уже накрывали столик, поставили вино, какого и в дорогом
ресторане не сыщешь - "хванчкару", закусочку приятную - лобио. Зав
самолично обслуживал. За соседним столиком так и замерли с раскрытыми
ртами. Зав еще раз подошел, поставил нарзан, вино им разлил. Потом
неторопливо подошел к соседнему столу - и там так тихо, робко заказывали,
так уж рады, что все-таки вспомнили и про них. О бунте и помина не было.
  - Вот она, Россия, - кивнул назад Вадик, - не половой этот, а народ самого
себя достоин и всего, что бы с ним не делали. Тоже, между прочим, по
наследству это рабство передается.
  - Есть и другая точка зрения, - сказал Березкин, смакуя вино, - у одного
писателя, который все это изнутри даже не знал, чувствовал. Так там
наоборот: это, говорит, у каких-нибудь англичан передается из рода в род,
сохраняется, и все ясно - что откуда вышло-произошло. А у нас рассыпана
всякая связь - с предками, с преданиями, каждый раз как Америку открываем.
Это уж не писатель, я заметил. Каждое поколение считает себя полностью
обновленным, будто весь род русский только вчера наседка вывела под
крапивой.
  - Так это у Лескова, - сказал Феликс Борин, - а говоришь, твое собственное
наблюдение - плагиатор несчастный.
  - У Лескова про наседку, а у меня про Америку, - засмеялся Березкин, - а
суть одна - ни корней, ни обязательств ни перед кем.
  - Да будет вам, - сказал миролюбиво Лев Ильич, - нашли в чем и откуда
извлекать материал для своих обобщений. Вот они у вас и получаются всего
лишь гастрономические. Кормят - и спасибо, вина такого нигде не найдешь, -
он отхлебнул из бокала. - А куда б девались, как не этот половой - к нему
ж пришли, небось не к другому?
  - Я про это и говорю, - сказал Вадик Козицкий, - и ты такой же: все
действительное разумно, кесарево кесарю, лбом стену не прошибешь.
  - Прошибай, коли охота, тем более, ежели у тебя медный. А я думал, вы меня
сюда кормить зазвали - оказывается, революцию совершать? Хоть доесть-то
дадите?
  - Если правду говорить, - сказал Вадик, - мы тебя сюда не кормить
привели... Что с тобой происходит?
  - А что? - спросил Лев Ильич, в нем злоба закипала, но он сдерживался: ну
чего они лезут к нему, тут такой ров - все равно не перескочить, не ему ж
назад прыгать? Он за эти дни такую канаву выкопал, водой заполнил, да если
подумать, получается, что не вчера, не третьего дня - давно это в нем жило
подспудно, работа шла незаметно, пока они за рюмкой сферу обслуживания
обличали... - Неужто своей собственной вины за все, да хоть за это вот, не
ощущаете?
  - А в чем? - удивился Феликс. - Я ни в чем не виноват. За каждое свое
слово отвечаю и, если хочешь, нет поступка, которого мог бы стыдиться.
  - Да Бог с тобой, Феликс, - с отчаянием сказал Лев Ильич и рукой по столу
бухнул, - ну что ты говоришь такое! Ну, мать у тебя умерла - тому пять лет
уж кажется, ну неужто ты себя виноватым перед ней не чувствуешь? Ну,
прости меня, у тебя ребенок у Инки остался - ты и перед сыном своим не
виноват? От нищего как-нибудь отворотился, спешил - гроша ему не подал -
так никогда и не вспоминаешь? Кто-то тебя о мелочи, чепухе попросил - ты
отмахнулся, недосуг, а для него это, может, землетрясение, конец света...
Что ты с собой делаешь, Феликс?
  - Вон ты о чем! - махнул рукой Феликс. - Я думал ты всерьез - о том, что я
на площадь должен был выйти или впрямую обличать, не в подтексте, тут мы б
с тобой еще поспорили, я б тебе доказал бессмысленность максимализма в
сегодняшних условиях. А об этой ерунде я и говорить с тобой не стану.
  - Погоди-ка, Феликс, - вмешался Вадик Козицкий, - давайте не будем
отвлекаться. Мы, и верно, к тебе зашли не обедать. Что с тобой, Лева, ты
себе отдаешь отчет в том, куда ты катишься?
  - А что вы так обо мне забеспокоились? - Лев Ильич почувствовал, что
срывается. - Дорогу я вам, что ли, перешел или правда боишься, что в вашу
сферу обслуживания, - сказал он вслух понравившееся ему словцо, - пролезу?
Не собираюсь, и не хлопочи - все вам останется в полное распоряжение.
Можете закусывать, обличать и снова закусывать. Ну, разумеется, под
хорошую выпивку.
  - Я не пойму, - сказал Феликс, - почему ты такой злой стал?
  - А потому, надоело, что слово для вас всего лишь гарнир к трапезе -
трапеза уж обязательно, а гарнирчик и заменить можно, сообразуясь со
вкусами клиента.
  - А что такое слово, по-твоему, - все не понимал Феликс Борин.
  - "В начале бе Слово, - сказал Лев Ильич, - и Слово бе к Богу и Бог бе
Слово". Так-то.
  - Ну и что? - оторопел Феликс.
  - Тоже сказал, выставился! - засмеялся Вадик. - У тебя самого,
действительно, не гарнир получается, а просто филе на вертеле!
  Им как раз горячее принесли - шашлык на шампурах с зеленью.
  - Как кстати, - обрадовался Березкин, он в толк не мог взять, о чем они
тут говорят, - вот вам - и на вертеле.
  - Бросьте вы шуточки свои дурацкие, - Лев Ильич больше всего б хотел уйти
отсюда, прямо сейчас, немедленно, не нужна ему была их дружба, кончилась
она давно, так вот, таким застольем только и поддерживалась. Мужская
солидарность это у них называлось: муж говорит жене, что уехал в
командировку, а друзья его днем водят по ресторанам, чтоб к ночи силы
были. - Слово не для пищеварения вам дадено, в нем действительно Бог
присутствует, а потому за него жизнью нужно быть готовыми отвечать... - он
поморщился, такая высокопарность получилась - все равно ничего не поймут,
только высмеют. Ну и пусть, решил он, им же хуже! - А то что ж, вчера мне
сказано - да ладно бы сказано, а то намеки трусливые! - что я какие-то
гнусные цели преследую, что рвут со мной, сегодня уже шашлык винцом
запиваем, а завтра что?
  - Да если ты так хочешь, завтра и не будет, - сказал Вадик, теперь и его
проняло. - Я-то все думал, ты так, под плохое настроение, с женой не
поладил, минута такая...
  Вот и Кирилл Сергеич так сказал: "Уж не минута ли?" - вспомнил Лев Ильич и
от чего-то смутился.
  - ...а если всерьез - скатертью дорога, - рубил Вадик - Только
предупредить бы хотел, без намеков, да и вчера тебе так же впрямую
говорил, не в моих правилах лукавить, что ты на опасном пути. Такое
стремление оправдать свое отступничество сначала теоретически, оно еще
гаже выходит.
  - Да от чего отступничество? - крикнул Лев Ильич, он уже совсем забылся. -
От вашего жалкого юмора, ничего святого не оставившего? От вашей
троглодитской ненависти - вон, Феликс вчера слово бросил - от злобной
ненависти ко всякой иной жизни, в которой вам видится покушение на ваш
внутренний комфорт? От ничтожного пафоса всеобщего разрушения - всеобщего,
но чтоб только касса сохранилась, где за свой очистительный труд
рассчитываете получать - и чтоб не обсчитали! От этого отступничество? Да
я готов любым предателем прослыть, если, по-вашему, раньше и я принадлежал
к этой славной когорте!
  - Ты хоть сейчас еще не торопись, - бросил Вадик Козицкий, - вон уже
прислушиваются.
  - Да не того ты все боишься, - продолжал Лев Ильич, - ты взгляни на себя,
ну кто ты, да и все вы, вон, философ средь вас профессиональный - кто вы
такие? Ну, не знаю, мировоззрение у вас есть хоть какое-то - взрослые
люди, интеллигентами себя называете? Ну, кто вы - материалисты? Нет,
скажите, это стыдно теперь, тут логика к марксизму выводит, а там - на
Лубянке теоретическая твердыня, это вам не подходит - чистенькие.
Идеалисты - абсолют признаете? Но идеалисты-то, небось, протестанты все
больше, проще говоря, верующие люди, а для вас то страшней страшного...
Да, вспомнил - экзистенциалисты! Так это и не мировоззрение вовсе - ну кто
вы такие?.. Да и стыдно, простите меня, жить в России и поносить ее по
любому поводу, а пуще всего без всякого. Половому трояк сунули, чтоб он
вам шашлык получше изжарил - Россия виновата, хамство да взяточничество
взращивает. Люди торопятся поесть, на работу опаздывают, нет ни сил, ни
времени скандал затевать - они уже наследственные рабы и своей участи
достойны. Приятелю вашему весь этот разговор омерзителен - он, стало быть,
коллаборационист, отступник - уж и не знаю кто. Или как вчера, наш же
приятель всех в быдло определил, а сегодня и вовсе под крапивой весь
русский род вывели. Стыдно... Вам же всем уже за сорок лет - о Боге пора
думать! Да не поверить я вас зову - куда вам! Помирать скоро, а вы и
встретились вроде всерьез - о жизни собрались говорить, а все то же:
хохмочки, полового осудили, рабство за соседним столиком углядели... Я тут
вчера с одним мальчиком говорил - ну, наверно, двадцать лет - куда вам, вы
только в книгах про это читали да рефераты сочиняли, а для него это жизнь,
и верно, проклятые вопросы - сердце пополам. То действительно русский
мальчик - не вам чета. Верно у Лескова, да не про народ русский, а про вас
- из-под наседки выскочили, с рождения перестарки! Есть и родословная,
между прочим: интеллигенция наша русская, да, да, та самая, что под
крапивой нашли, узнав, что все позволено, напозволялась вдосталь, потом,
до власти дорвавшись, самое себя пожрала, а уж потом из того, что
осталось, из поскребышей - и вас произвела. Какое ж здесь отсутствие
преемственности, потому и за права все боретесь, что себя полагаете
законными наследниками. Правильно все. А с меня хватит. Надоело. Пусть
другой кто пытается вас спасать - вон, говорят, никогда не поздно. По мне
так поздно - одеревенели. Прощайте!
  Лев Ильич задыхался, попробовал сигарету закурить, но не раскуривалась,
бросил.
  - Вон, оказывается, ты куда заехал? И темперамент, надо же... - медленно
сказал Березкин. Он тем временем, под этот говор, доел свой шашлык, запил
вином, губы аккуратно вытер салфеткой. - Воистину Россия непостижимая
страна, только пора ее, тем не менее, умом понимать, а то обрадовались,
что гений нам разрешил: не аршином, мол, не разумом - одной мистической
статью и еще более метафизической верой. Вот и рады-радешеньки - ничего,
мол, и понимать не нужно, мы - особенные, человечество, мир спасаем...
Один такой был святой - пустынник, где-то в лесу спасался. Он раз так
углубился в молитву, что ничего вокруг не видел, не слышал. А молился он
всегда об одном и том же - о спасении всего человечества. Русский человек,
ему масштаб нужен. Да. И вдруг кто-то его за плечо трогает, он не заметил
за молитвой, как его ближний сосед - верст за полcта пустынник в другом
лесу, вполз в пещеру. Тогда он в бешенстве, что прервали его высокий
разговор с Богом, схватил камень, ну и того брата по голове. Убил на
месте. А тот, как выяснилось, меду принес, два года как пчелка собирал,
чтоб брата попотчевать.
  - Врешь ты все, - сказал Лев Ильич с отвращением, - не было такого
пустынника.
  - А откуда ты знаешь, что не было - все истории перечитал?
  - Я ничего не читал, - Льва Ильича уже трясло, - зато тебя знаю. Да еще
кой-чего, что ты метафизикой называешь. Такая история только в помраченной
голове русского интеллигента могла возникнуть. Их Чехов и Горький
напридумывали целый ворох, да еще Лев Толстой.
  - В хорошую ты меня компанию пихнул, спасибо. Я, верно, только что
сочинил. И точно про Россию выходит. Красиво?
  - По мне так омерзительно.
  - Вот как, друг наш, Левушка, к месту история оказалась - хорошо у тебя
камня под рукой нет... - Березкин уже не шутил, тоже, видно, злился. - Ну
а раз мы в живых остались, позволь и тебя спросить - не только тебе
спрашивать, у нас все-таки демократия, или отменил?.. Если у нас, как ты
полагаешь, мировоззрения вовсе нет, видимо, определил нам бесформенное
интеллигентское сознание? Допустим. Ну а мы с кем имеем тут дело - какое у
тебя мировоззрение?
  - Я про это и говорю, - сказал Вадик Козицкий, - чего мудрить. Ты что, у
нас верующий теперь? Может, и крестился?..
  Сколько Лев Ильич ни вспоминал потом - как, почему это случилось:
испугался он, но кого - Феликса с Вадиком, Березкина? Стыдно ему, что ли,
стало, как представил, что они его, вроде бы там, в той комнате с
попугаем, когда таз стоял посреди, увидят? Или - одно дело самому с собой
радоваться, что другим стал и жизнь иная, а вот кому-то еще сказать, что
все твои чуть не пятьдесят лет жизни - они ничего не стоят, зачеркиваешь -
перед другими оказаться совсем не тем, кого они знают? Трусость ли, стыд,
неловкость, робость или скромность - но запнулся Лев Ильич, как со всего
маху наскочил на что.
  - ...Хотел бы поверить, - выдавил он наконец. - Счастлив был бы, если бы
сил на это достало.
  Сказал, потух как-то, встал, да и пошел было к выходу, но с полдороги
воротился, достал деньги и положил на стол - пять рублей, больше и не
выйдет...
  Они не смотрели на него. И на деньги не взглянули.

  10

  Он пришел в себя по дороге. Еще нужно было зайти в магазин, хоть Маша и
сказала, что у нее всего достанет - нашли нахлебника! Он поставил в
портфель бутылку коньяку, дорогого сыру, кофе ему смололи, шоколадных
конфет. Закрывал портфель и подумал: может, и у того утреннего
портфельщика теми же самыми "секретными документами" набит тот портфель?..
Долго тебе, Лев Ильич, учиться другой жизни! Пока что все так и было, как
в доброе старое время, когда торопился на свиданье к женщине. Только и
нового появилось, что злость никак не утихала, как представлял себе их
там, оставшихся за столиком, за их шашлыком - так и вскипал: эх, не
нашелся, не успел всего выбросить, уж говорить, так все надо было, чтоб
ничего не оставалось - навсегда вычистить и слова те забыть, и язык тот
паскудный, под крапивой сочиненный. Столько дней и ночей потрачено,
столько лет там было проведено - не им, самому бы за это со стыда не
сгореть! Он позабыл про то, что и сам оказался не на высокой высоте -
ничего, и это урок, главное, что простился - ушел, уехал, улетел, достало,
сил, а что ему на сегодня важней - и этого много.
  Он опять по-другому шагал: как по городу оккупированному - ими, теми, с
кем только что говорил, да и простился навсегда. Захватили город, ввели
свой комендантский час, расклеили приказы на чужом непонятном языке -
смерть, кто нарушит, шаг в сторону - и пуля в затылок! - вон, патрули на
каждом перекрестке. А он идет себе, попробуй, докопайся, что у него на
душе, на то ни сил, ни танков не достанет! Всего-то лишь убить можете -
велика хитрость да премудрость, дай желторотому мальчишке, который думает
по складам, в руки ружьецо, он кого хошь застрелит, а что этим возьмете? В
том и поражение их великое, что про человека так ничего и не поняли, хоть
и танков наштамповали, интеллигентов - специалистов-психологов позакупили,
портфельщиков, даже оппозицию свою завели, чтоб потихоньку выпускать пар,
а как подкопится, да дойдет до красной черты - так за очки, за бороду -
сами попрыгают обратно в котел. Куда как все предусмотрено, и не было
такого, никто не додумался - глыба! А он - Лев Ильич - идет себе, чем ты
его закупишь, чем напугаешь, что с ним сделаешь - выскочил?.. В том и
дело, что закупленные специалисты по всем вопросам - те же, те же - его
товарищи: те, другие-то, всего лишь посмелей, пологичней относятся к себе
и к жизни. "Если Бога нет - все позволено!" - сказано вам, чего ж боитесь,
стесняетесь - верно, позволено! Что ж вы так, межеумками, и век свой
доживете, почему, по-вашему, еврея за бороду хватать нельзя, а про особняк
Рябушинского мечтать можно, за осуществление той мечты быть готовыми
сражаться, зная при этом, что кого-то придется и потеснить - дворника,
скажем? Где ваши критерии, под какой крапивой вам их наседка высидела?..
Ох, недоговорил Лев Ильич, тут было где разгуляться!..
  Он и гулял, шел себе, стучал каблуками по оккупированному городу. Ошибка
их была в том - для них же непростительная, но непосильная, чтоб ее
преодолеть - что они сформулировали человеческую природу по своей модели,
вся их борьба была со своими же страхами, и те закупленные специалисты, по
ночам мечтающие об особняке, то же самое им пророчили - никак не выше
психологизма, что всего лишь хочет схватить - пусть грубо, грубо, но чего
стесняться, коли все свои! А как схватит - тут естественный страх, чтоб уж
что успел не отняли. И вся независимость, свобода, о которой так пекутся -
она или в деньгах - тогда, мол, все нипочем, или в правовой обеспеченности
- закон охранит! Вот она где, демократическая мечта - чтоб человек был
материально независим и правово обеспечен. Все проблемы и решены - как
просто! То-то оно и есть, чуть было не крикнул Лев Ильич, что они только с
этого и начинаются - настоящие проблемы, с этой вашей независимости и
обеспеченности, много вы знаете про свободу, что она такое для человека,
какой с ней ужас начнется!.. Да уж сам-то он знал ли, что она такое, или
так просто упивался собственным красноречием?.. А не знал, так узнает
скоро, ой, скоро, Лев Ильич!
  Но он того голоса не слышал, он сегодня, так уж получилось с ним, ничего
не замечал из того, что всегда сразу схватывал - он расправу чинил, со
своим прошлым прощался.
  В том и дело, бормотал он, подмаргивая патрулям и ухмыляясь на смертные
приказы - возьмите меня, как же! - в том и дело, что справиться с вами
проще простого - отними материальную независимость, кончи с правовой
обеспеченностью, или того лучше - чтоб ни того, ни другого и в помине не
было - и разговору никакого! Но страх только об этом, потому и всех иных
они всего лишь подозревают в покушении на ихнюю жалкую независимость и
грошовую обеспеченность, потому и крутится все только возле этого, да и
закупленные специалисты им про то самое талдычат - так же и ждут от них
этого, вот они заказ и выполняют!.. А с ним, ну что можно сделать, когда
ему в бесправии - радость, в нищете - счастье? Он расправил плечи, коньяк
булькнул в портфеле - и опять юмора в той ситуации не заметил Лев Ильич -
хорош нищий был да униженный!
  Всего-то скверно было, что сырость какая-то чувствовалась, продрог, что
ли, Лев Ильич, вот и выпить в самый бы раз, подумал он, сворачивая из того
переулка во двор.
  Вера еще не приходила, его встретила нарядная Маша, провела в зеленую
комнату, усадила.
  - Понимаешь, какое дело, Лев Ильич, совсем забыла, твоей радости
обрадовалась. У меня сегодня... ну юбилей, вроде, давний, будет время -
расскажу, если интересно, надо к родне ехать. Там все соберутся - без меня
никак. Ты меня прости: сама позвала, а сама и ноги уношу. Может мы, верно,
твое крещение на Пасху отпразднуем? Не обидишься?
  - А если потом поехать? - огорчился Лев Ильич. - Посидим, у меня выпить
есть, а потом отправитесь.
  - Далеко ехать, аж в Коломенское, там и заночую... Тут дверь открылась - у
Веры, значит, ключ был свой, она зашла с чемоданчиком - выходит,
переезжала.
  - Я тут объясняю ему, - сказала Маша, - и ты меня прости, ехать должна. Вы
без меня скоротаете вечерок - не заскучаете?.. Только, знаете что...
может, лучше бы вам наверх, а то с попугаем, верно, потом морока будет?..
  - А это обязательно, Маша? - так же, как он, спросила Вера. - Может,
останетесь...
  - Ну то-то вон, что никак, самой обидно...
  Они поднялись наверх, Маша вручила Льву Ильичу ключ, открыла шкафчик -
там