у,  как
готовить столь редкостное блюдо.
     - Но наш амфитрион,- опять выступил Альбаре,- не сказал вам,  с  какими
воспоминаниями,-  э-э,  честное  слово,  можно  сказать,  с   драматическими
воспоминаниями у него связывается это гастрономическое чудо.
     Каждый хотел услышать об этом эпизоде, и  Буссардель,  заставив  гостей
немножко попросить его, сдался. Наступило молчание.  Буссардель  неторопливо
повел рассказ; во время  нарочитых  пауз  слышно  было  позвякивание  вилок,
подхватывавших пропитанное пряными ароматами мясо фазана, фарш из бекасов  и
ломтики померанцев. Рассказчик прежде всего заявил, что эпизод вовсе не  был
трагическим.  Конечно,  он  мог  бы  стать  таковым,  принимая  во  внимание
обстоятельства,  но  Буссардель  сумел  повернуть  все  так,  что  опасность
миновала. Сделал он это, разумеется, только ради своей жены и, главное, ради
дочерей, которые были тогда еще малютками.
     - Итак, нам подали фазана,- сказал Буссардель.
     - Значит, Вери знал рецепт? - спросил кто-то из гостей.
     - Я заранее заказал фазана и дал  указания,  как  его  приготовить.  За
соседним с нами столиком сидели  четверо  русских,  четыре  рослых  молодца,
обвешанных всякой мишурой. Победителей тогда часто можно  было  встретить  в
модных ресторанах. Они увидели, какое блюдо  нам  подали,  подозвали  лакея,
расспросили его и потребовали, чтобы им точно так же зажарили фазана. А надо
вам  сказать,  что  для  его  приготовления  требуется  не  менее  суток  и,
следовательно, удовлетворить  прихоть  этих  посетителей  не  представлялось
возможным, разве только что отдать им фазана, поданного нам. И я уже  видел,
что приближается минута, когда метрдотелю, которого они вызвали,  ничего  не
останется иного, как прибегнуть к этому средству.
     Кое-кто из гостей возмутился.
     - Ах, друзья мои,- сказал  Буссардель,  разводя  руками,-  перенеситесь
мысленно во времена оккупации. Вспомните,  сколько  порядочных  людей  тогда
пострадало... Мне  эта  сцена  отнюдь  не  была  приятна.  Я  так  и  сказал
метрдотелю, напрямик сказал. Не для  того  я  сообщил  главному  повару  наш
фамильный секрет, чтобы им воспользовались  для  угощения  вчерашних  врагов
Франции.
     - Вы так и сказали метрдотелю?
     - Конечно.
     - Вслух?
     - Ну, разумеется!  Я  без  стеснения  спросил  его,  не  желает  ли  он
предоставить победителям исключительное право лакомиться фазаном  Священного
Союза.
     Послышался  гул  одобрительных  возгласов.  Гостей   вторично   обнесли
фазаном, и он имел еще больший успех.
     - Дорогая дочка,- спросила госпожа  Миньон  у  Жюли,-  вы  помните  это
событие?
     - Признаться, не помню,- ответила  Жюли,-  ведь  я  была  тогда  совсем
маленькая.
     - А я помню,- сказала Аделина.- Очень хорошо помню.- И она не побоялась
добавить: - Бедная маменька побледнела и все упрашивала отца не горячиться.
     Никто за столом не сомневался, что Буссардель говорит правду, тем более
что он совсем не слыл хвастуном. Он никогда не рассказывал о своих  воинских
подвигах в рядах национальной гвардии, не  уверял,  что  храбро  сражался  в
Клиши и в Обервилье, а между тем это было правдой. Но он никогда не  забывал
сказать: "Во время оккупации я был в Париже". Он был  парижским  буржуа,  он
считал свое участие в европейском вооруженном столкновении лестным для  себя
и достойным упоминания только потому, что находился тогда в войске парижской
буржуазии. Еще немного, и он стал бы утверждать,  что  в  1815  году  судьба
страны решалась в Париже, на площадях и в парках столицы, а не в Ватерлоо  и
в Сен-Клу.
     Разговор зашел о самом Священном  Союзе,  именем  которого  был  назван
жареный фазан. Все сидевшие за столом одинаково относились к этому  вопросу.
Конечно, превосходная идея - основать своего рода трибунал наций, в принципе
предназначенный для надзора за континентом, но как же это люди не видят, что
сама действительность разъединяет нации при  любой  проблеме,  затрагивающей
противоположные интересы?
     - Не идеи движут народами и государями, - заявил Буссардель, - а просто
аппетиты.
     Мнение его получило одобрение этих людей, ибо власть денег  открыла  им
тайны политики, а скептицизм их обострился  от  соприкосновения  с  большими
состояниями, как обострилось осязание  их  кассиров,  отсчитывающих  золотые
монеты. Они были либералами и признавались в том, но  либералами-реалистами,
а не какими-то мечтателями. Ужин тем временем подходил к концу,  уже  подали
мороженое; беседа спустилась с  высот  умозрительной  политики  к  обыденным
вопросам гастрономии.
     Лишь только встали из-за стола, Аделина выступила  в  более  деятельной
роли. Она была теперь хозяйкой и выполняла  свои  обязанности  с  подобающим
достоинством. Всякий раз, когда ей нужно было поддерживать честь  дома,  она
справлялась  с  этим  превосходно.  Она  открыла  бал,   дала   распоряжение
музыкантам, подобрала пары  танцующих,  принимала  гостей,  приглашенных  на
вечер. Она подводила их к сестре, предлагала  им  полюбоваться  красотой  ее
подвенечного платья, затем вела гостей в комнату отца, где  были  выставлены
свадебные подарки. Аделина брала в руки и  показывала  бриллианты,  кружева,
подчеркивала красоту кашемировых шалей, драпируя в Них свой  стройный  стан;
то же самое она проделывала для новых гостей,  неутомимо,  даже  с  каким-то
наслаждением. Она так старательно и, по-видимому, без  всякой  задней  мысли
держалась на  втором  плане,  что  гости  многозначительно  переглядывались;
матери, желавшие женить своих сыновей, с невольной  улыбкой  спрашивали  ату
образцовую девицу, не находит ли она, что и ей хорошо бы последовать примеру
сестры. Аделина оставалась верна своей системе:  она  ссылалась  на  младших
братьев, на отца, которому трудно их воспитывать, на заботы о доме.
     - Полноте,- говорили ей,- ведь эти услуги вам еще долго может оказывать
милейшая госпожа Рамело.
     - Да, да, - отвечала Аделина. - Она нам очень предана.
     И больше она не  прибавляла  ни  слова,  вероятно  полагая,  что  такой
похвалой поставила Рамело на должное место. В этот  вечер  при  ярком  свете
многочисленных свечей Аделина была  очень  хороша.  На  ней  было  воздушное
платье из небесно-голубого  газа,  отделанное  гофрированными  оборочками  с
голубой каемочкой более яркого тона, и эти  цвета  оттеняли  ее  удивительно
нежный цвет лица. Она блистала. Успех ее был так велик, что она не могла  не
замечать его, но он не только не вскружил ей голову, но, казалось, еще более
укрепил,  углубил,  утвердил  ее  самоотречение  и  доставлял  ей   живейшее
наслаждение  именно  потому,  что  из-за  ее  самоотверженности  успех  этот
останется бесплодным.  Ах,  как  должен  изумлять  гостей  такой  спектакль:
девушка, прелестная, как амур, порхает на балу, все взоры устремлены на нее,
для нее играют скрипки и горят огни, ей шепчут  слова  восторга,  а  она  во
всеуслышание заявляет, что никогда не выйдет замуж! Аделина была в  упоении,
упоении холодном, в котором смешались и самоуничижение, и самодовольство,  и
упрямство, и тщеславие. Но, для того чтобы ее триумф не  ослабевал,  Аделине
нужно было непрестанно выказывать заботу о Жюли, то и дело подходить к  ней.
Она поискала сестру и нигде не нашла. "Неужели уехала?" -подумала она, и при
мысли, что молодые уехали,  не  простившись  с  ней,  она  вся  затрепетала,
взволнованная каким-то странным, сложным чувством; она уже не  притворялась,
это событие захватило на минуту все ее мысли, все воображение... Но  что  за
глупости! Аделина чуть не расхохоталась: в группе молодых людей она  увидела
Феликса.
     - Дорогой братец, - сказала она, - куда девалась Жюли?
     - Она у своей приятельницы, у Рамело,- ответил Феликс.
     Опять заиграла музыка. Аделина пробралась между  танцующими  парами  и,
пройдя  через  всю  квартиру,  совершенно  преобразившуюся  в   этот   вечер
свадебного пира, направилась в комнату Рамело; в коридоре она чуть не  бегом
побежала:  ей  хотелось  поскорее  напомнить   сестре   о   ее   обязанности
присутствовать на балу.
     Когда она отворила дверь, Рамело, о чем-то говорившая с Жюли, замолчала
и с удивлением посмотрела на незваную гостью, не выпуская из  рук  маленькие
ручки новобрачной. На  старухе  было  парадное  красновато-лиловое  муаровое
платье, голову она после долгих уговоров согласилась убрать кисейным чепцом,
не похожим на обычную ее "шарлотку". Жюли сидела рядышком с нею на постели -
больше негде было присесть в этой комнате,  загроможденной  лишней  мебелью,
которую вынесли из парадных покоев. "Музей редкостей" стал  неузнаваем.  То,
что висело на стенах,- афиши, обрывки тканей, старые пики,  еще  можно  было
разглядеть, но появившиеся на каминной  полке  флаконы  туалетного  прибора,
болванки для шляп,  начатый  акварельный  рисунок  оттеснили  стакан  Гракха
Бабефа и "подлинные обломки" Бастилии.
     - Тебе что надо, дитя мое? - спросила Рамело.
     - Да я... я хотела сказать Жюли, что ее все  требуют...  И  еще  хотела
спросить, будет ли она танцевать последнюю кадриль.
     - Через несколько минут Жюли уедет с мужем к  себе  домой.  Больше  она
танцевать нынче не будет.
     Аделина почему-то растерялась и все стояла в дверях, как  будто  ждала,
что Жюли сейчас встанет, подбежит к ней  и  послушно  последует  за  старшей
сестрой. Но Жюли, обычно  такая  проворная,  сидела  не  шелохнувшись  возле
Рамело и молчала, опустив глаза. Аделине даже показалось, что младшая сестра
очень раскраснелась.
     - Ну, ступай, дитя мое,- сказала Рамело,- Оставь нас одних. Слышишь? Ты
же видишь, что я разговариваю с Жюли... Мы еще не кончили.
     Аделина переступила порог, затворила за  собой  дверь  и  остановилась,
прижавшись к косяку.
     - Ступай к гостям, ступай! - громко сказала Рамело через дверь.
     Аделина гордо выпрямилась, задетая этим подозрением.  Да  и  разве  тут
что-нибудь услышишь при таком шуме, скрипки все заглушают.
     Подавленная, с бьющимся сердцем, она направилась в  бальную  залу,  но,
чувствуя, что сейчас ей  тяжко  будет  окунуться  в  эту  сутолоку,  ушла  в
гардеробную и  заперлась  там.  В  темноте,  в  одиночестве,  отбросив  свою
искусственную роль, она вдруг все поняла: поняла, что среди буйного веселья,
царящего в доме, Рамело, уединившись в своей неуютной комнате, взяла на себя
обязанности матери и наставляла Жюли в тайнах брачной жизни... Аделина этого
не предвидела, да и что можно было против этого возразить?  Этого  требовали
обычаи, здравый смысл и полная невозможность для  нее,  Аделины,  просветить
сестру... И все же из-за этого разговора с  глазу  на  глаз  ее  собственные
расплывчатые представления о  брачном  союзе  Жюли  и  Феликса  вдруг  стали
четкими,   определенными,   из   области   воображения   перешли    в    мир
действительности. В душном закоулке, где застоялся спертый  воздух,  Аделина
довольно долго предавалась размышлениям.
     Когда она наконец вышла и вернулась в парадные комнаты,  где  было  так
шумно и светло, все ее волнение уже  улеглось.  Она  бросилась  к  одной  из
приглашенных дам, собравшейся уезжать, так как час уже был поздний.
     - Ну, милочка, поздравляю! - сказала дама.- Вечер вам удался как нельзя
лучше. Кавалеры позавидуют счастливому смертному, у которого  в  доме  будет
хозяйничать такая волшебница.
     - Я твердо решила не выходить замуж,- ответила Аделина.
     Пришло время сестрам расстаться. Отец и мать Феликса, хоть и  не  знали
правил большого света, отличались тактичностью и, чтобы не подчеркивать, что
теперь они завладели новоиспеченной госпожой Миньон,  уехали  одни  в  своей
карете. У подъезда  ждал  экипаж,  который  они  преподнесли  новобрачным  в
качестве свадебного подарка"
     Жюли пожелала проститься с братьями. Они  давно  уже  спали  во  второй
комнате Рамело. Жюли на цыпочках вошла туда.  Она  осыпала  обоих  близнецов
тихими поцелуями, они не проснулись, и, подавив свое  волнение,  новобрачная
возвратилась в переднюю, где собрались, чтобы проводить  ее,  отец,  сестра,
Рамело и Жозефа. Все стояли вокруг Феликса, который чувствовал, как важна
     Лишь эта кучка людей, стоявших в передней, осталась тут от  многолюдной
свадьбы. Гости, музыканты и нанятые на вечер  лакеи  уже  ушли.  Только  два
служителя  из  конторы  Буссарделя  наспех  расставляли  мебель  и  наводили
некоторый порядок в комнатах, где недавно шли танцы: ведь тем, кто оставался
в доме, нужно было с привычными удобствами провести ночь. Когда Жюли вышла к
своим близким, собравшимся для прощания с  нею,  Рамело  затворила  дверь  в
комнаты; четверо женщин и двое  мужчин  были  теперь  одни  в  этой  пустой,
казавшейся незнакомой передней, где все еще горели лампы.
     Жюли поцеловала первой Жозефу, заранее уже плакавшую, потом  поцеловала
Рамело - у той  задрожал  подбородок,  суровыми  стали  черты,  но  ни  одна
слезинка не выкатилась из глаз; старуха  только  обхватила  ладонями  личико
своей любимицы и долго всматривалась в него, словно перед нею был последний,
угасающий отблеск дорогого ей воспоминания.
     Буссардель  решил  ускорить  это  прощание,  грозившее  затянуться.  Он
поцеловал Жюли и передал ее в  объятия  Аделины.  Сестры  обнялись  и  вдруг
разрыдались. Обе плакали, поддавшись  своим  тайным  чувствам,  но  чувствам
противоположным; что-то уже разделяло их, но рыдали они,  крепко  обнявшись.
Первой успокоилась Жюли, Аделина же все не отпускала ее. Она была  словно  в
бреду и, роняя свои гребенки, шпильки, рассыпая по плечам локоны,  заливаясь
слезами,  бормотала  что-то  невнятное,  бессвязное.   Можно   было   только
разобрать: "Нет... это невозможно... я не хочу..." И в этом смятении,  когда
Аделина наконец потеряла власть над собой, она  вдруг  стала  очень  красива
какой-то новой, неожиданной, трагической красотой:  вместо  благовоспитанной
барышни из буржуазной среды вдруг возникла белокурая дева из рода Атридов  в
небесно-голубом одеянии.
     - Дети,- сказал Буссардель.- Это неразумно! Только  расстраиваете  друг
друга. Можно подумать, что вы навек расстаетесь! А ведь мы завтра все вместе
будем обедать на площади Риволи!
     - Да, правда, правда... - лепетала Аделина прерывающимся  голосом...  -
Мы будем видеться... часто... каждый день.
     Рамело не пыталась прервать эту сцену.  Она  бесстрастно  наблюдала  за
ней. Смотрела то на Аделину, то на Феликса. Аделина не бросила  на  зятя  ни
единого взгляда. Быть может, он не имел или уже не  имел  для  нее  никакого
значения в этот момент. Может быть, теперь драма  разыгрывалась  в  одинокой
душе Аделины - на почве более неблагодарной, более сухой, чем обида за  свое
неразделенное чувство. Однако за четыре месяца  жениховства  Миньон  младший
очень изменился и весьма выиграл от этого: прыщавость прошла, он  похудел  и
как будто вырос, опали пухлые щеки, исчезло угрюмое  выражение  лица,  черты
стали мужественными. Молодой Феликс мог теперь нравиться. Недаром Жюли после
помолвки сразу влюбилась в своего нареченного. Но Аделина, которая с  каждым
днем все больше уделяла  внимания  собственной  особе,  на  него  уже  и  не
глядела.
     Лишь только затворилась дверь за юной четой, уехавшей  в  свое  гнездо,
Рамело тут же  на  месте  мигом  расстегнула  Аделине  платье,  расшнуровала
корсет: на девушке лица не было.
     - Ложись скорее,- сказала старуха.- Я сейчас приду и дам  тебе  принять
квакерских капель, а то ты ни за что не уснешь.




X



     Кровать Жюли разобрали и вынесли на чердак.  Аделина  поставила  теперь
свою кровать посредине спальни, свободнее разместила свои вещи,  заняла  еще
две полки в шкафу и, оставшись полной  хозяйкой  комнаты,  устроила  в  углу
маленькую молельню.
     С тех пор ее часто заставали за молитвой.  Когда  раздавался  звонок  к
обеду и она все не появлялась, не  стоило  звать  ее  из-за  двери:  она  не
отзывалась; нужно было войти в Комнату и даже тронуть  богомолку  за  плечо:
опустившись на колени,  она  молилась  самозабвенно  и  ничего  не  слышала.
Наконец она поднимала голову и обращала к тому, кто вторгся в ее  святилище,
лицо, поражавшее отрешенность от всего земного и удивление.
     Последний взгляд на статуэтку, еще одна молитва, крестное знамение,  и,
наконец поднявшись с колен, она с сожалением направлялась в столовую.
     На братьев Аделина  не  обращала  никакого  внимания;  они  и  сами  ее
сторонились, находя, что она взрослая,  скучная,  наставительная  особа.  По
обычаю школьников они любили давать  всем  прозвища.  Аделину  они  прозвали
Проповедница-надоедница,  сестра  Богомолка.   Расхождение   между   нею   и
близнецами усиливалось, обострялось еще и тем, что в доме уже не было  Жюли,
средней по возрасту между ними, а  обязанности  светской  дамы,  которые  на
улице Сент-Круа выполняла Аделина, окончательно поставили ее на равную  ногу
с женами отцовских приятелей. Отец не препятствовал этому превращению дочери
в пожилую особу. Рамело, странности которой с годами  не  уменьшались,  была
превосходной экономкой, и только; однако все возрастающее состояние маклера,
необходимость при его профессии  поддерживать  нужные  связи,  привычка  его
собратьев   к   пышности   заставляли   его   все   больше   заботиться    о
представительстве. Ему нужно  было  иметь  открытый  дом,  прекрасный  стол,
всегда держать в запасе колоду карт, устраивать вечера с концертами,  рауты.
Ради своей выгоды, а также из тщеславия он стремился к тому, чтобы его салон
считался одним из лучших в квартале Шоссе д'Антен. А  какой  же  это  салон,
если нет женщины, которая им руководит? Женский  пол,  не  игравший  никакой
роли при империи, вновь обрел все свое влияние после  возвращения  Бурбонов.
Словом, Буссарделю, в конце концов, было на руку, что дочь  его  не  выходит
замуж: Аделина оказалась прекрасной хозяйкой дома, всегда радушной,  умевшей
принять и развлечь гостей. Она отвечала всем условиям, необходимым для  этой
роли: тонкое понимание людей и тактичность, редкостная для юной девицы,  ум,
вкрадчивые и даже несколько слащавые манеры, согласно правилам,  преподанным
ей в пансионе Вуазамбер, и, наконец, она  была  хороша  собой.  Однако  всем
известное ее отвращение к браку отпугивало от нее претендентов. К  тому  же,
хоть Аделина была не только красива,  но  и  богата,  она  по-настоящему  не
вызывала влечения к себе, а поскольку из-за войн рождаемость в  начале  века
уменьшилась, молодые женихи попадались редко и были весьма разборчивы.
     Близнецы, отдалившись от Аделины, на первых порах сдружились с Жозефой.
Но при всем своем добром желании, удесятерившемся от радости при этой  новой
милости, Зефа,  как  они  ее  звали,  не  могла  выполнять  в  их  играх  те
обязанности,  с  которыми  чудесно  справлялась  Жюли.  Она  не   умела   ни
придумывать игры-сказки, ни распределять роли действующих там лиц; постоянно
надо было ей напоминать, что дракон, изрыгающий пламя, - Фердинанд, а не Луи
и что его логово находится под столом. К тому же в лицее братья повзрослели,
у них появились новые наклонности и сознание своего  значения  в  доме,  они
обратили Жозефу в свою рабыню, и это долго удовлетворяло  всех  троих.  Лишь
однажды она попыталась сбросить с себя их иго, и  притом  самым  неожиданным
образом. До тех пор она кротко переносила все  их  мучительства.  Разыгрывая
всяческие приключения, похождения, подвиги, в которых легенды  из  "Краткого
изложения истории Греции" уже затмевали прежние выдумки сестры, они  волокли
Жозефу по полу, связывали ее по рукам и ногам,  запирали  в  стенные  шкафы;
Жозефа все безропотно терпела. Однажды она допустила даже,  чтобы  Фердинанд
по  причинам  мифологического  характера  отрезал  ей  половину   косы,   но
приблизительно через год после свадьбы Жюли она наконец возмутилась.
     Близнецы были тогда в шестом классе, уже изучали там фигуры риторики  и
дошл