ой на  себя
роли отчасти и привязывало ее к этому дому.
     На следующее утро после пожара она отправилась  в  город,  так  как  ей
нужно было кое-что купить, и взяла с собою  Жюли.  Заканчивая  свои  покупки
близ улицы Вивьен, Рамело зашла в пассаж Панорамы и показала девочке  лавки,
находившиеся там, повела ее в кондитерскую "Герцогиня Курляндская", угостила
засахаренными фруктами, затем они отправились домой и,  убедившись,  что  ко
второму завтраку они не опоздают, решили пройтись по Итальянскому бульвару.
     Отец никогда не приезжал к завтраку: его  задерживали  дела  на  бирже.
Рамело пришлось ждать до вечера. Как только он возвратился, она пошла  вслед
за ним в его комнату, где уже заранее была зажжена лампа, и заперлась с ним.
Снимая с него редингот, подвигая ему стул, подавая  мягкие  туфли,  а  затем
домашнюю куртку, как это делала когда-то Лидия, она заговорила с ним.
     - Буссардель, - сказала она, - мне очень жаль докучать  вам  сразу  же,
как только вы сняли сапоги, но придется вам все-таки  наказать  кое-кого,  и
притом не мешкая.
     - Да что  такое,  боже  ты  мой!  Из-за  вчерашней  неприятности?  Ведь
мальчиков наказали. Разве этого еще мало? Не стоит раздувать...
     Рамело прервала его, пожимая плечами:
     - Разве это в моих привычках - сочинять романы? Послушайте  меня:  надо
сейчас же дать расчет Батистине.
     -  Батистине?  Да  что  вы,  Рамело?  Подумайте  хорошенько.  Ведь  она
воплощенная преданность!
     - Согласна с вами. Преданная... в известном смысле. И все-таки надо  ее
рассчитать. Вы сами это скажете, когда вы слушаете меня.
     Флоран с досадливым видом покачал головой.
     - Хорошо. Я уверен, что вы говорите так не зря, у вас, несомненно, есть
серьезные причины, я знаю, что вы выше кухонных раздоров. Но по крайней мере
сами  объяснитесь  с  Батистиной.  Прошу  вас.   Избавьте   меня   от   этой
неприятности. А что же она все-таки сделала?
     - Да просто она ненавидит близнецов.
     - Что?! - воскликнул Флоран.
     И сразу настало молчание.  Рамело  выждала,  пока  брошенное  обвинение
сделает свое дело. Она уселась напротив отца и, достав из кармана  передника
вязанье (она ни минуты не умела оставаться праздной), заговорила:
     - Вот уж года три, как я это подозреваю.  А  нынешней  зимой  ведь  это
прямо в глаза бросается. Не может быть, чтобы вы ничего не замечали. А  если
не замечали, то только вы один. Да еще она сама, должно быть, бедная  девка,
не сознает, что с ней творится... Ну, вспомните-ка хорошенько:  у  Батистины
никогда не было ни капельки терпения с  близнецами.  Только  ворчит,  только
кричит! Девочкам она что угодно прощает, а уж малышам!.. Не любит и кончено.
Но прежде-то она только бранила их, это еще можно было переносить...
     - А на этот раз?
     - А на этот раз нянюшка набросилась на ваших сыновей как сумасшедшая  и
по-настоящему избила их, хотя они не заслуживали даже упрека, ведь это  Жюли
устроила пожар.
     - Жюли?
     - Именно она, Буссардель. Наша детка лгать не умеет, она вчера  вечером
во всем мне призналась, а Батистина, как  услышала,  стала  говорить  совсем
другое. Я все эти разговоры прекратила, а нынче утром взяла с собою  девочку
в город. Мы поговорили с  ней  один  на  один,  и  она  мне  все  рассказала
подробнейшим образом. Ведь это ей взбрело в  голову  зажечь  костер,  и  она
собственными своими руками разожгла его. И любопытнее  всего,  что  мальчики
отговаривали ее! Но уж когда ей захочется потешить их какой-нибудь комедией,
ее не утихомиришь - сущий бесенок! Что дальше было - вы знаете.  Как  только
пожар погасили, Батистина не стала слушать ни Жюли, ни малышей,  а  отдалась
чувству лютой злобы. Я, конечно, расспросила и Жозефу,  и  она  подтвердила,
что вчера эта несчастная сама себя не помнила.
     - Да, ее действительно необходимо уволить, - раздумчиво произнес Флоран
после короткого молчания.
     - Ну вот...
     Рамело  обмотала  клубок  шерсти  вязаньем,  проткнула  все  спицей  и,
наклонившись вперед, уперлась руками в колени, словно  собираясь  встать  со
стула.
     - А как вы решаете? Мне ей сказать, что она уволена?
     - Нет, нет! Я просил вас об этом, когда не знал всех обстоятельств и не
представлял себе их значения... Я сам с ней поговорю нынче же вечером, после
ужина.
     Батистина тихо вошла в комнату, потупив глаза, бессильно уронив руки, и
Флоран сразу догадался, что она понимает, зачем ее позвал  хозяин  и  почему
принимает наедине. Он чувствовал облегчение: это упрощало задачу, можно было
обойтись без предисловия. Батистина остановилась  перед  ним.  Молча  ждала.
Флоран, уже понаторевший в своем ремесле, без труда справлявшийся в споре  с
сильными противниками, так хорошо умевший держать речь в совете финансистов,
тут не решался заговорить, смущаясь перед этой  молодой  служанкой.  Столько
лет она прожила в  его  доме,  он  всегда  считал  ее  простушкой,  и  вдруг
оказалось, что у  этой  невежественной  деревенской  девушки  сложная  душа.
Такого  рода  открытие  сбивало  его  с  толку  еще  более   чем   нежданное
происшествие, ибо подобные сюрпризы вызывали у него сомнения в  правильности
своих суждений. "Скажу напрямик, - подумал он, - так лучше всего".
     - Голубушка, нам придется расстаться с вами.
     Как он и ожидал, Батистина ничего не ответила. Ее молчание  можно  было
истолковать по-разному, у Флорана оно, во всяком  случае,  вызывало  чувство
своей правоты, и он не мог удержаться - стал разъяснять причины объявленного
решения.
     - Вы, конечно, сами понимаете, дольше так продолжаться не может.  Давно
уже я, к глубокому своему  огорчению,  убедился,  что  вы  не  любите  наших
близнецов. А я-то доверил эти невинные существа  вашим  заботам!..  Бедняжки
дети! Ведь они на ваших глазах родились!..
     - Вот именно! - с горячностью воскликнула Батистина.
     Голос у нее оборвался, она больше  ничего  не  могла  сказать,  -  быть
может, испугалась своей дерзости и, закрыв  лицо  руками,  громко  зарыдала.
Флоран встал с кресла, подошел к низкому окну, затем направился к алькову, а
затем снова зашагал к окну и посмотрел на  улицу.  Ему  показалось,  что  он
открыл в поведении Батистины нечто утешительное,  дававшее  ему  возможность
вновь обрести душевное равновесие. По-видимому, Батистина, которая  когда-то
оказалась свидетельницей трагедии, считала виновниками смерти матери  только
близнецов.
     Служанка немного успокоилась, вытерла глаза и шумно  высморкалась,  как
обычно это делают крестьянки, когда пользуются носовым платком. Воспоминания
ее цеплялись одно за другое:
     - Я так любила покойную барыню.
     Опять рыдания прервали  ее  слова.  Она  не  пыталась  сдерживать  свои
чувства.
     - Я прямо-таки молилась...  молилась  на  нее!..  Ведь  она  прямо-таки
святая была... Ей только в раю место... Вот бог  и  взял  ее  на  небо.  Она
теперь уж наверняка в раю...
     Флоран, все еще стоявший у  окна,  при  этих  словах  поднял  голову  и
произнес:
     - Она первая упрекнула бы вас...
     Опять настало молчание.  Батистина,  все  еще  плача,  кивала  головой,
словно желая сказать: "Я сама это знаю... Хорошо  знаю!"  Флорану  хотелось,
чтобы она поскорее ушла, оставила его в покое, тогда  он  позовет  Рамело  и
сообщит ей, что все уже  кончено,  все  разрешилось.  Но  Батистина  еще  не
исчерпала горькой радости покаяния,  признания  своей  вины.  Наконец  слезы
перестали литься  и  она,  опустив  глаза,  прошептала,  беспомощно  разводя
руками:
     - Ничего  не  могла  с  собой  поделать...  Ничего  не  могла  с  собой
поделать... Не могла...
     Больше никаких объяснений меж ними не происходило. Решено было, что она
уедет в следующее воскресенье и, значит, успеет проститься с  Аделиной.  Для
детей придумали предлог, что она уезжает на родину, так как  выходит  замуж.
Расставаясь с улицей  Сент-Круа,  она  получила  жалованье  за  год,  полное
приданое служанки и маленький подарок  от  каждого.  Все  это  оправдывалось
выдумкой о предстоящем ее замужестве. Кроме того, Батистина увезла  с  собой
также гравюру "Страшный суд", которую Флоран отдал ей на память  о  покойной
хозяйке.



VIII


     На следующий год,  в  последний  день  пасхи,  Рамело  отправила  детей
покататься на "египетских горах" в  саду  Дельта.  Прогулка  была  разрешена
отцом. Он выдал на это денег Жозефе, наказав ей, разумеется, не  потерять  в
толпе двух младших.  Такого  рода  наставления,  которые  так  часто  давала
некогда Лидия, стали обычными  для  вдовца  Буссарделя.  Ведь  дети  и  дела
составляли теперь всю его жизнь. Его мир имел  два  полюса:  один  на  улице
Сент-Круа, где жила его семья, а второй на улице Колонн, где находилась  его
контора. Он часто повторял это.
     - А вы смотрите, - сказал он сыновьям, - не отходите от Зефы.
     Он привык называть Жозефу именем, которое дали ей близнецы, когда  были
еще крошками.
     - Не беспокойся, папочка, - сказала Аделина, натягивая  перчатки.  -  Я
послежу за ними.
     Так же как и младшая сестра, она  была  отпущена  домой  на  пасхальные
каникулы.  Жюли  теперь  училась  в  том  же  пансионе,  но  все  не   могла
приноровиться к полусветским-полумонастырским порядкам, царившим в  пансионе
мадемуазель Вуазамбер. Девочка тосковала  там.  Если  бы  это  заведение  не
находилось в предместье Бо Гренель, то есть так далеко от Шоссе д'Антен, что
невозможно было привозить оттуда Жюли каждый вечер домой, а утром отвозить
     Аделина, напротив, прекрасно  приспособилась  к  пансионским  порядкам.
Строгое распределение времени, непреложное  чередование  занятий  и  отдыха,
выгодные стороны прилежания, первенство среди младших благодаря возрасту,  а
среди сверстниц благодаря успехам, удовлетворенное  тщеславие,  которое  так
приятно щекотали похвалы за умение вызубрить урок и без запинки отбарабанить
его перед всем классом, - все это вполне соответствовало характеру  Аделины.
Она была создана для такой  жизни,  она  быстро  научилась  перешептываться,
поверять подругам свои тайны и мгновенно застывать в позе примерной ученицы,
улыбаться по заказу, делать почтительные реверансы, шпорить любезные слова и
всегда  хранить  скромный  вид.  Белокурые  косы  ее  оставались  такими  же
светлыми, как в детстве, а у Жюли волосы  стали  каштановыми.  Аделина  была
красивее младшей сестры, но лишена  ее  живости  и  очарования.  Глаза  были
какие-то пустые  и  приобретали  выразительность,  только  ми  да  опущенные
ресницы скрывали их взгляд.
     В пансионе известно было про каждую ученицу,  велико  ли  состояние  ее
родителей; да об этом свидетельствовало и  множество  мелочей:  все  девочки
носили форменные платья, но у  одних  эти  платья  были  сшиты  из  дорогого
левантина, а у других из полотна; по субботам и накануне  всяких  праздников
за юными пансионерками приезжали из дому - кто в роскошной  коляске,  кто  в
простом   извозчичьем   фиакре,   а   некоторые   приходили   пешком.   Сами
воспитательницы выказывали ту или иную степень снисходительности к  ученицам
в соответствии с этим неравенством. У большинства товарок Аделины отцы  были
особы почтенные, занимавшие более видные посты,  чем  Флоран  Буссардель,  и
более состоятельные, чем он;  Аделина  из-за  этого  не  испытывала  чувства
унижения, наоборот, ей лестно было попасть  в  такую  среду,  и  она  весьма
обдуманно выбирала себе подруг.
     - Знаешь,- сказала  она  однажды  отцу  в  воскресный  день,-  я  очень
подружилась с Селестой Леба - у ее папы самая большая нотариальная контора в
Париже.
     Она была  счастлива,  что  может  вертеться  возле  девиц  из  хорошего
общества, у которых приданого будет в двадцать раз больше, чем у нее, но эта
наклонность уживалась в ее юной душе с  противоположной  чертой,  исходящей,
впрочем, из одного и того же начала: Аделину тянуло  к  бедным  девочкам,  с
которыми она могла в свою очередь разыгрывать из себя  светскую  барышню  и,
как  ее  богатые  подружки,   ослеплять   их   своим   превосходством.   Она
расспрашивала этих обездоленных, обещала им свое покровительство,  оказывала
им маленькие услуги, но всегда тайком - чтоб не вызывать зависти  у  других,
говорила она, а на деле - опасаясь скомпрометировать себя.  И  как  раз  эти
снисходительные  благодеяния  особенно  приятно   щекотали   ее   тщеславие.
Появляясь на  улице  Сент-Круа  во  всем  блеске  приобретенных  в  пансионе
талантов, прекрасных манер и прекрасных знакомств,  она  желала  властвовать
над своими братьями, а  те,  случалось,  восставали  против  ее  притязаний.
Однако Аделина была девицей тринадцати с половиной лет, а они еще малыши,  о
чем она постоянно им напоминала; чтобы придать себе больше  авторитета,  она
не колеблясь взывала даже к памяти  покойной  матери,  которой  близнецы  не
знали. В конце концов братья покорялись ей.
     Они  без  особого  труда  переносили  ее  господство,   поскольку   оно
проявлялось не каждый день, не мешало им жить  по-своему.  Роль,  взятая  на
себя Аделиной, становилась преградой между старшей сестрой и близнецами, ибо
они считали ее из-за этого взрослой, что, впрочем, льстило ее тщеславию.
     В то воскресенье она усердно притворялась, что катание  на  "египетских
горах" не доставляет ей большого удовольствия; зато она могла  на  следующий
день спокойно, с чистой совестью сообщить своим подругам:  "Я  водила  своих
младших братишек в сад Дельта, они там безумно веселились, а для меня  время
тянулось бесконечно!" Когда,  возвращаясь  с  прогулки,  свернули  на  улицу
Сент-Круа, Аделина вздохнула с облегчением и заговорила о панно, которое она
вышивала: изображение пасхального агнца со священной  хоругвью...  Ведь  она
обещала воспитательнице закончить эту вышивку на каникулах и привезти  ее  в
пансион уже готовой. Ах, /ей просто не терпится сесть за пяльцы и поработать
часок до ужина - тогда она успеет кончить.
     В самом деле, было еще только пять часов. Маленький отряд  Буссарделей,
возглавляемый старшей  сестрой,  вошел  в  подъезд  и  стал  подниматься  по
лестнице. На площадке, когда Аделина уже собралась  позвонить  у  дверей  их
квартиры, послышались шаги:  кто-то  спускался  со  второго  этажа.  Аделина
подняла голову и увидела отца и Рамело. Оба  были  в  домашней  одежде,  без
пальто и без перчаток, которые по  правилам  приличия  полагалось  надевать,
даже отправляясь в гости к ближайшим соседям! Однако ни отец, ни  Рамело  не
сказали, откуда они идут, только переглядывались с  улыбкой.  Это  молчание,
эта улыбка и  хитрое  подмигивание,  казалось,  говорили:  "Ну,  вот  нас  и
поймали! Попробуй тут сохранить секрет".
     Все вместе вернулись домой, и до обеда отец ничего не сказал. Когда вся
семья собралась за столом,  то  есть  в  обстановке,  служившей  для  важных
деклараций,  предупреждений  или  сообщений,  имеющих   интерес   для   всех
домочадцев,  Флоран  обвел  их  взглядом  и,   снова   улыбнувшись   Рамело,
внимательно посмотрел на Аделину, сидевшую на месте хозяйки дома.
     - Милая Аделина,- сказал он,- дорогие детки, должен сообщить вам важную
новость, касающуюся всех нас! Мы с Рамело хотели держать ее в секрете,  пока
не будет все решено и подписано,  но  после  сегодняшней  нашей  встречи  на
лестнице приходится открыть тайну. Итак, сообщаю вам: мы меняем квартиру.
     Наперебой посыпались возгласы удивления.  Даже  Жозефа,  подававшая  на
стол, воскликнула: "Вот так-так!" Перспектива перемены в жизни больше  всех,
по-видимому, взволновала Жюли. Она желала узнать, в какой район  города  они
переедут. Отец поднял руку, указывая на потолок:
     - Хочу снять то помещение, что над нами. Значит,  будем  занимать  весь
этаж, потому что во  втором  этаже  квартира  рассчитана  только  на  одного
съемщика, тогда как наш этаж разделен на  две  части  пролетом  ворот.  Этим
неудобством страдают почти все антресоли. Нам здесь стало очень тесно.  Дело
у меня расширяется, моя контора уже пользуется известностью, может быть, мне
придется принимать у себя гостей, а поэтому мне нужна и отдельная столовая и
гостиная. И вам нужны две хорошие комнаты: одна для вас, девочки, а  другая,
еще просторнее,- для мальчиков. В квартире на втором этаже мы все это  будем
иметь, да и комнаты будут у нас высотою в три метра - это настоящий этаж,  а
не антресоли. А кроме того, там найдется еще одна комната и туалетная, мы их
предоставим Рамело, которая (вот вам еще одна новость!) соглашается  жить  в
дальнейшем  с  нами  вместе...  Ну,  что  скажете?  Жюли,  Фердинанд  и  Луи
закричали, завизжали от радости, гурьбой бросились  к  Рамело  и  поочередно
висли на шее своего старого друга. Она ворчала  на  них,  поправляла  чепец,
съехавший набок от их объятий, жаловалась,  что  они  ее  задушат.  Аделина,
считая, что ей уже не  по  возрасту  такое  ребячество,  жеманно  улыбалась,
потупив взор, и обеими руками удерживала на месте скатерть, которую дети при
таком беспорядке того и гляди могли сдернуть вместе со всей посудой.
     Все спешили покончить с ужином. Было еще светло, и младшие дети  хором,
в три голоса  потребовали,  чтобы  их  сейчас  же  повели  посмотреть  новую
квартиру. Отец, только что побывавший  там,  возражал:  осматривать  нечего,
можно и без того получить достаточное о ней  представление.  Вообразите  две
таких квартиры, как теперешняя, да еще прибавьте к  ней  ширину  ворот.  Но,
очень довольный своей удачей, он наконец уступил нетерпению своих отпрысков.
Жозефа попросила позволения присоединиться к компании. Минутку подождали ее,
она вышла в переднюю уже без фартука, отвернув засученные рукава  и  повязав
голову праздничным шелковым платком.
     Перед  ними  предстала  описанная  Буссарделем  квартира.   Высокие   и
просторные пустые комнаты, без мебели, без портьер, без оконных занавесок  и
ковров, с распахнутыми настежь дверями, казались при  свете  угасающего  дня
таинственными, они словно застыли в  ожидании  будущих  обитателей,  и  шаги
пришельцев, ступавших по паркету, отдавались так гулко, что каждый тотчас же
стал ходить на цыпочках. Дети оробели, а возможно, были разочарованы, увидев
голые стены, мало отвечавшие их представлению о  роскошных  апартаментах,  и
вскоре все запросились домой. Аделина почти  ни  на  что  не  глядела.  Зато
Жозефу пришлось позвать два раза - так  она  была  увлечена  осмотром  своих
будущих владений, так радовалась, что в новой кухне будет  гораздо  светлее,
чем в прежней, на антресолях.
     Близнецы, а затем и Жюли легли спать в  обычное  свое  время.  Довольно
скоро последовала их примеру и Аделина. Флоран  и  Рамело  остались  одни  в
гостиной. Оба сидели у лампы, прикрытой абажуром.  Флоран  дочитывал  газету
"Конститюсьонель", а Рамело выписывала  из  альманаха  мод  адреса  лавок  и
мастерских, которые могли понадобиться при  устройстве  на  новой  квартире.
Составив список, она наконец ушла  к  себе,  отец  тоже  направился  в  свою
спальню.
     Он уже начал раздеваться, как вдруг услышал  какие-то  странные  звуки,
доносившиеся из комнаты Аделины. Как будто вздохи, тихие  всхлипывания.  Что
это! Дочка плачет? Какие-нибудь детские огорчения, подумал отец и, решив  не
вмешиваться, продолжал раздеваться, стараясь не шуметь. Но  через  несколько
минут опять послышались рыдания, более громкие на этот раз. Тут  уже  трудно
становилось притворяться, что не слышишь их.
     - Ты не спишь, дитя мое?
     -  Нет,  папенька,-  тотчас  ответил  через  дверь  плачущий   голосок,
прерываемый жалобными вздохами.- Я не могу... не могу... уснуть...
     - А надо уснуть, дитя мое.  Ведь  тебе  завтра  рано  вставить,  ты  же
поедешь в пансион. Да и мне тоже нужно отдохнуть. Я уж почти разделся.
     Снова  наступило  молчание,  а  потом  Аделина  опять  расплакалась   и
залепетала:
     - Мне очень жаль, папенька... что я тебе... мешаю... спать...  Мне  так
тяжело... так тяжело...