ак в дальней комнате плещет вода и кто-то громко фыркает,
- малейший звук гулко отдавался на той половине, где царила гробовая тишина.
Это плескался австрийский офицер, приступив к утреннему омовению.  Для  него
тоже начался новый день.
     Флоран сидел не шевелясь в полумраке и машинально прислушивался к  этим
звукам, удивляясь, что, когда лейтенант проходил  через  гостиную,  а  потом
через переднюю, шаги у него были легкие, не  такие,  как  обычно.  И  только
когда сапоги  австрийца  застучали  по  ступеням  лестницы,  он  понял,  что
чужестранец, в уважение к  несчастью  хозяев,  вышел  из  квартиры  в  одних
чулках.
     Все это затрагивало только ощущения, только телесную оболочку  Флорана.
В душе же его шла мучительная работа: он старался разобраться в самом  себе,
во внутреннем ропоте совести. Он  далеко  унесся  мыслями,  и  вдруг  чья-то
твердая, мужественная рука энергично встряхнула его за плечо.
     - Что с вами? - спросил чей-то голос. Очнувшись, Флоран поднял голову.
     Вокруг все было залито дневным светом. Огни  свечей  померкли.  Рамело,
выпустив его плечо, отцепила витые шнуры, подхватывавшие гардины:  на  окнах
антресолей не было  ставен,  а  ведь  комнату,  в  которой  лежит  покойник,
полагается погрузить  в  темноту.  Рамело  опустила  занавеси  и  плотно  их
сдвинула. Флорана еще больше замкнули в  этой  покойницкой.  К  счастью  для
него, Рамело, всмотревшись в его лицо, сказала тихонько:
     - Ну вот, хорошо я сделала, что  велела  сварить  вам  кофе.  Пойдемте,
подкрепитесь немного.
     Флоран  удивлялся  заботливости,  которой  она  окружала  его   теперь.
Заботливость была молчаливая, угрюмая - вероятно, проявляла ее Рамело скрепя
сердце - и все же благодетельная для него; если бы она не подбадривала  его,
он не смог бы и притронуться к чашке кофе, привести в порядок  свою  одежду,
подумать о том, как выполнить требуемые  формальности.  -  Когда  пойдете  в
мэрию заявить о смерти, не забудьте зарегистрировать новорожденных.
     - Непременно.
     - Может, мне пойти с вами?
     Он выпрямился, расправил согнутую, онемевшую спину, потянулся.
     - Нет, нет. Вы здесь нужнее.
     Рамело проводила его до площадки лестницы.
     - Буссардель, - сказала она. - Вы имена выбрали?
     - Имена? Да, выбрал. Мы с ней решили, если будет мальчик,  назовем  его
Фердинандом. А второго...  Пусть  он  будет  Луи.  Моего  отца,  таможенного
контролера, звали Фердинанд-Луи.
     Рамело хотела уже распрощаться с ним, но Флоран, боясь, что будет гроза
и ливень,  потребовал  свой  зонт.  Спускаясь  по  лестнице,  он  на  минуту
остановился, аккуратно свернул складки зонта и заправил  их  под  деревянное
подвижное колечко.



VI


     Но после полудня, еще раз собравшись в  город  по  делам,  он  попросил
Рамело поехать с ним. Нужно было не мешкая отправиться в  контору  по  найму
кормилиц, а мужчине справиться с такой задачей нелегко. Жозефа  побежала  за
извозчиком. Ее оставили в доме. Пусть пока работает поденно, а дальше  видно
будет.
     В доме вдовца силою вещей уже налаживался  какой-то  порядок;  пустота,
вызванная смертью хозяйки, стала причиной повышения в ранге  всей  прислуги:
Батистина, передав Жозефе свои щетки и швабры, должна была заниматься только
девочками, а Рамело, оставив обязанности няни, стала экономкой.
     С некоторого времени контора по  найму  кормилиц  и  контора  по  найму
прислуги находились в одном здании  на  улице  Сент-Апполин,  что  сокращало
дорогу. И все же Флоран, садясь в фиакр, дал извозчику другой адрес:  сперва
заехали в бюро похоронных процессий. В течение  нескольких  дней  заботам  о
новорожденных и хлопотам о погребении матери предстояло переплетаться  между
собою. Возникающий род Буссарделей направлял ладью своей судьбы под  двойным
знаком - гроба и колыбели.
     Флоран попросил Рамело зайти  с  ним  в  бюро  похоронных  процессий  и
присутствовать при его переговорах  с  хозяином  заведения.  Гробовщику  без
труда удалось уговорить вдовца заказать похороны по высшему разряду.  Нельзя
сказать, что Флоран от горя не в силах был торговаться,  напротив,  утром  к
нему вернулась обычная его самоуверенность; но, казалось, он решил не жалеть
расходов,  принимал  все  предложения:   серебряные   канделябры,   выставка
катафалка под воротами, у подъезда - траурные бархатные  драпировки,  черные
щиты, испещренные серебряными "слезами"; потребовал, чтобы свечи были новые,
заказал траурные плащи для родственников, хотя в Париже у него почти  что  и
не было родни, и согласился на то, чтобы за похоронной процессией  следовало
двенадцать экипажей, по одному луидору каждый - за прокат;  и  в  заключение
заказал отпечатать триста карточек с извещением о кончине Лидии. Перед тем
     - Полагаю, что так будет хорошо. Как вы думаете?
     - Ну, раз уж вы спрашиваете  моего  мнения,  Буссардель,  то  я  скажу.
По-моему, вся эта роскошь не соответствует ни вашему положению, ни характеру
Лидии. Вы же лучше меня знаете, как она любила простоту.
     По-видимому, Флорана раздосадовало это замечание, хотя он  мог  заранее
его предвидеть, но, прежде чем ответить, он удостоверился, что гробовщик  из
деликатности отошел в сторонку.
     - Дело в том...- произнес  Флоран,  понизив  голос,  -  дело  в  том...
Поймите меня... Мне хочется... Мне хочется... с почетом похоронить жену.
     И при последних словах голос у него оборвался.
     - Конечно, - сказала Рамело,- я хорошо понимаю...- Но заметив,  что  он
уже оправился, она добавила: - А все-таки, зачем такое множество карточек?
     - Иначе никак нельзя. У меня столько знакомых. Новые знакомые...
     Он перечислил несколько фамилий, которые Рамело никогда не слышала в их
доме на улице Сент-Круа, и вдруг, хлопнув себя по лбу, подозвал  хозяина  и,
потребовав немедленно  предоставить  в  его  распоряжение  прилично  одетого
рассыльного,  сел  за  стол,  чтобы  написать  письмо.   Он   желал   личным
уведомлением сообщить о своем несчастье господину Сушо. Жена Флорана  так  и
не познакомилась с финансистом, но все  же  Сушо  был  покровителем  Флорана
Буссарделя и, следовательно, патроном всего его семейства.
     Облегчив  душу  заботами  о  похоронах  Лидии,   довольный   сделанными
распоряжениями, Флоран оживился. Все время, пока они добирались в фиакре  до
улицы Сент-Апполин, по улицам, запруженным экипажами в  этот  час  прогулок,
большого стечения публики, он говорил о своих планах на будущее.  Близнецов,
конечно, придется отдать в деревню кормилице, но они пробудут там лишь самый
необходимый срок.
     - Не берите малюток домой, пока она их  совсем  не  отнимет  от  груди.
Считайте, что они должны пробыть у кормилицы не меньше десяти месяцев, а еще
лучше - целый год.
     Отец согласился: срок подходящий. Не будет же оккупация длиться  вечно.
Можно надеяться, что через год две комнаты,  занятые  австрийцем,  возвратят
семейству Буссардель. Если понадобится, Флоран будет  ходатайствовать  перед
властями и защитит свои права: ведь у него теперь четверо детей.
     - А вы не думаете переменить квартиру? - спросила Рамело.
     - Зачем? Три комнаты и гардеробная - этого с меня вполне достаточно. По
своему положению я еще не обязан заботиться о представительстве.
     - Вполне с вами согласна, Буссардель. Но я полагаю,  у  вас  связаны  с
этой квартирой тяжелые воспоминания...
     - Ошибаетесь! - сказал он, глядя  в  окно  фиакра.  -  Для  меня  самым
тяжелым было бы расстаться с этим домом. Я постараюсь съехать с квартиры как
можно позднее. Я даже хочу, чтобы ничего в ней не изменяли.  Пусть  тут  все
останется как было. Будьте добры, последите за этим.
     Ему захотелось узнать, почему убрали из алькова гравюру "Страшный суд".
Рамело объяснила причину.
     - Ах, вот в чем дело! - сказал он простодушно.  -  В  таком  случае  не
станем ее вешать обратно. У меня есть  портрет  Лидии,  которым  мы  обязаны
таланту  художницы-любительницы.  Мы  с  ее  супругом   вместе   служили   в
Казначействе. Набросок карандашом. Может быть, вы помните его?  Он  висит  в
гостиной, в простенке между окнами. Вот  я  и  повешу  портрет  вместо  этой
печальной гравюры, раз Лидия не любила ее.
     Наступила минута  молчания.  Флоран,  казалось,  рассматривал  улицу  и
целиком был поглощен картиной, открывавшейся перед его глазами.
     - У меня множество оснований остаться на этой квартире,  считая  и  то,
что мы с вами соседи. Я, признаться, немного рассчитываю на вас.
     Рамело ничего не ответила.
     - Послушайте, Рамело...- добавил он. - Рамело... вы не покинете меня...
не покинете нас?
     - Что? Ах, да... погодите вы...- нетерпеливо  проворчала  Рамело.-  Еще
успеем об этом поговорить.
     - Разумеется. Но...
     - Во всяком случае, я ничего не обещаю!
     Когда  приехали  на  улицу  Сент-Апполин,  Рамело  не  стала   мешкать,
выслушивая кормилиц, которые толпились во дворе и предлагали свои услуги.  В
сопровождении Флорана она направилась прямо в помещение  конторы.  Им  нужна
была превосходная кормилица, которая способна была бы  не  только  пропитать
обоих близнецов своим молоком с добавлением наименьшего количества прикорма,
но и могла бы в первые дни  жить  при  них  в  Париже.  Рамело  посоветовала
выбрать женщину, ребенку которой уже семь или восемь месяцев,  так  что  его
можно будет отнять от груди или отдать другой кормилице.
     Среди  кандидаток  нашлись  две  женщины,  удовлетворяющие  всем   этим
требованиям. Рамело предлагала взять ту, что была  помоложе,  приехавшую  из
Сантера, но  Флоран  отдал  предпочтение  другой,  проживавшей  в  ближайших
окрестностях Парижа. Казалось, он пленился мыслью, что  его  дети  не  будут
дышать слишком уж сельским воздухом, не будут вскормлены  молоком  настоящей
деревенщины и, таким образом, эти  однодневные  парижане  не  унизят  своего
достоинства. Когда кормилица сказала, что она  живет  в  деревушке  Муссо  у
дороги в Аржантейль, меньше чем в четверти лье от парижской заставы, но  уже
среди полей, он заявил:
     - Вот и отлично! Мы ведь коренные парижане...
     Он позабыл, что в жилах близнецов и обеих девочек текла кровь не только
Буссарделей, но и Флуэ, уроженцев Турени.
     Рамело сперва внимательно  осмотрела  ребенка  кормилицы,  потом  самое
кормилицу, потребовала, чтобы та показала  ей  грудь,  помяла  ее,  выдавила
капельку молока, попробовала на вкус, и сделка была заключена.
     Дождавшись погожего и теплого, но не знойного дня, близнецов повезли  в
Муссо. Флоран хотел сам посмотреть, в какой обстановке  будут  воспитываться
его сыновья. "Ведь я должен, - говорил он, - заменить им бедную их маменьку,
соединить в своих руках обязанности отцовские  и  материнские".  Впрочем,  в
этой поездке принимала участие и Рамело.
     Кормилица жила на  краю  деревни,  у  околицы,  за  которой  начинались
посевы.  Из  ее  огорода  видна  была  прямоугольная  колокольня  церкви   в
Клиши-ла-Гарен.   Женщина   эта   сказала   правду:   кругом   действительно
простирались поля. В доме у нее оказалось очень чисто, но ферма их была  так
мала, что муж кормилицы и свекор со свекровью  вполне  управлялись  со  всем
хозяйством. Она же ради увеличения доходов вскармливала своим молоком  чужих
детей. Флоран и Рамело порадовались, что она избавлена от черной работы.
     Они потребовали, чтобы им показали обитателей фермы. Все им чрезвычайно
понравилось. Осталось только разрешить вопрос о  прикорме.  Улица  Сент-Круа
была в двух милях от Шоссе д'Антен, где каждый мог найти все что  угодно,  и
там, конечно, без труда раздобыли бы ослиное  молоко,  а  здесь  приходилось
искать его в соседних домах, так как на ферме держали  только  коров,  между
тем отец близнецов желал, чтобы неукоснительно соблюдали  правила  прикорма,
рекомендованные  врачами.  Рамело  вызвалась  помочь  в  поисках  и   решила
превратиться в Париж  позднее,  когда  все  до  мелочей  будет  улажено.  По
настоянию Флорана она  согласилась  приехать  домой  в  извозчичьей  карете,
которую он оставил ей, попросив не беспокоиться о нем: погода  великолепная,
в конторе маклера его сегодня не ждут, он решил дать себе отдых.
     - Я пойду пешком, - сказал он.
     Радуясь  возможности  пройтись  по   живописной   дороге,   чрезвычайно
довольный хозяевами фермы, нисколько не сожалея, что он отсчитал  им  деньги
за три месяца вперед, он большими шагами шел к городу.
     Дневная жара уже спала, крестьяне копошились на своих нивах и огородах.
Людям, прошедшим через многие войны, было так сладостно вновь зажить  мирной
жизнью после стольких лет, проведенных под  ружьем,  а  потребности  страны,
истощенной поражением и оккупацией, необходимость спасти ее от  голодовки  в
предстоящую зиму - все усиливало  рвение  крестьян  в  полевых  работах;  за
околицей деревни, направо и налево от дороги, на лугах и пашнях - повсюду он
видел, как люди усердно трудятся,  вскапывают  землю  мотыгой,  унаваживают,
прореживают  посевы  свеклы,  окучивают  картофель,   обрывают   листья   на
персиковых деревьях, очищают от гусениц виноградники. Земля вновь сдружилась
с человеком. Овес еще стоял на корню, но клевер и люцерну уже начали косить,
и скошенная трава быстро высыхала на солнце. Над равниной разливался сильный
аромат свежего сена, сквозь который прорывался иногда запах навоза и  запахи
земли, казалось исходившие  от  самого  труда  человеческого.  Столько  было
кругом рвения, столько богатств природы,  столько  животворного  света,  что
невольно на память приходили аллегории:  апофеоз  Цереры  и  Помоны,  триумф
Мира. Флоран  громко  слал  добрые  пожелания  крестьянам,  работавшим  близ
дороги, приветственно махал им рукой; он  чувствовал  себя  их  другом  и  в
мыслях говорил себе, что французы - великая нация.
     В таком расположении духа дошел он до  первого  перекрестка.  Указания,
написанные на дорожном столбе, поставленном  на  этом  месте,  на  мгновение
омрачили его радость.  Название  деревни  Батиньоль  напомнило  ему  бои,  в
которых он участвовал здесь в 1814 году, а также сражение в Обервилье в 1815
году. Приятная прогулка заставила его позабыть о  войне,  о  столь  недавней
войне и последствиях ее, которые все еще давали себя знать,  хотя  в  долине
Муссо и не сохранилось никаких следов сражений, происходивших  под  Парижем.
Флоран повернулся спиной к пострадавшим деревням,  в  которых,  какой  знал,
развалины еще не были отстроены, и направился к  заставе  Ротонд  де  Шартр.
Здесь, на границе меж городом и деревней, простирался  парк,  принадлежавший
прежде Филиппу Эгалите.
     У Флорана сохранились лишь смутные воспоминания о том, как он в детстве
ходил сюда гулять с отцом, когда Революция обратила это  владение  принца  в
место прогулки для всех граждан. Времена с  тех  пор  переменились  -  чернь
теперь сюда  не  допускалась.  Парк,  тянувшийся  вдоль  Внешних  бульваров,
огорожен был с этой стороны только широким  и  глубоким  рвом,  и  ничто  не
заслоняло его от взглядов любого  прохожего.  Флоран  разглядел  за  зеленой
завесой  листвы  замок  Фоли,  искусственные  руины,  беседки,  но   он   не
остановился,  не  попытался   с   умиленным   чувством   возродить   прежние
впечатления, отдавшись воспоминаниям детства, навеянным этими картинами, - в
тот день его душа положительно была не склонна  к  меланхолии.  Он  повернул
налево, решив возвратиться в Париж через заставу Курсель, и даже не замедлил
шага у кованых ворот, ведущих в парк, - в эту минуту его внимание  привлекли
две монахини общины св. Марты, выходившие из сада,  расположенного  напротив
парка. Он узнал этот сад, принадлежавший больнице, основанной Божоном, и ему
пришли на ум мысли о дерзких  спекуляциях  этого  благотворителя.  Но  после
заставы его размышления приняли  иное  направление  -  больше  касались  его
собственного положения и будущего.
     С улицы Курсель он свернул влево, на улицу Валуа дю  Руль.  Эти  места,
которые он мало знал, заинтересовали его. Улица тянулась между оградой парка
и  редкими  особняками,  выстроившимися  неровным  рядом   вдоль   мостовой;
прилегающие к ним сады и огороды расположены были  позади  домов;  некоторые
участки доходили до края плато, другие же спускались в котловину, к  Парижу,
и в конце их чуть виднелись верхушки деревьев, посаженных внизу.
     Немного дальше  исчезали  и  дома,  и  даже  сады;  пошли  питомники  и
засеянные поля. Флоран остановился, внимательно посмотрел  вокруг.  Сельский
характер этого уголка поразил его. Можно было подумать,  что  находишься  за
чертой города, где-нибудь в деревне - в Пасси  или  Вожираре.  Тут  не  было
атмосферы  уединенности,  царившей  в  Отейле,  но  место  было   столь   же
привлекательное, да еще имевшее кое-какие преимущества... "Подумать  только,
- рассуждал про себя Флоран, - ведь теперь  в  большой  моде  иметь  дома  в
окрестностях Парижа; коммерсанты и  банкиры  обязательно  хотят  обзавестись
дачей, куда бы они  могли  уезжать  в  субботу  и  возвращаться  в  город  в
понедельник к часу открытия биржи. Сушо,  например,  построил  себе  дачу  в
Медоне. Но зачем забираться в такую даль, когда в Верхнем Руле  и  в  Нижнем
Муссо сколько угодно свободных  участков,  где  можно  устроиться  со  всеми
удобствами?" Пройдя еще немного, он снова остановился и стал думать
     0 том, что этот почти дикий уголок - последняя позиция, где природа еще
сопротивляется Парижу, и что занимает он большую площадь - верхний конец его
доходит до акведука окружной дороги, а  нижний  почти  до  заставы  Клиши  и
спускается к Маленькой Польше. Сколько места пустует!.. И ведь как близко: в
четверть часа доедешь сюда в кабриолете от Больших бульваров, и в полчаса  -
от улицы Фейдо, центра деловой жизни Парижа. Самый заурядный буржуа, имеющий
кабриолет, мог бы поселиться здесь; каждый вечер  приезжал  бы  домой  -  не
только в конце недели, а ежедневно под вечер, - наслаждался бы здесь покоем,
тишиной, чистым воздухом, любовался бы  настоящей  зеленью,  не  похожей  на
пропыленные городские трельяжи.  Флорану  уже  представлялись  выросшие  тут
современные  особнячки  с  английским  садом,  разбитым  перед  домом,  и  с
просторным двором, роскошные виллы,  виднеющиеся  в  конце  въездных  аллей,
обсаженных красивыми деревьями. Он решил поделиться своей идеей с господином
Сушо. Но он вовсе не мечтал приобрести для самого себя в этом пригороде хотя
бы маленький флигелек: он еще не мог позволить себе такой роскоши.  Нет,  он
смотрел на дело шире, думал о другом.
     Он двинулся дальше. Воображение его заработало, но его подстегивала  не
жажда наживы и не склонность к спекуляциям. Скорее всего Флорана вдохновляла
приязнь к родному городу,  забота  о  возможностях  его  дальнейшего  роста,
своего рода вера в Париж; все эти  чувства  были  у  него  врожденными,  как
инстинктивная тяга к земле у  крестьянина,  как  любовь  к  воде  у  жителей
прибрежных селений. Париж был для него подлинной родиной,  почвой,  питающей
его, фундаментом для построения семьи, и Флоран  хорошо  знал,  что  ни  его
личное горе, ни скорбь об унижении знамени не затронут столь прочной основы.
Оттого-то крепок и он сам, Буссардель. Он не мог представить себе, кем бы он
был, если бы родился не в Париже, а где-нибудь в другом месте. Как это можно
- не быть парижанином!
     От улицы  справа  начался  переулок,  -  в  сущности  говоря,  дорожка,
извивавшаяся, как ручей, меж зеленых зарослей; Флоран свернул в этот проход.
Он шел большими шагами, камешки катились у  него  из-под  ног;  перепуганная
курица некоторое время с ужасом бежала впереди него.
     Дорожку окаймляли деревья, и Флоран шел то в тени, падавшей от них,  то
в полосе закатного света, и снова  попадал  в  тень;  появлялся  домик  -  в
отворенное окно видна была какая-нибудь мирная картина,  люди  словно  и  не
понимали, какое счастье жить в этих краях; проход вел под гору