кие  аккорды  мощного
органа,  игравшего  однообразный,  смутно  доносившийся  хорал,  в   который
вливались человеческие крики, вопли, стоны, жалобы,- он  составлял  звуковой
фон, оттеняя короткие ноты ружейных залпов. Старик и молодая  женщина  молча
слушали и смотрели.
     И на этот раз тоже Теодорина увела в комнаты старика свекра.  В  домике
он грузно  повалился  на  матрац,  и  пружины  жалобно  заскрипели  под  его
тяжестью. Сев у его изголовья, невестка заметила при свете  одинокой  свечи,
что у него мокрые от слез щеки и  он  шевелит  губами.  Она  прислушалась  и
различила, что он шепчет, покачивая головой: "Париж! Париж!"
     Лишь только рассвело, они оба вернулись на наблюдательный  пост.  Лоре,
которая была очень разумной матерью, поручили всех семерых детей, дав  ей  в
помощь обеих нянь. Жозефа заявила, что она прекрасно справится одна в кухне,
в которой, по  правде  говоря,  была  довольно  скверная  печка.  Печка  эта
помещалась  в  общей  комнате,  но  изобретательная  Жозефа,   затопив   ее,
пристроила перед огнем вертел и живо ощипала двух куриц, которых рано  утром
велела зарезать. При отъезде она не забыла втащить в карету свои  корзины  с
провизией, и теперь уж никто не смеялся над ее предусмотрительностью.
     Лишний раз подтвердилось, что от тети Лилины ничего толкового ждать  не
приходится. Недолго думая, она решила вести занятия с детьми, тогда  как  от
внезапных  перемен  и  пережитых  страхов  они  совершенно  неспособны  были
сосредоточить внимание на арифметике и письме.  Пришлось  ей  скрепя  сердце
отказаться  от  своей  затеи.  Потом  она  пешком  отправилась   в   деревню
посмотреть, есть ли там церковь или часовня, где  она  могла  бы  помолиться
всласть. Она намеревалась также побеседовать с местными сельскими  жителями,
дабы успокоить их, хотя они и  без  нее,  по-видимому,  пребывали  в  полном
спокойствии. Ее не стали отговаривать - пусть идет, она была лишь  обузой  в
этих  условиях,  когда  каждый  должен  был  приноровиться   к   непривычной
обстановке.  Эта  старая  дева,  считавшая   своим   призванием   на   земле
самоотверженное   служение   ближним,   проявляла    полную    неспособность
позаботиться  о  ком-нибудь,  помочь,  сделать  что-нибудь  полезное  своими
руками, найти себе применение. Она любила навещать больных бедняков, но лишь
для того, чтобы читать им проповеди на дому, однако она не  умела  поставить
горчичник, сделать клизму; от неприятных запахов она падала в  обморок.  Все
ее  добрые  чувства  существовали  только  на  словах;  больше   всего   она
оказывалась  на  своем  месте,  когда  председательствовала  на   заседаниях
комитета  благотворительного  общества  и  делала  в  кружке   дам-патронесс
доклады, бросала замечания, читала нотации.
     За завтраком Теодорина терпеливо предоставила ей  рассказывать  о  том,
что она обнаружила в деревне Монсо. Буссардель, как  это  часто  бывало,  не
слушал дочь. Он думал о своем, обводя взглядом  сидевших  за  столом.  Здесь
были только женщины  (дети  позавтракали  раньше),  на  стол  подавала  тоже
женщина. Он был единственным мужчиной в этом женском  ареопаге.  Почему  это
обстоятельство вызывало у него какие-то странные, но упорные воспоминания  -
он словно уже испытывал когда-то подобные чувства! А тут еще на пороге кухни
выросла фигура Жозефы, желавшей  посмотреть,  как  проходит  завтрак,  и  ее
появлением Буссардель был окончательно потрясен.
     Когда  кончали  завтракать,  послышался  стук  колес  и  голос  кучера,
требовавшего, чтобы ему открыли ворота,  сотрапезники  вскочили.  Бросив  на
стол салфетки, все вышли.  Оказалось,  приехал  господин  Альбаре.  У  этого
престарелого   финансиста,   бездетного   вдовца,   удалившегося   от   дел,
единственным близким человеком на свете был Буссардель.
     - В такие вот минуты привязанность и подает  свой  голос,-  сказал  он,
обнимая друга.- Без вас  время  тянулось  для  меня  бесконечно  долго.  Ваш
швейцар сообщил мне, где вы находитесь... Прежде всего скажите,  есть  вести
от наших мальчиков?
     - Никаких.
     - Боже мой! - воскликнул Альбаре.
     Теодорина пододвинула ему стул. Он сел, снял шляпу. Хотя погода  стояла
холодная, он был весь в поту и,  вынув  носовой  платок,  вытер  лоб,  вытер
внутри шляпу.
     - Каково положение? - спросил Буссардель.
     - Сложное,- с гримасой ответил Альбаре.  -  Напряженное  и  чрезвычайно
опасное.
     Тотчас в нем сказался многоопытный, речистый буржуа, к мнению  которого
всегда прислушивались, и он принялся пояснять:
     - Призвали ко двору Тьера.  Ходят  слухи,  что  король  предлагает  ему
сформировать министерство и даже позволяет взять себе в заместители  Одилона
Барро.
     - Значит, хорошо?  -  воскликнул  Буссардель,  хватаясь  за  первый  же
успокоительный признак.
     - Хорошо. Но достаточно ли этого? На баррикадах уже не  кричат:  "Долой
Гизо", "Да здравствует Реформа!" Теперь кричат другое: "Долой  короля!"  Вон
уж куда зашли мятежники.
     - После вчерашней стрельбы,- сказал Буссардель, - я так  и  думал,  что
это будет. Ах, друг мой, какой ужас! Мы видели из  подъезда,  как  возят  по
городу мертвецов...
     - Что же произошло? - спросила Теодорина, подбрасывая в очаг полено.  -
Говорили, будто бы  толпа,  очень  довольная  добрыми  вестями,  подошла  на
бульваре Капуцинок к зданию министерства иностранных дел, оттуда ее  в  упор
стали расстреливать. Неужели это правда?
     - Увы, правда. Там был  пост  Четырнадцатого  линейного  полка.  Они  и
стреляли.
     - Но почему? Чем это вызвано?
     - Дело темное, как всегда в таких случаях. Господин де Курте,  депутат,
хотел  выяснить  причину.  Он  помчался  на  бульвар  Капуцинок,  потребовал
объяснения от командира полка. Если  верить  этому  подполковнику,  в  саду,
окружающем министерство, кто-то по неосторожности выстрелил, и пуля перебила
ногу его лошади - как раз в  тот  момент,  когда  к  зданию  подошла  толпа.
Подполковник подумал, что она атакует пост, и скомандовал дать залп. С этого
все и началось.
     - Роковая случайность,- сказала Теодорина.
     - Пути господни...- начала было Аделина.
     -  Да  нет!  -   возразил   Альбаре,   пожимая   плечами.-   Неизбежное
столкновение. Париж раскололся на несколько лагерей, произошло очень  резкое
разделение. Во-первых, муниципальная гвардия - никогда она еще не  была  так
враждебна народу, как сейчас; затем  линейные  войска  -  у  них  настроение
скорее умеренное, и, наконец, национальная гвардия - она перешла на  сторону
защитников Реформы!..
     - Ах, так? - воскликнул Буссардель.- Недаром же гвардия...
     - Друг мой, она сперва очень мужественно встала повсюду между  войсками
и народом, а когда события развернулись, заняла более определенную  позицию:
теперь она идет заодно с народом.
     Уже несколько минут слышались  какие-то  новые  звуки,  примешиваясь  к
шуму, доносившемуся из города. Буссардели вышли на террасу и поняли, что это
бьют в набат. Слева по Аржантейльской дороге к Парижу шел вооруженный отряд.
Они выбежали во двор.
     - Кто вы? - спрашивали они, стоя у изгороди.
     Оказалось, что это идет национальная гвардия пригородов.
     - Лора! - воскликнул Буссардель,  чувствуя  себя  через  своих  сыновей
солидарным со всеми легионами национальной  гвардии.-  Скажи  Жозефе,  пусть
принесет вина, надо же угостить этих храбрецов.
     Отряды, проходившие по дороге, нисколько не были похожи  на  ополчение,
выставляемое парижской буржуазией, на чистенькую  расфранченную  гвардию,  в
которой служили братья Буссардель. Люди тут были, конечно,  беднее  парижан:
обмундирование у  них  было  импровизированное,  разношерстное,  иногда  оно
сводилось к солдатскому поясу, которым перехвачена была рабочая блуза.
     - Идем на подкрепление,-  объяснил  какой-то  сержант,  остановившийся,
чтобы осушить одну из кружек которые протягивали гвардейцам Жозефа.Парижские
товарищи прислали нам эстафету.
     - Они в затруднительном положении?
     Второй гвардеец занял место  первого  и,  тоже  приняв  кружку  из  рук
Жозефы, продолжал:
     -  Инсургенты  атаковали  на  площади  Пале-Рояль  водонапорную  башню,
которую защищали линейные войска. Тут подошла  национальная  гвардия.  Идут,
значит, ружья на плече, а эти собаки, муниципальные гвардейцы, спрятались на
улице Валуа и  встретили  их  залпами.-  Буссардель  приник  к  изгороди.  -
Национальные, понятно, ответили.  Завязалось  сражение!  Жаркое  дело!  -  И
гвардеец побежал бегом, догоняя своих.
     Группа Буссарделей потопталась нерешительно во дворе и вошла  в  домик.
Лора  в  отчаянии  ломала  руки.  Аделина  крестилась  и  шептала   молитвы.
Буссардель стоял молча, но его била дрожь.
     - Господи боже! - громким голосом  произнесла  вдруг  Теодорина.-  Боже
милосердный, всеблагой, справедливый, смилуйся, простри над нами в этот  час
смятения свою руку.
     Она говорила уверенно и просто, подняв высоко  голову  и,  как  всегда,
вытянувшись в струнку. Тетя  Лилина,  побитая  ее  же  собственным  оружием,
перестала бормотать свои "отче наши".
     -  Если  мы  чем  прогневили  тебя,-   продолжала   дочь   кальвинистов
Бизью,порази нас самих, лиши нас достояния нашего, но пощади наших  любимых,
наших дорогих.  Защити  их  ради  их  честного  служения  долгу,  прости  им
заблуждения и слабости натуры человеческой. Сохрани нам отцов детей наших.
     Весь день не приходило никаких вестей от лейтенантов Буссардель. Жены и
старик отец места себе не находили от  тревоги.  Что  значит  это  молчание?
Может быть, Фердинанду и Луи некогда и подумать о  своих  близких,  а  может
быть, с ними случилась беда.
     С двух часов в Париже как будто стало тише, выстрелы раздавались  реже,
гул, доносившийся из города, как-то изменился - все такой же мощный, он  как
будто принял иной тон, и Буссардель уже склонен был успокоиться,  но  помня,
как обманулся он вчера, как напрасно возрадовался, теперь уже не осмеливался
дать волю оптимизму: ведь у него не было уверенности, что сыновья его живы.
     Около половины четвертого он не выдержал.
     - Дочь моя,- сказал он Теодорине,- ты лучше и не  пытайся  отговаривать
меня. Я больше не могу переносить этой неизвестности. К тому же и восстание,
кажется, затихает. Я поеду с Альбаре в Париж.  Будьте  уверены:  как  только
узнаю что-нибудь о мальчиках, сейчас же пришлю весточку.
     Он обнял сноху.  Общее  им  обоим  чувство  мучительной  тревоги,  сила
характера,  которую  со  вчерашнего  дня  проявляла  эта  молодая   женщина,
моральная поддержка, которую она оказала Буссарделю, хотя не так давно вошла
в его семью,- все это связало их крепкими  узами.  Прощаясь  с  нею,  старик
почувствовал, что она стала теперь еще дороже его сердцу.
     - Если письмо мое  задержится,  не  пугайтесь,  не  выдумывайте  ничего
страшного,- сказал он, садясь в карету господина Альбаре,- может быть, я  не
так-то скоро разыщу в Париже своих сыновей. Но весточку пришлю обязательно.
     Письмо привезли в шестом часу вечера:
     "Оба  целы  и  невредимы.  Вы  можете  возвращаться  в  город.  События
завершились".
     Гонец (не кто иной, как кучер господина Альбаре, приехавший  верхом  на
лошади) ничего не мог добавить к этим сведениям, кроме  того,  что  батальон
молодых господ, как выяснилось,  стоит  во  дворе  Тюильри.  Как  разрешился
правительственный кризис, он тоже не знал, и,  по-видимому,  это  его  очень
мало беспокоило.
     Хотя Теодорина горела нетерпением увидеть  мужа  и  свой  дом,  она  не
хотела уехать в город одна без своих близких и  решила  сама  вернуть  их  к
родным пенатам. Она заставила всех ускорить сборы, затем, взяв Лору  в  свою
карету,  на  этот  раз  заняла  место  впереди  каравана  и  подала  знак  к
отправлению.
     Обе невестки, избавившись  от  своих  страхов,  пришли  в  лихорадочное
возбуждение, вдруг стали необыкновенно говорливы, болтали без  конца  и  все
пытались что-нибудь разглядеть в окошки кареты. Но Внешний бульвар и верхняя
часть  улицы  Роше  были  пустынны,  и  ничего  примечательного  на  них  не
оказалось. К тому же быстро стемнело.
     - Где мне лучше ждать Луи? У вас или дома? -  спросила  Лора.-  Как  вы
думаете, сестрица?
     - Конечно, у нас. Как только Луи и Фердинанд освободятся, они оба  туда
придут.
     Карета катила по улице.
     - Да, я тоже так думаю. Видно что-нибудь с вашей стороны?
     - Ничего. А как ваши родители, Лора?  Они  остались  дома?  -  спросила
Теодорина, решив, что теперь, после пережитых вместе с невесткой мучительных
дней, надо выразить заботу о судьбе ее  родителей,-  до  сих  пор  речь  шла
только о братьях-близнецах.
     - Несомненно, оба  остались.  Папа  и  мама  очень  осторожны,  они  не
тронутся с места. Да и улица Фортен, по-моему, довольно глухой уголок.  Вряд
ли они могли там пострадать от мятежа... Как я рада за вас, дорогая, что как
раз в эту зиму ваши родные уехали в  Аннеси.  По  крайней  мере  вам  меньше
тревоги.
     Уже год,  как  король  Сардинии  Карло-Альберто  предоставил  некоторые
вольности Савойе; возникла надежда,  что  он  даст  этой  провинции  статут,
который  позволит  общественной  жизни  возродиться   в   ней;   влиятельные
аннесийские семьи поняли, что для них полезно  проявить  сплоченность,  быть
всем на месте, и госпожа Бизью с матерью уехали на зиму в Аннеси.
     - Ах!  -  воскликнула  Теодорина,  наклоняясь  к  дверце.-  Тут  больше
оживления.
     Они выехали на перекресток  улицы  Бьенфезанс.  Там  уже  была  зажжена
иллюминация. На мостовой народу было немного, но в саду  какого-то  мужского
учебного заведения шло веселье;  сквозь  садовую  решетку  видно  было,  как
молодые люди пляшут фарандолу и, распевая Марсельезу, пробегают вереницей по
аллеям.
     Чем ближе подъезжали  к  центру  Парижа,  где  улицы  по-прежнему  были
запружены толпой, тем  чаще  встречались  иллюминованные  дома,  тем  больше
выражали люди свое ликование. На углу улиц Роше и Сен-Лазар танцевали  дети,
а на углу Гаврской улицы плясали молодые люди и женщины.  В  группе  мужчин,
братски перемешавшихся пролетариев и солдат, передавали друг другу  какие-то
печатные листки, и так как  из-за  всей  этой  сутолоки  образовался  затор,
карете пришлось остановиться. Теодорина,  сгорая  от  любопытства,  опустила
стекло в дверце и  высунула  голову.  Какой-то  рослый  парень,  увидев  ее,
выкрикнул по ее адресу шуточку, которой она не поняла, и сунул  ей  под  нос
афишу; Теодорина успела прочесть на ней: "Бурбонов  свергли!-Да  здравствует
Республика!"
     - Сестрица,- сказала она, усаживаясь поудобнее,- сообщаю вам, что у нас
республика.
     - Правда? - воскликнула Лора.- Уже добились?
     Карета тронулась. Теодорина заметила:
     -  И  по-моему,  все  произошло  так  быстро,  что,  наверно,  дома  не
разграбили.
     В самом деле, особняк  Вилетта  революция  почти  не  задела:  пришлось
только сменить один из фонарей  у  ворот  да  вставить  несколько  стекол  в
каморке швейцара. Луи получил ранение: пулей навылет  ему  пробило  мясистую
часть руки и плеча, не задев кости. Посылая записку в  "Террасу",  отец  уже
знал, что рана очень легкая, она не  помешала  лейтенанту  Буссарделю  после
наспех сделанной перевязки вернуться на свой пост и  нисколько  не  помешала
ему в июне того же года, вместе с Фердинандом, вновь  выполнить  свой  долг,
сражаясь в предместье Пуассоньер. О его ранении Лора узнала от свекра только
в тот час, когда Луи уже возвращался к  домашнему  очагу,  так  что  она  не
успела и встревожиться; рука у Луи была на перевязи, но он пришел  пешком  и
чувствовал немалую гордость, шагая рядом со своим бритом, не  получившим  ни
единой царапины.
     Правда, в особняке Вилетта оказались и человеческие жертвы: погиб  один
из слуг, это был конюх, недавно поступивший в дом.




XVI



     Шли месяцы, годы, и все они были заполнены  заботами  о  Викторене.  Он
доставлял своим родителям много тревог. Не своим здоровьем - здоровье у него
было превосходное,- но своим характером. У его братьев и сестер  наклонности
были куда лучше.
     Флоранс, старшая дочка, была очень миниатюрной девицей, е меньше  своей
матери. Родственники со стороны Бизью заявили, что в ее  возрасте  Теодорина
была вылитая Флоранс и поражала всех  такой  же  серьезностью.  В  семействе
Буссардель, где все  отличались  хорошим  ростом,  все-таки  надеялись,  что
Флоранс подрастет. Викторен был вторым по счету ребенком.  Третьим  появился
на  свет  Эдгар;  он  тоже  походил  на   мать:   та   же   молчаливость   и
рассудительность, поразительные  для  такого  маленького  мальчика,  тот  же
чистый,  может  быть,  немного  лихорадочный  взгляд  черных   глаз.   Врачи
советовали внимательно следить за его здоровьем: он был слабогрудый ребенок.
И семье старались не выказывать тревоги и никогда не упоминали о болезни его
прадеда: Фердинанд Буссардель умер в Амстердаме от чахотки.
     За Эдгаром шел маленький Амори, который уже в  шесть  лет  был  вылитый
отец, с ног до головы. Крепкие ножки, крепкая спинка, белые  зубки,  веселая
улыбка и полное отсутствие робости. Заставить его сидеть спокойно можно было
только одним способом: дать ему в руки  карандаш  или  кисточку.  Он  чиркал
карандашом и мазал красками с увлечением. Тетя Лилина с таким жаром  ставила
себе в заслугу эту  наследственную  художественную  наклонность,  как  будто
Амори был ее собственным ребенком. Она пожелала давать ему уроки.
     Две  младшие  дочери,  Луиза  и  Ноэми,   еще   не   проявляли   особой
индивидуальности.
     Особняком от двоих братьев и  трех  сестер  рос  Викторен,  здоровяк  и
увалень, засоня, лакомка и обидчивый мальчик.  Оба  его  младших  брата  уже
умели бегло читать, а он еще  учил  азбуку.  Хотя  у  Фердинанда  было  трое
сыновей, для него право первородства имело такое же значение, как и для  его
отца, - он  только  в  Викторене  видел  продолжателя  своего  рода;  и  его
отцовское самолюбие так страдало, как будто Эдгар  и  Амори,  более  удачные
дети, не были законными его сыновьями. Ему хотелось гордиться старшим сыном,
а это было невозможно. Он оказался в тяжелом положении отца, который  должен
скрывать возмущение,  когда  ему  заявляют:  "Ваш  сынок  пошел  в  вас",  А
Буссарделю это говорили, ибо это говорят всем; но родственное сходство  пока
еще не было очевидным, хотя ребенок, кажется, больше  пошел  в  Буссарделей,
чем в родню по материнской линии. Однажды старик  Буссардель,  любящий  дед,
разумеется превозносивший первенца своего старшего сына, заявил:
     - А знаешь, на кого этот мальчишка больше всего похож? На своего  дядю.
Таков же был в неблагодарном возрасте и  Луи.  Та  же  мешковатость,  та  же
бестолковость.
     Фердинанд и не подумал возражать. Луи не было при этой сцене.
     - Так что вы напрасно огорчаетесь,- утешал дед своего сына и  сноху,да,
совершенно напрасно. Вспомните, что Луи в конце концов достиг успеха.
     Фердинанд,  как  и  другие  отцы  семейства,  наблюдал  за  воспитанием
сыновей, предоставив матери воспитывать девочек. И вот Фердинанд  привязался
к Викторену, как земледелец привязывается к тощей ниве, которую  он  задумал
сделать плодородной, и его нежность к этому ребенку, несомненно, усиливалась
из-за того, что она очень мало была вознаграждена. Он всегда старался  найти
оправдание выходкам Викторена, смягчить его грубости, а мальчик был  не  так
глуп, чтобы не замечать его хитростей. Если дети играли в присутствии родных
в фанты  и  подходила  очередь  Викторена  придумывать  слова,  отец  спешил
подсказать ему ответ, и мальчик делал вид, что это куда больше его  унижает,
чем штраф, в случае неудачного ответа. - Ну, раз папа не дает мне говорить,-
бурчал он со злым взглядом,- я больше не играю.
     Он уходил и дулся. Виновник дней его, неловкий, как все отцы,  пока  их
дети еще остаются детьми,