зумеется, был посвящен в тайны своего брата.
     От Гранси до Сансера всего лишь два  с  половиной  лье.  Так  как  отец
вызвал Фердинанда на  ранний  час,  в  доме  полагали,  что  они  приедут  к
завтраку. Но время шло, а их все не было, пришлось звонить в колокол,  чтобы
позвать Луи, который вышел на дорогу поджидать там тележку.
     Отец с сыном приехали во второй половине дня. Оба были бледны.  Маклер,
поглощенный какими-то своими  мыслями,  сослался  на  деловые  заботы  и  на
усталость от слишком  быстрого  путешествия:  не  имея  возможности  надолго
оставить без присмотра контору, он мчался на  перекладных  без  отдыха.  Все
если в комнате, служившей гостиной. Не было ни веселья,  ни  расспросов,  ни
оживленных разговоров, обычно происходивших и те  минуты,  когда  вся  семья
бывала в сборе. Даже плоские деревянные панели на стенах без карнизов и  без
штофных обоев  над  ними,  разрозненная  мебель,  которую  собрали  здесь  и
поставили просто  для  удобства,  без  всякой  заботы  о  красоте,  так  как
изящество и материальные затраты предназначались для будущего большого дома,
- все придавало этому  свиданию  характер  холодности  и  принужденности.  В
воздухе словно нависло несчастье. Буссардель попросил снять с него сапоги.
     - Бедный папенька! - заахала Аделина. - А ты хоть позавтракал?
     - Да, мы позавтракали в гостинице. Но это давно  было,  рано  утром,  и
если Жозефа оставила нам закусить...
     - Как! Ты с самого утра сидел в Сансере? - спросила Аделина.
     - Да, - нетерпеливо отрезал Буссардель. - Я уже сказал,  что  мне  надо
было отдохнуть. Поэтому мы и не выехали сразу же... Ну как, скоро подадут на
стол?
     Репетитор Мориссон вышел передать распоряжение, радуясь, что,  оказывая
услугу своему покровителю, может вместе с тем и улизнуть.
     - Папенька, - сказал Фердинанд, - если позволишь, Я пойду к  себе,  мне
не хочется есть.
     - Нет, я именно для тебя приказал подать на стол. Покушай,  пожалуйста.
Нынче утром в гостинице ты ни до чего не дотронулся.
     Лишь только они закусили, Буссардель отодвинул от  стола  свое  кресло,
хлопнул себя по коленям ладонями и сказал Рамело, молча наблюдавшей за ним:
     - Пройдемте ко мне, голубушка Рамело, мне надо с вами поговорить.
     Аделина промолвила с обычным своим скромным видом:
     - Так я пройду на птичник... У меня несушки сидят на  яйцах...  Того  и
гляди цыплята вылупятся, - добавила она.
     Отец  никак  не  откликнулся  на  эту  новость,  и  тогда   Аделина   с
достоинством  отвернулась,  но  не  вышла  из  комнаты,  а  встала  у  окна.
Буссардель,  пропустив  впереди  себя  Рамело,  вышел  в  соседнюю  комнату,
служившую ему спальней.
     - Ступайте, мальчики, - сказал он сыновьям. - Сходите вместе с  сестрой
на птичник. - И,  глядя  на  Фердинанда,  он  подчеркнул  слова:  "вместе  с
сестрой".
     На птичнике братья принялись перешептываться, но Аделина не сделала  им
никакого замечания, а через несколько минут они заметили, что она исчезла.
     - Вот  чертовка!  -  воскликнул  Фердинанд.  -  Бьюсь  об  заклад,  что
отправилась подслушивать у дверей. Бежим!
     Аделина  с  рассеянным   видом   прогуливалась   около   дома.   Братья
присоединились к ней; Фердинанд убедился, что в комнате отца окно заперто. И
все-таки доносился шум  спора.  Слышно  было,  как  Рамело,  разгорячившись,
крикнула: "Нет! Нет! Тысячу раз нет! На этот раз не рассчитывайте..." Больше
ничего они не услышали; Фердинанд, властно взяв сестру  под  руку,  увел  ее
прочь, и Луи оправдал его поступок:
     - Раз отец велел нам выйти, не надо подслушивать.
     - Подслушивать?  -  переспросила  Аделина.  -  Кто  же  это  собирается
подслушивать? Может быть, ты, мой милый?
     И она предложила прогуляться до строящегося замка.
     - Нет, - ответил Фердинанд. - Это слишком далеко.
     - Да мы же успеем вернуться к обеду.
     - Я не хочу уходить от дому далеко: может быть, отец позовет меня.
     - Ах, так? - протянула Аделина. - Ну, в  таком  случае  прогуляемся  на
речку. Я сейчас... только надену шляпу и перчатки. Подождите меня.
     - Я сам тебе их принесу, - сказал Луи.
     Возвратившись с прогулки, они долго ждали возле  дома,  когда  зазвонит
колокол, созывая всех к обеду. Колокол наконец прозвонил. Отец один сидел  в
гостиной и казался теперь не таким усталым.
     - Да, да, - подтвердил он. - Я немного отдохнул.
     И он улыбнулся Фердинанду. Мориссон спустился из своей мансарды. Рамело
за столом не было. Быть может, она помогала Жозефе,  так  как  Клеманс  была
нездорова и уже третий день не приходила из деревни.
     - Наша славная Рамело просила не дожидаться ее, - сказал Буссардель.
     Рамело наконец появилась; она вошла через отворенное парадное, но  была
без шали и без чепца. Старуха казалась очень усталой, как это нередко с  ней
случалось за последние два года; она молча села за стол и до конца обеда  не
промолвила ни слова. Отец, наоборот, говорил очень много, рассказывал  детям
о бунтах, о холере и, хотя недавно закусывал, ел с большим аппетитом.
     Кончился этот необычный день. Настала ночь. Все улеглись в постель.
     Но за час до рассвета Рамело, которая так же, как и Буссардель, спала в
нижнем этаже, вышла из своей комнаты, одетая как будто для дальней  поездки.
В руке она держала зажженный фонарь, которым  запаслась  заранее.  Осторожно
спустившись с крыльца, она направилась  к  конюшне,  бесшумно  отворила  ее,
запрягла в тележку  лошадь.  Мальчишка-конюх,  спавший  на  сеновале,  вдруг
проснулся и крикнул: "Кто там?" Она велела ему  замолчать  и  не  слезать  с
сеновала, не удостоив как-нибудь объяснить причину  своего  появления.  Взяв
лошадь под уздцы, она повела ее в  обход,  чтобы  не  проходить  под  окнами
молодых Буссарделей, мирно покоившихся в объятиях сна, и  выбралась  наконец
на тропинку, спускавшуюся к дороге. Там она с трудом взобралась в тележку  и
пустилась в путь. Луны не было, но какой-то неясный сумеречный свет позволял
различать дорогу.
     У конца тропинки ждала темная фигура. Почувствовав под копытами мощеную
дорогу, лошадь, привыкшая ездить в  Сансер,  хотела  было  повернуть  влево;
Рамело сильно натянула вожжи  и  повернула  ее  в  противоположную  сторону.
Проехали мимо закутанной  фигуры,  той  пришлось  догонять  тележку,  и  она
побежала за ней прихрамывая.  Наконец  Клеманс  забралась  на  сидение.  Без
единого слова. Одно мгновение ничто не нарушало ночную тишину. Вдруг щелкнул
бич, зацокали по  булыжникам  копыта,  застучали  колеса,  и  лошадь  рысцой
побежала по направлению к Буржу.
     Утром за столом, когда дети и отец напились молока, Аделина, видя,  что
Рамело, так же как и вчера вечером, не показывается, осведомилась, где  она;
Буссардель сообщил, что их  старому  другу  Рамело  пришлось  отлучиться  по
важному делу, касающемуся только ее одной. Она отправилась в Сансер,  сказал
он, а оттуда, может быть, поедет в другое место;  вернется  она  лишь  через
несколько дней. Буссардель добавил, что  до  ее  возвращения  он  поживет  в
усадьбе.
     - Ах! - воскликнула Аделина. - Папенька, какое счастье, что ты немножко
побудешь с нами!  Благословляю  обстоятельства,  которым  мы  обязаны  такой
радостью!
     Буссардель ничего не ответил, близнецы тоже  не  промолвили  ни  слова,
только Мориссон пробормотал какую-то почтительно-вежливую фразу.
     Пребывание отца в имении было  ознаменовано  прогулками,  поездками  по
окрестностям, пикниками,  которым  благоприятствовала  великолепная  погода.
Тележку взяла Рамело, и так как  Буссардель  не  хотел  покупать  лошадей  и
экипажа, пока не будут отстроены конюшни и  прочие  службы  в  его  усадьбе,
конюх достал им наемную коляску. Во  дворе  появилась  скрипучая  и  тряская
дряхлая колымага, юный конюх правил лошадью, облачившись для этого в ливрею,
которую он нашел в ящике под козлами, - ее давали напрокат вместе с экипажем
и лошадью;  мальчики  смеялись  над  этой  коляской  и  кучером,  но  сестра
находила, что у него совсем неплохой вид.  Аделина  и  отец,  особенно  она,
оторванные от привычной парижской жизни, несколько  растерялись  в  деревне,
полагая,  что  они  обязаны  все  видеть  в  ином  свете,  утратили  прежнюю
уверенность в суждениях.
     В этой колеснице семейство Буссардель знакомилось с окрестностями.  Они
поднялись на холм Юмблиньи, чтобы полюбоваться оттуда красивым видом, ездили
на озеро Морю, к истокам Большой Содры. В первый  день  близнецы  хмурились,
потом не устояли перед разнообразием развлечений. Буссардель  явно  старался
как-нибудь убить время, разъезжая  в  этой  коляске.  Чтобы  оправдать  свое
затянувшееся пребывание в Гранси, где единственным его занятием были поездки
в старой колымаге, он заявлял, что делает это из  соображений  благоразумия,
что работа в конторе страшно утомила его и отдых ему  совершенно  необходим.
Меж тем он совсем не был создан для этого  прозябания.  Среди  лихорадочного
возбуждения парижской жизни он поражал  всех  своей  степенностью,  а  здесь
никак не мог приспособиться  к  дремотному  существованию  местных  жителей,
животных и растений. Все было  таким  вялым  вокруг  него;  даже  беррийское
солнце, как ему казалось, медленно двигалось в небе.
     Аделине доставляло, однако, большое удовольствие разъезжать по  дорогам
кантона. Сидя в коляске на почетном месте,  потянувшись  и  крепко  держа  в
руке, обтянутой митенкой,  маленький  зонтик  с  бахромой,  она  поглядывала
направо и налево и милостиво отвечала на поклоны крестьян. У всех  распятий,
поставленных на перекрестках дорог, она  вылезала  из  коляски  и  молилась.
Как-то раз в течение прогулки ей пришлось восемь раз прочесть "Отче  наш"  и
восемь раз "Богородицу". Это было  в  воскресенье.  На  дорогах  встречалось
довольно много народу. В другой раз она уговорила отца  совершить  вместе  с
нею объезд  всех  соседних  поместий.  Вдвоем  (мальчики  отказались  ехать,
сославшись на занятия с репетитором) они побывали в Бюссьере, в Вофрелане, в
Порто, в Эпсайле; они добрались даже до  Божо.  Их  принимали  с  совершенно
незнакомой им старинной учтивостью, и эти  обитатели  Шоссе  д'Антеи  втайне
признавались себе,  что  они  удивлены  и  очарованы  ею.  Зато  мадемуазель
Буссардель говорила о парижских театрах,
     0 новых книгах и описывала дамам последние моды.
     - Папенька, - заявляла она, усаживаясь опять в коляску, -  а  ведь  все
это люди хорошего общества! Я буду поддерживать отношения  с  соседями.  Они
такие душки!
     Наконец вернулась Рамело. Старуха и всегда-то скрытничала  в  отношении
своих личных дел, а теперь была так  молчалива  и  угрюма,  что  Аделина  не
посмела  приступить  к  ней  с  расспросами.  Клеманс,  с  которой   барышня
попробовала заговорить с глазу на глаз, оказалась не  более  словоохотливой.
Она сказала только, отводя при этом взгляд от Аделины,  что  госпожа  Рамело
взяла ее с собою в качестве служанки, а хорошая горничная не  должна  ничего
пересказывать. Чувствовалось, что она вытвердила урок. Аделина  не  стала  к
ней приставать.
     В деревне она тоже ничего не узнала. Клеманс никому не сообщила там, по
какому такому таинственному  делу  отлучалась  Рамело.  Деревенские  кумушки
намекали, что хозяйка, верно, не берегла горничную, девчонка вернулась такая
вялая,  худая  и  бледная...   Словом,   болтали   всякую   чепуху,   ничего
определенного. Неужели  так  и  не  удастся  что-нибудь  разузнать?  Аделина
расспрашивала  конюха,  в  каком  состоянии  пришла  лошадь.  Мальчишка  был
привязан к лошади и не любил, когда  она  попадала  в  чужие  руки,  но  ему
пришлось признать,  что  за  лошадью  хорошо  ухаживали;  трудно  было  даже
представить, что ее гоняли десять дней: вернувшись в конюшню, она  отдохнула
за одну ночь.
     В маленькой Грансийской церкви "господа из замка", как их уже называли,
хотя замок только еще начинал строиться, державшие себя  как  благодетели  в
своем приходе, имели свою особую скамью  на  клиросе,  стоявшую  под  прямым
углом к скамьям остальных прихожан; Аделина сидела на первом месте, Рамело -
на втором. В первое же воскресенье  после  возвращения  старухи  из  поездки
Аделина за обедней украдкой следила за своей соседкой, сердясь,  что  ничего
не может угадать. И соответствовало ли  это  действительности  или  то  было
игрой  разгоряченного  воображения  Аделины,  но  ей  казалось,  что  Рамело
прислушивается к  словам  священника  более  внимательно,  чем  обычно.  Это
произошло  в  промежутке  между  чтением  евангелия  и   проповедью,   когда
сообщалось о предстоящих в течение  недели  богослужениях.  "Во  вторник,  в
восемь часов, - сказал священник, - обедня по особому  заказу.  В  среду..."
Рамело, почувствовав, что за ней наблюдают, повернула голову и посмотрела на
Аделину сердитым взглядом, словно спрашивала: "Ну, тебе что  надо?"  Аделина
смутилась. Уткнувшись в молитвенник, она принялась размышлять  и  вспомнила,
что  позавчера,  производя  розыски  в  деревне,  она,  к  великому   своему
удивлению, увидела, что из церковной ризницы вышла старуха  Рамело.  Значит,
она зачем-то ходила к священнику, а сегодня священник объявляет...  Это  что
же, Рамело теперь стала  заказывать  обедни  в  церквах?  Очень  странно  со
стороны почти неверующей, этой полуатеистки.
     А впрочем, заказные обедни не могли объяснить, где пропадала она десять
дней вместе с Клеманс...
     Но вскоре Аделина перестала думать об этом. Отец уехал,  братья  ее  не
интересовали, для вторичного объезда соседей надо было подождать,  пока  они
ответят на первый ее визит. Словом, никакого занятия для ума и для сердца не
было, и вдруг оно нашлось, причем куда увлекательнее жалких домашних интриг.
Она вообразила, что репетитор братьев влюбился в  нее,  и  принялась  с  ним
кокетничать.
     Для того  чтобы  завязка  романа  не  затянулась  и  комедия  стала  бы
забавной, Аделина решила ускорить ее развитие. Прежде  всего  она  придумала
предлог для сближения: попросить Эжена Мориссона позировать ей для портрета.
Он человек низкого положения, подчиненный, думала она; такая честь повергнет
его в смущение, он будет волноваться во время сеанса и выдаст свое чувство в
немых признаниях. Но если сердце анемичного студента и казалось ей достойным
страдать из-за нее,  то  большую  голову  Мориссона  она  все  же  не  сочла
достойной своего карандаша, привыкшего к изысканной  натуре.  Тогда  Аделина
изобрела другую уловку: она отправилась в  мансарду,  где  усердно  трудился
Мориссон, и заявила, что желает брать у него уроки латинского языка.  Он  не
посмел уклониться от этой ее прихоти. По распоряжению отца в  Гранси  должны
были прожить все лето, а с мальчиками репетитор занимался только  по  утрам,
значит, у него было достаточно свободного времени и он мог обучить  начаткам
латыни свою новую ученицу, которая совершенно искренне считала,  что  у  нее
есть способности ко всему на свете.
     Стол для занятий она приказала поставить в собственной  спальне,  уроки
происходили ежедневно - с двух до четырех,  то  есть  в  самые  жаркие  часы
самого жаркого месяца в году. Эжен Мориссон, ослабевший от бессонных  ночей,
безумно хотел спать; борясь с дремотным  оцепенением,  он  обучал  хозяйскую
дочку образцам склонения латинских существительных. Аделина, наоборот, полна
была бодрости, комедия держала ее во всеоружии; к тому же, заботясь о  своей
талии, она кушала мало, и после обеда ее не клонило ко  сну;  будучи  занята
только сама собою, она спала по ночам прекрасно.
     Но вскоре она обнаружила некоторый недочет в своей выдумке.
     Какая ей польза от того, что Мориссон воспылал к ней страстью, раз  она
никому не может поведать об этом? Отца в Гранси не было, да он, как  всегда,
не стал бы слушать ее откровений; Рамело выслушает, но  ничему  не  поверит;
что касается братьев, им бы она все рассказала, хотя и считала, что оба  они
гораздо ниже ее, но  близнецы  имели  глупость  никогда  не  разлучаться,  а
попробуйте поведать такую деликатную тайну двум мальчишкам  сразу!  Снизойти
до Жозефы Аделина не пожелала. Словом, ничего  не  оставалось,  как  открыть
заветную тайну самому Мориссону, и она это сделала.
     Аделина заставила его принять ее вымысел, согласиться с  тем,  что  она
угадала его чувства. Она разыграла  роль  оскорбленной,  по  сострадательной
девушки, полной гуманности, и убеждала его так ловко, терпеливо, упорно, что
бедняга Эжен, устав сопротивляться, чувствуя, что  его  покорность  упростит
положение, перестал заверять Аделину в глубочайшем  своем  уважении  к  ней.
Тогда  между  двумя  партнерами  установилось  нечто  вроде  равновесия,   и
недоразумение перешло в доброе  согласие.  Сказка  об  обожаемой  ученице  и
обожающем ее учителе  больше  всего  могла  удовлетворить  самолюбие  девицы
Буссардель, и бывший стипендиат, человек слабохарактерный, очень  боявшийся,
как бы не ускользнули от него заманчивые блага его  синекуры,  почитал  себя
счастливым, что отделался  так  дешево.  Любопытнее  всего,  что  при  таких
обстоятельствах Аделина выучилась латыни.
     Так дело шло до последнего  в  августе  воскресенья,  то  есть  до  дня
престольного праздника  и  ярмарки  в  Гранси.  Ранним  утром,  чуть  только
забрезжил  свет,  когда  странствующие  торговцы,  расположившиеся  в  своих
фургонах на деревенской площади, еще спали крепким сном,  со  стороны  речки
послышался грохот, значение которого грансийцы сразу  же  угадали.  Из  окон
домов повысовывались головы, соседи перекликались,  не  видя  друг  друга  в
сумраке. Кумушки-сплетницы спрашивали с тягучим беррийским выговором:
     - Кому это достается?
     Ведь по старинному обычаю день престольного праздника  становился  кому
днем почета,  а  кому  -  днем  позора:  девушке,  сумевшей  соблюсти  себя,
оказывались почести, а ту, что в этом году  потеряла  невинность,  покрывали
позором. Мудрая дева отворив  ставни  окна,  видела,  что  фасад  ее  домика
украшен и ветвями виноградных лоз  и  цветочными  гирляндами,  а  распутницу
будили диким воем, и перед своими воротами она находила знак позора - скелет
издохшей лошади. Выбор той и  другой  девушки  не  делали  наобум:  приговор
выносил маленький трибунал, состоявший из почтенных  матрон  и  собиравшийся
ночью; и если данных для положительной или отрицательной оценки  оказывалось
недостаточно, решение откладывалось  до  следующего  года.  Но  та,  которой
устроили  кошачий  концерт,  к  чьим  воротам  притащили  падаль,   лишалась
возможности выйти замуж - разве только за того,  с  кем  согрешила,  или  же
уехав в другие края.
     Босоногая  девчонка  в  холщовой  рубашке,  успевшая  уже   сбегать   к
плотомойне, примчалась оттуда с криком:
     - Гикают, воют под окном Клеманс. А мать-то давай ее колотить. Всю  как
есть избила.
     - Клеманс?
     Имя грешницы полетело от дома к дому, через всю  проснувшуюся  деревню.
Вдова Блондо с двумя дочерьми жила на краю деревни, за плотомойней, в убогой
лачуге с одним окном. При первых же завываниях они забаррикадировали  дверь.
Некоторое время парни еще орали, били палками о дырявые кастрюли, о котлы  и
горланили песню, в которой говорилось о  зеленой  роще,  куда  "с  миленьким
пойдешь вдвоем, а  уж  выйдешь  обязательно  втроем".  Через  четверть  часа
сборище рассеялось: вспомнив о празднике, все разошлись по домам и принялись
готовиться к столь важному дню, прибираться, мыться, наряжаться.
     Дождавшись этой минуты, Клеманс приотворила  дверь  и  выскользнула  на
улицу. Полураздетая, в нижней юбчонке, прикрывая  распухшее  лицо  косынкой,
накинутой на голову, она прокралась у самой стены лачуги. Завернула за  угол
и бросилась бежать в бледнеющем сумраке прочь из  деревни,  помчалась  через
луг к дороге на Бурж, пересекла ее. Словно  за  ней  пились  по  пятам,  она
неслась все дальше, дальше - к охотничьему домику, к том