коил, заперся на  ключ
и вытащил из шкафа папку с наклейкой, на  которой  жирными  буквами  круглым
почерком было написано: "Долина Монсо". Уже  много  лет  одержимый,  подобно
золотоискателям,  неотвязной  мыслью,  Буссардель  собирал  все,  что  имело
отношение к этому пригороду.
     Он раскрыл папку, просмотрел ее содержимое, развернул планы, перенес на
них то, что набросал днем в записной  книжке.  Карандашные  его  пометки  не
выходили  за  пределы   треугольника,   образованного   Внешним   бульваром,
Аржантейльской  дорогой  и  проселочной  дорогой,  по  которой  он   некогда
проходил. Расположенные к востоку от  нее  плато  Батиньоль  и  холм  Вилье,
знаменитый изобилием кроликов, меньше его интересовали и не  возбуждали  его
воображения - он их не чувствовал. Что касается склонов холма Руль, то  ниже
бывшего парка Филиппа-Эгалите они уже были наполовину застроены,  там  можно
было производить только мелкие операции, а это его сейчас не занимало.
     Он просмотрел все собранные материалы  с  начала  до  конца,  поднялся,
походил по комнате, снова сел за стол и погрузился  в  размышления.  Проведя
несколько часов на свежем воздухе,  продрогнув,  он  сидел  теперь  у  жарко
топившегося камина, и это тепло, грог, домашние туфли,  подбитые  мехом,  не
только согревали его, но поддерживали в нем какое-то лихорадочное состояние,
когда кажется, что мысль работает быстрее и видишь дальше. Последняя  бумага
в папке представляла собою следующую заметку:
     "Ордонансом от 10 февраля 1830 года король разрешил деревне Батиньоль и
поселку Монсо объединиться в  одну  административную  коммуну  с  включением
таковой в кантон Нейи округа Сен-Дени".
     Под  этими  строками,  старательно  выведенными   писарским   почерком,
Буссардель собственноручно добавил синим карандашом: "Подумать о возможности
приобретения со всеми вытекающими отсюда последствиями". Он  долго  сидел  в
раздумье  над  этим  листочком.  Наконец  пришло  время  ехать  на  обед   к
Фердинанду. Аделина уже отправилась в особняк  Вилетта.  Буссардель  впервые
немного запоздал.
     Прошло несколько месяцев. Буссардель ничего не говорил сыновьям о своих
видах на земли Монсо. Переговоры были долгие, сложные. Понадобились все  его
дипломатические способности, вся жизненная энергия,  вдруг  возродившаяся  в
нем. Пришлось иметь дело с владельцами  земельных  участков,  недоверчивыми,
как все крестьяне, тем более что в них разгорелась алчность,  когда  заставы
столицы приблизились к их селениям; они  прекрасно  сознавали,  как  выгодно
такое положение: многие из них держали кабачки, в которые приезжали парижане
выпить вина, не облагаемого таможенной пошлиной и поэтому более дешевого;  а
тут еще примешалась мода: некоторые из этих харчевен  стали  излюбленными  у
светских денди  и  приносили  хозяевам  большой  доход.  Буссарделя  осенила
удачная мысль: он оставлял владельцам, у которых  торговал  землю,  участки,
окаймлявшие  Внешний  бульвар   и   Аржантейльскую   дорогу.   Эта   уступка
обезоруживала самых несговорчивых собственников земли и даже создавала у них
впечатление, что они обжулили бестолкового покупателя. Буссардель действовал
через  подставных  лиц,  но  орудовал  без  компаньонов.  Дележ  прибылей  в
спекуляции с участками Европейского квартала ему не понравился.
     Осуществлению своего плана он посвятил полтора года. Скупая  клочок  за
клочком,  постепенно  уничтожая  чересполосицу,   получавшуюся   при   этом,
выравнивая в линейку оставленные хозяевам полоски земли, он к осени  второго
года, посвященного этому многотрудному предприятию,  оказался  собственником
всех  участков,  на  которые  зарился.  Его  владения,  составлявшие  четыре
гектара,  имели  приблизительно  форму  трапеции  и  расположены  были  выше
бульвара между двумя заставами - Шартрской и Монсо.
     Ни одна покупка земельного участка не проходила через  ту  нотариальную
контору, в которой работал Луи и которая должна была впоследствии перейти  к
нему; Буссардель принял все меры к тому, чтобы  крестьяне,  продававшие  ему
землю,  не  знали  имени  покупателя.  Однако,  когда  первые  купчие   были
подписаны, он решил не таиться дольше от сыновей и посвятил их в проведенную
им крупную операцию. Его интересовало, как взглянет  на  это  Фердинанд.  Но
зная, что близнецы ничего не скрывали друг от друга, он давно уже  отказался
от попыток говорить со старшим сыном тайком от младшего.
     Разумеется, он потребовал от братьев, чтобы  его  сообщение  оставалось
для всех секретом, даже для их жен: он не сомневался  в  умении  своих  снох
держать язык за зубами, но считал это вопросом  принципа.  Фердинанд  и  Луи
выслушали сообщение отца с живейшим интересом, вполне его удовлетворившим.
     Тот воскресный день, в который он повез своих сыновей за  город,  чтобы
они сами походили по тем участкам, приобретение которых было уже  оформлено,
и показал концом трости на остальные, был  великим  днем  в  его  жизни.  Он
привез обоих сыновей к себе, заперся с ними в кабинете и посвятил их во  все
свои замыслы, раскрыл  перед  ними  папку  с  материалами  о  долине  Монсо.
Разговор троих Буссарделей шел целых два часа. Отец был вознагражден за свои
труды, встретив полное понимание.
     В довершение счастья он видел, что понимание близнецов было  различным,
но одинаково верным, взгляды их дополняли  друг  друга.  Фердинанда  увлекли
новизна, размах, смелость отцовских планов, а Луи лучше  оценил  возможность
практического  успеха  этих  операций  -  таких   широких,   так   тщательно
обдуманных.  Выслушав  вопросы  того  и  другого   сына,   наблюдая,   какое
впечатление  производят  его  ответы,  Буссардель  лишний  раз  убедился   в
превосходстве Фердинанда над братом и более чем  когда-либо  почувствовал  в
нем любимого сына, гордость своего  сердца  и  ума.  Но  дело  с  земельными
участками оказалось пробным камнем, открывшим ему также большие  достоинства
Луи. "Я так  и  предвидел,-  говорил  он  себе,  не  желая  признаться,  что
недооценивал второго  сына.-  Не  случайно  я  посадил  его  в  нотариальную
контору".
     Итак, Буссардель, старея, не мог нарадоваться на  близнецов,  и,  когда
они достигли тридцатилетнего возраста, все Шоссе д'Антен завидовало,  что  у
него такие прекрасные сыновья. Братьев Буссардель  приводили  в  пример  как
образец для всех молодых людей, как два типа совершенства. Отец, у  которого
с годами и ростом богатства возрастал вкус к семейным портретам, заказал  их
портрет Ипполиту Фландрену, художнику, весьма ценимому в буржуазных  кругах.
На полотне братья изображены были одни, без жен и детей; они сидели рядом на
диване - Фердинанд откинулся на подушку, засунув  большие  пальцы  в  проймы
жилета, облегавшего грудь;  обтяжные  панталоны  обрисовывали  его  стройные
ноги. Луи сидит более грузно, наклонившись  вперед  и  упираясь  ладонями  о
колени, взгляд его устремлен на художника. Портрет появился на выставке 1845
года и имел большой успех, отчасти относившийся и к  натурщикам.  Перед  ним
всегда толпилась публика, хотя совсем близко висело второе произведение того
же художника - портрет знаменитого адвоката Ше д'Эст-Анж.
     Как только выставка закрылась,  Буссардель  перевез  полотно  на  улицу
Сент-Круа, и, увидев на стене своей гостиной  этот  портрет,  превосходивший
размерами и мастерством живописи портреты Лидии, Рамело  и  обеих  сестер  -
Аделины и Жюли, он почувствовал, что переживет себя в двух своих сыновьях, и
уже спокойнее подумал  о  том  дне,  когда  его  прах  отнесут  на  кладбище
Пер-Лашез.




XV


     Стоя перед большим зеркалом в своей  гардеробной,  Фердинанд  одевался,
готовясь отправиться в батальон. Теодорина ждала у огня, такая же спокойная,
как всегда, быть может, только бледнее обычного; она следила за  тем,  чтобы
грум, подавая барину различные принадлежности обмундирования, чего-нибудь не
позабыл. Камердинер не мог больше  выполнять  свои  обязанности,  он  и  сам
состоял в национальной гвардии, но не в гренадерской части, как его  хозяин,
а простым рядовым в пехоте; он тоже занимался сборами,  а  может  быть,  уже
ушел в батальон. Со стороны  улицы  Сент-Оноре  доносился  бой  барабанов  -
давали сигнал к сбору. Вошел старик Буссардель, о котором никто не  доложил.
Отсутствие мужской прислуги, замена ее престарелыми или очень юными  лакеями
меняли  установленный  уклад  дома;  уже   в   вестибюле   и   на   лестнице
чувствовалось, что происходит нечто необычное. Великое смятение, царившее  в
Париже, просачивалось сквозь стены особняка и производило  в  нем  маленькие
домашние беспорядки.
     - Какие новости? - спросил у отца Фердинанд.
     - Не торопись, еще успеешь,- ответил старик.
     Задыхаясь, он тяжело опустился на мягкий пуф,  напротив  невестки.  Она
позвонила, чтобы принесли  дров  и  лампу.  Уже  смеркалось.  На  дворе  был
февраль.
     - Что значит - успею? - удивленно спросил Фердинанд и замер, наполовину
просунув руку в рукав мундира.-  Неужели  все  улаживается?  Гизо  уходит  в
отставку?
     - Я не о положении говорю, а о твоих обязанностях.
     Буссардель говорил, как отец: в происходивших событиях он прежде  всего
видел не сами эти события, а то, чем они могли касаться его сыновей, так как
оба они  состояли  офицерами  национальной  гвардии.  Фердинанд  опять  стал
одеваться.
     - Все равно ты  приедешь  одним  из  первых.  Национальная  гвардия  не
торопится, не выказывает большого рвения. Правительство, кажется,  не  очень
ей доверяет. Должно быть, по этой причине отменили приказ о  сборе,  который
получили все подразделения легиона.
     - Батюшка,- спросила Теодорина,- что же будет из всего этого?
     - Ну, сейчас ничего не поймешь. Сам  черт  ногу  сломит!  Муниципальная
гвардия ведет себя вызывающе, как будто задалась целью вызвать раздражение у
демонстрантов, а линейные войска, наоборот, выказывают  им  уважение,  щадят
их. Толпа страшно возбуждена. Что вы будете  делать  среди  этой  стихии?  -
спросил он, глядя на сына.- И что вы  можете  сделать?  Как  все  обернется,
предвидеть невозможно, и неизвестно, какой приказ вам будет дан.
     Он сделал несколько театральный жест -  воздел  руки  к  небу.  В  этой
неопределенности, неуверенности, о которых он говорил, по его мнению, сейчас
заключалась главная опасность.
     - Я могу рассеять твои  сомнения,-  сказал  лейтенант  Буссардель.-  Мы
встанем стеной между народом и вооруженными силами - вот что мы сделаем. И в
рядах наших колебания не будет.
     - Прекрасно! - воскликнул отец.- А можете вы это сделать? Можете вы это
сделать, не проливая чужую кровь и кровь...
     И не договорив, он обменялся со снохой взглядом, который  выразил  все,
что не было сказано словами. Теодорина и бровью не повела.
     - Где ты, Фердинанд? - послышался голос Луи из соседней комнаты.
     Грум отворил дверь. Луи остановился у порога, уже одетый в мундир  и  с
меховым кивером на голове. Его сопровождала жена.
     - А я уж боялся, что ты ушел,- сказал он.
     - Мы опоздали,- ответил Фердинанд.- Я как раз говорил отцу.
     - Ах, дети, дети мои! - стонал Буссардель, с трудом поднимаясь на ноги.
Толщина его все увеличивалась с годами, ему уже было за шестьдесят.- Ну  что
ж, идите! Раз так надо - идите!
     - Батюшка, не  будем  делать  их  неженками!  -  бодрым  тоном  сказала
Теодорина и незаметно сжала ему руку.
     Лора Эрто держалась хорошо. Войдя, она поцеловалась с невесткой и, взяв
ее под руку, стояла возле нее, цепляясь за эту маленькую  женщину,  ниже  ее
ростом.  Однако  Теодорина  казалась  на  голову   выше   ее   -   настолько
чувствовались в ней воля и энергия.
     Спустились по парадной лестнице. Оба брата, такие  высокие,  в  меховых
киверах, в мундирах, сидевших на них как  и  литые,  были  очень  живописны,
особенно Фердинанд, больше сохранивший стройность; они  шли  впереди,  а  за
ними следовали отец, жены, грум,  державший  канделябр,  и  несколько  слуг,
появившихся на площадках лестницы.
     Оба  лейтенанта  походили  на   актеров,   нарядившихся   в   блестящие
театральные костюмы, окруженных почитателями и уже готовых выйти  на  сцену.
Они надевали перчатки.
     Луи ровным голосом сообщил брату: самые основательные баррикады выросли
близ церкви Успения. Пале-Рояль и Тюильри поспешили запереть свои ворота;  в
министерстве иностранных дел, находящемся совсем рядом,  повыбивали  стекла,
лавку оружейника  Лепажа  разграбили;  депутаты  Карно,  Варен  и  Тайландье
явились к префекту, просили его, чтобы он не созывал национальную гвардию, -
толпа настроена против правительства; поэтому сигнал  сбора  дали  только  в
четыре часа.
     В вестибюле Теодорина взяла из рук экономки две фляги в кожаных  чехлах
и сама подала их лейтенантам, они посмеялись над такой заботливостью.
     - Тут превосходная водка, - сказала Теодорина.- Возьмите.
     - Да на что она нам?
     - Берите, говорю. Если сами не выпьете, угостите товарищей или раненому
дадите глоток.
     И она засунула флягу в боковой карман мужа, ее примеру последовала Лора
в отношении Луи. Фердинанд обернулся, посмотрел на лестницу.
     - Зачем понадобилось тревожить детей? - воскликнул он.- Пусть бы  лучше
играли у себя в детской.
     - Друг мой, - возразила Теодорина, - ведь  они  услышали,  что  барабан
бьет сбор.
     Четверо из шестерых детей Фердинанда  стояли  на  ступеньках  лестницы.
Старшую дочь, Флоранс, уже отвезли в пансион, а самую  младшую,  Ноэми,  еще
держали  в  деревне  у  кормилицы.  Три  маленьких  мальчика   и   девчурка,
находившиеся   дома,   неподвижно   стояли   на   ступеньках,   растерянные,
взволнованные необычайной картиной:  их  отец  и  дядя,  одетые  в  нарядные
мундиры, куда-то уходят из дому в темноте при свете канделябров. Обычно  они
уходили на сборы  по  утрам,  чаще  всего  в  воскресенье,  и  тогда  царила
праздничная, парадная атмосфера.
     Фердинанд поцеловал своих сыновей, дочку и жену брата,
     - Погодите! - воскликнул Буссардель.- Я  провожу  вас.  Вместе  с  вами
пойду к месту сбора. Подайте мне плащ и шляпу. Живо!
     Фердинанд заставил его остаться, кивком головы указав на свою семью.
     - Поручаю их тебе,- сказал он старику на ухо.
     Буссардель склонил  голову.  Отперли  парадное.  Обе  женщины,  которым
накинули на плечи шали, вышли в перистиль.
     -  Друг  мой,-  сказал  Фердинанд  вполголоса,  с  нежностью  поцеловав
жену,позаботься об отце. Не пускай его из дому. Помни о его годах, он-то сам
не всегда о них помнит.
     Братья вышли во двор. Швейцар, держа в руках фонарь, отпер им калитку.
     - Шлите о себе вести,- кричал отец  из  перистиля.-  Осведомляйте  нас!
Будьте осторожны! Луи,- кричал он, - Луи, прошу тебя, позаботься о брате!
     И сгорбившись побрел в  дом.  Детей  уже  увели.  Буссардель  рухнул  в
кресло.
     - Старость, старость злосчастная! - бормотал он, понурив голову.
     Дверь осталась открытой. В перистиле, на  холоде,  в  уже  сгустившейся
тьме,  пронизываемой  перекличкой  голосов,  Лора   заплакала   наконец,   и
Теодорина, обнимая ее, говорила:
     - Пойдем в комнаты, дорогая, а не то мы простудимся.
     Теодорина помогла Буссарделю встать с кресла. Снохи взяли его под руки,
и все трое поднялись по лестнице.
     - Внизу все двери запереть! - приказывала Теодорина слугам, которые шли
вслед за нею.- Передайте швейцару, чтобы погасил фонари  у  подъезда.  Надо,
чтобы дом ничем не привлекал к себе внимания. Пусть карета  моего  свекра  и
карета  моей  невестки  ждут  в  переулке,  у  садовой  калитки.   Где   нам
расположиться, батюшка? Как, по-вашему, лучше? У меня в комнате  теплее,  но
там будет слышен всякий  шум  с  бульвара.  Может  быть,  пойдем  в  комнаты
Фердинанда, у него окна выходит в сад?
     - Да, да, пойдем к нему.  Нет,  лучше  к  тебе.  Я  хочу  слышать,  что
делается, следить за ходом событий... Вот что, дети, - вдруг спохватился он.
- Надо нам всем собраться в этом доме, пусть все  три  семьи  будут  вместе.
Мало ли что может случиться, да и наши воины будут  знать,  где  нас  найти,
могут извещать нас и тотчас придут сюда, как только все кончится.
     Снохи  согласились  с  ним.  Флоранс  решили   оставить   в   пансионе,
находившемся за городскими укреплениями, в Бо Гренель,  -  это  был  прежний
пансион девиц Вуазамбер, он перешел  в  другие  руки,  когда  владелицы  его
отошли от дел, но сохранил прежнюю  славу  образцового  учебного  заведения.
Флоранс была там в безопасности и очень далеко от места  беспорядков,  а  за
своими троими детьми Лора сама съездила на улицу Прованс. Буссардель в  свою
очередь послал экипаж на улицу Сент-Круа, но Аделины там  не  оказалось.  По
совету Жозефы кучер отправился разыскивать ее и  нашел  у  аббата  Грара,  к
которому она частенько наведывалась ради удовольствия побыть в его обществе.
Старая дева старалась приехать в такой час, когда  он  сидел  за  столом,  и
ставила возле его скромного прибора горшочек с домашним паштетом или бутылку
старого вина из отцовского погреба. Тетя Лилина прибыла последней и выразила
удивление, что прервали ее благочестивый  визит,  заявив,  что  нет  никаких
оснований так тревожиться. Буссардель видел, что ему придется отпустить  эту
упрямицу домой. Но Теодорина отвела ее в уголок и  убедила,  что  речь  идет
лишь о том, чтобы успокоить отца, и  из  уважения  к  его  годам  нужно  ему
уступить.
     Вечер тянулся долго.  Дети,  возбужденные  неожиданными  событиями,  не
могли уснуть и требовали к себе маму.
     Обе матери сдались наконец. Малыши Лоры стали упрашивать тетю Теодорину
спеть им колыбельную песенку. Она знала много песен на диалекте савояров,  и
эти песни восхищали детей, тем более что были такие непонятные.
     - И не стыдно вам? - сказал дед, явившись в детскую.-  В  такую  минуту
просите песни вам петь? Вы, значит, не понимаете, что сейчас творится!
     - И очень хорошо, что не понимают, - заметила Теодорина.
     Она села у изголовья кровати, на которой положила вместе  двух  младших
ребятишек, и прекрасно поставленным голосом запела:

     D'ei-lei Drau,
     La campana soum de fau,
     Lou clochiers soum de pepier...

     - Бессердечные дети! - проворчал Буссардель, думавший  только  о  своих
сыновьях, и вышел из комнаты.
     Аделина рано легла в приготовленную для нее постель. Она  заявила,  что
ей пришлось встать в тот день до рассвета и отправиться вершить добрые дела,
так как она посвящает им каждый вторник; она ездила  в  швейную  мастерскую,
которой покровительствует, и теперь просто изнемогает от усталости.  Но  это
святая усталость, на нее и нельзя жаловаться.
     Наконец Теодорина проводила свекра и  невестку  в  отведенные  для  них
комнаты. Она сказала, что спит чутким сном и, как только во дворе раздадутся
шаги, она подбежит к окну; если  придет  один  из  братьев,  она  тотчас  же
разбудит родных; своей горничной она приказала лечь в гардеробной,  чтобы  в
любую минуту можно было ее позвать.
     Оставшись одна, Теодорина,  не  раздеваясь,  прилегла  на  постель,  но
уснуть не могла. Решив, что корсет мешает ей дышать, она велела расшнуровать
себя, но легче ей не стало. Может быть, давило под ложечкой после обеда. Она
владела своими нервами, но ничего не могла  поделать  со  своим  организмом.
Приняв две пастилки для пищеварения, она закуталась в халат, села  у  камина
и, поставив ноги на каминную решетку, раскрыла библию. Прекрасно  зная,  что
сосредоточиться мыслями для нее сейчас невозможно,  она  все  же  как  будто
ждала, что это машинальное чтение укрепит ее дух.
     Казалось, в Париже все спокойно. В  спальне  слышалось  только  гудение
топившегося камина и потрескивание дров, и, лишь когда Теодорина  в  тревоге
подходила к окну так близко, что ощущала, какое оно холодное,- лишь тогда до
нее доносился смутный шум.
     Чтобы убить время, Теодорина со