й,  но,  так  как  Амели  не  дала
распоряжения ответить на них, не ответил.
     Со времени своего бегства из дому Амели не переставала обдумывать  план
действий. Решение она приняла в первую  же  минуту;  она  предвидела,  какие
препятствия ей предстояло преодолеть, но все вселяло  в  нее  твердость:  ее
любовь к детям и стремление уберечь  их  от  нравственного  растления,  ужас
перед тем будущим, которое ждало  ее  теперь  в  супружестве  с  Виктореном,
глубокое, бесповоротное отвращение, которое он внушал ей, и, наконец, жгучее
чувство унижения, ибо гордость была одной из основ ее жизни. Она  без  конца
думала надо всем этим, и ей казалось, что  само  это  путешествие,  перемена
места, даже прогулки помогали ее размышлениям.
     В ту минуту,  когда  Амори  входил  в  дом,  она  поднималась  на  холм
Сольдремон, и перед ней открылась картина, говорившая ей о недавнем прошлом.
Но Амели не узнала знакомые места. Без нее развалины продолжали  жить  своей
жизнью. Кусты и травы, которых никто не трогал, разрослись  так  буйно,  что
древние стены как будто зарылись в них.  "Боже  мой,  -  подумала  Амели,  -
неужели я здесь ни разу не была после войны?" Она окинула  мысленным  взором
семь лет, прошедшие с тех пор: она жила, вела свой дом, рожала и воспитывала
детей, а Сольдремон тем временем уходил под землю.  Она  посмотрела  вокруг.
Все заросло терновником, папоротником, дикими злаками;  спуск  в  подземелье
затянуло диким плющом, каменные переплеты окон покрылись  мхом,  и  по  воле
ветра, который даже в июне непрестанно  дул  на  этом  холме,  зеленый  плащ
развалин  трепетал,  колыхался,  опадал.  Руины  из  царства  минералов  уже
переходили в  растительный  мир.  Благодаря  такому  превращению  Сольдремон
потерял угрюмый вид: вместо картины дряхлости и распада под ярким солнцем, в
благовонном дыхании летнего дня тут представилось  зрелище  победы  неуемной
жизни природы.
     С заросшей площадки, где Амели удалось  присесть,  ей  не  слышно  было
шагов Мориссона, и  вдруг  она  увидела  его  рядом  с  собою.  Хорошо  зная
управляющего, Амели не удивилась его догадливости и поняла,  что  только  по
важной причине он отправился ее разыскивать.
     - Господин Амори Буссардель прибыл из Парижа, - доложил Мориссон.
     Она молча поднялась на ноги; глаза ее засверкали.
     - Я не сказал ему, что поеду предупредить вас. Господин  Амори  ждет  в
господском доме.
     Амели с застывшим лицом смотрела вдаль. Несколько раз стегнула  хлыстом
по подолу амазонки, потом быстрым шагом направилась к своей лошади.
     - Здравствуйте, Амори, - сказала она, войдя в гостиную,  где  сидел  ее
деверь. - Полагаю, вас послал сюда отец?
     - Здравствуйте, дорогая Амели, здравствуйте! - И Амори  поднял  руки  с
глуповатой  улыбкой,  которую  считал  весьма  политичной.  -   Умоляю,   не
встречайте меня в штыки! Я, знаете, приехал только затем, чтобы...
     - Послушайте,  Амори.  Я  не  знаю,  с  каким  поручением  вас  ко  мне
направили, не знаю, что  именно  вам  известно  о  несчастье,  которое  меня
постигло, и что вы думаете о нем, не знаю даже - подождите, не  перебивайте!
- какое участие вы сами в нем принимали, - все это вопросы второстепенные, и
теперь они мне довольно безразличны. Но из всей семьи  вы  первый  оказались
передо мной с тех пор, как я приняла  определенное  решение.  Вот  я  вам  и
сообщу о нем, а вы передадите это остальным.
     - Но, дорогая  Амели,  я  приехал  сюда  вовсе  не  в  качестве  посла,
поверьте! Просто ваши близкие очень тревожились о вас... И вот я  вижу,  что
вы находитесь в Гранси, что вы живы и  здоровы.  Больше  я  ничего  не  хочу
знать, ни о чем не хочу спрашивать...
     - Меня не интересует, чего вы хотите и  чего  не  хотите!  Поймите  же,
Амори, все это притворство совсем неуместно, пора его прекратить.
     Она не давала ему сесть, потому что и сама стояла посреди гостиной.  Он
невольно залюбовался ею, она была очень  хороша  в  ту  минуту:  бледная  от
негодования, с гордо вскинутой головой, в серой амазонке, облегающей  мощную
грудь, в низеньком  цилиндре,  из-под  которого  выбивались  завитки  черных
волос. Амели продолжала:
     - Все, однако, очень просто, и я сейчас расскажу это вам  в  нескольких
словах, раз вы заявляете, что вам ничего не известно. Я  заметила,  что  мой
муж  изменяет  мне  под  моей  кровлей  с  одной  из  служанок.  При   каких
обстоятельствах началась эта мерзость, давно ли она происходит, кто из  моих
родных ей потворствовал, знают ли о ней только в моем доме или уже она стала
предметом разговоров и за его стенами - все это теперь  для  меня  не  имеет
значения... Какой это был удар для меня и что я перечувствовала - об этом мы
говорить не станем. Но факт измены совершенно очевиден  и,  полагаю,  многим
известен. Не думаю, чтобы в  данном  случае  удалось  отвести  свидетельские
показания моих людей, ибо я поняла, что прислуга все знала, и  думаю  также,
что, как бы ваш отец ни был привязан к своей  семье,  он  не  способен  дать
честное слово, что этого не было, прикрыть своим именем порядочного человека
такую подлость и обвинить меня во лжи.
     - Но, дорогая Амели!..
     - Так вот, узнайте, что я решила, Амори. Я потребую развода.  В  первые
минуты смятения, перед тем как уехать  из  Парижа  сюда,  где  я  хотела  по
крайней мере успокоиться немного, я отправилась к адвокату,  советовалась  с
ним, так что теперь я говорю не наугад. Решение мое твердо; я все сделаю для
того, чтобы добиться развода и оставить при себе детей.
     Она умолкла. Молчал и Амори, несколько растерявшись  и  забыв  о  своем
намерении не выходить за рамки отцовских указаний. Положение оказалось  куда
более напряженным, чем думали в доме.
     Амели направилась к двери.
     - Пора завтракать,  -  сказала  она  вдруг  с  полным  спокойствием.  -
Прислуживают мне сейчас случайные люди, стряпню третий день  взяла  на  себя
жена нашего фермера, будет поэтому удобнее,  если  мы  с  вами  позавтракаем
вместе.
     - Я не хотел бы навязывать вам свое общество, - начал было Амори.
     Она остановила его жестом, исполненным такого равнодушия, что он осекся
и не произнес больше ни слова за все время завтрака, сидя  напротив  нее  за
большим столом, слишком длинным даже сейчас, когда  он  не  был  расставлен.
Минутами, надеясь не встретиться с невесткой взглядом, он с удивлением
     смотрел на нее.
     Допив кофе, она заперлась в своей спальне  и  затворила  жалюзи,  чтобы
спрятаться и от солнца и от внешнего мира. Около  двух  часов  дня  зазвонил
колокол на "полумесяце", и вскоре послышался шум подъезжавшего экипажа.
     "Это еще что?" - подумала Амели, подходя к окну. В щели между  планками
жалюзи она увидела, как  почтовая  коляска,  сделав  полукруг,  остановилась
перед крыльцом; кожаный верх ее был поднят  в  защиту  от  солнца,  и  Амели
ждала, что из коляски вылезет ее свекор. И вдруг  она  вздрогнула.  Одна  за
другой с подножки сошли четыре женщины, измученные, усталые, разомлевшие  от
жары, в  запыленных  и  смятых  платьях,  растрепанные,  в  съехавших  набок
шляпках, с красными лоснящимися от пота лицами. Лионетта,  самая  проворная,
спрыгнула на землю первая, за ней неловко спустилась жена Луи, которой очень
мешала ее полнота, за ней последовала Жюли Миньон в сиреневом "полутраурном"
платье, так как она овдовела почти год тому  назад,  и,  наконец,  появилась
тетя Лилина, которой почтительно помогли сойти на землю.
     У Амели подкосились ноги - так она  расстроилась.  Что  же  это?  Амори
удостоверился, что она жива и здорова, так этого мало - к ней послали  целый
отряд родственниц! Все тетушки налицо... Вооруженные своими сединами,  своим
достоинством, своим физическим и моральным весом, своим безупречным  прошлым
и примером, который они подают обществу. Лионетту, должно быть, захватили по
дороге для того, чтобы клан Клапье был представлен хотя бы одним голосом,  а
мать, как догадалась Амели, уклонилась. После смерти тетушки Патрико графиня
соблюдала в отношении дочери благоразумную осторожность.
     На лестнице уже слышалось приближение посетительниц: шаги, шелест юбок,
перешептывание. Амели и не подумала отказаться впустить их, она все еще была
племянницей этих трех пожилых дам,  приехавших  из  Парижа,  а  кроме  того,
чувствовала себя в силах отразить любой  натиск,  выдержать  всякую  попытку
сломить ее волю.
     - Войдите! - крикнула она, когда к ней постучались в дверь.
     Все четыре женщины, должно быть договорившиеся между собою, бросились к
ней и по очереди расцеловали ее, восклицая: "Дорогая  Амели!",  "Вот  она!",
"Какая радость видеть вас!" - и не произнесли ни единого  слова  упрека.  Но
тотчас же каждая повела себя по-своему. Жена  Луи-нотариуса,  видимо  совсем
изнемогая,  рухнула  в  кресло;  госпожа  Миньон,  державшая  себя  наиболее
непринужденно из всех четырех, раскрыла веер и,  обмахиваясь  им,  улыбалась
племяннице; тетя Лилина, сев в сторонке,  вытащила  из  сумочки  аметистовые
четки  и  среди  почтительного  молчания  окружающих  тихонько   забормотала
молитву. Когда она кончила, дамы стали смущенно  переглядываться:  радостные
возгласы уже неудобно было повторять; пауза затянулась, все чувствовали себя
неловко.
     Амели предложила путешественницам прежде всего сменить  с  дороги  свои
туалеты.
     - И если вы желаете побеседовать со мной, мы после этого побеседуем.
     Она заметила, что бдительный Мориссон уже прибежал во двор, как  только
там появился почтовый экипаж. Амели подозвала его и попросила распорядиться,
чтобы отперли комнаты, отведенные в  доме  тетушкам.  Она  проводила  их  до
порога своей спальни и там удержала за руку  Лионетту,  на  которую  до  той
минуты не обращала внимания.
     - Лионетта, - сказала  она  без  гнева,  оставшись  с  нею  наедине,  -
придется вам сейчас же ехать обратно в Париж. Здесь вам делать нечего.
     -  Но  ведь  ваши  тетушки  сами  меня  пригласили,  Амели.  Они  сочли
желательным мое присутствие...
     - Вы должны были отказаться, вот и все. Заметьте, я  очень  жалею,  что
они наделали себе хлопот, приехав в Гранси, но они здесь у себя дома, и  они
чувствуют, что у  них  есть  права  в  отношении  меня,  поскольку  они  мои
родственницы.
     - А я, значит, уже не родственница вам? - едко  ответила  Лионетта,  не
желая смириться с мыслью, что она не будет играть никакой роли в интригующем
событии. Надо хотя бы крупно поссориться с Амели, а то что  же  возвращаться
не солоно хлебавши?
     - Конечно, нет, - вы мне больше не  родственница.  Разве  вы  этого  не
знали? - ответила Амели, невольно повышая голос. - Я урожденная Клапье,  это
бесспорно, но уже пятнадцать лет я ношу фамилию Буссардель, и если  говорить
начистоту, то последняя родственная связь между мною и прежней  моей  семьей
порвалась в день смерти моей крестной. Понимайте это как хотите!
     Лионетта, побледнев, залепетала:
     - Не знаю... не знаю... что вы хотите сказать...  Не  понимаю...  -  И,
спохватившись, добавила язвительно: - По крайней мере я вижу,  что  горе  не
смягчило вашего характера.
     - Пустое! Вы сами  вывели  меня  из  терпения.  А  теперь,  милая  моя,
отправляйтесь. Я распоряжусь, чтобы вас доставили обратно в Бурж.
     И, сказав это, она дернула шнурок звонка.
     Лишь только Лионетта уехала, Амели вышла в коридор и, как  ни  было  ей
противно  выслушивать  нудные  нотации,  которые  она  предвидела,  все   же
направилась в комнаты тети Лилины, старейшины семьи Буссардель.
     - Это я, - сказала она через дверь, постучавшись к старой  деве.  -  Не
нужно ли вам чего-нибудь?
     - Войдите, дитя мое, войдите!
     Тетя Лилина вынимала вещи из  своего  саквояжа.  Комнату  уже  наполнял
тонкий запах хорошего одеколона. Прервав  свою  работу,  старуха  молитвенно
сложила  руки,  н  подбородок  ее  задрожал  -  этот  признак  волнения  она
замечательно умела изображать.
     - Ах, бедное мое дитя! Я не хотела бы вызывать у вас угрызения совести,
но подумайте, как вы нас напугали!
     - Искренне сожалею об этом,  тетушка,  -  ответила  Амели,  которая  по
недостатку чувствительности так и не научилась  называть  свою  родственницу
"тетей Лилиной". - В мои намерения вовсе  не  входило  тревожить  вас...  Не
желаете ли вы переодеться? Не могу здесь предоставить  в  ваше  распоряжение
горничную, но буду рада сама помочь вам.
     - Тогда расстегните  мне  сзади  крючки,  дитя  мое.  Я  надену  летний
капотик. Боже, как меня измучила эта жара - ив вагоне, и в  этой  коляске!..
О, я, конечно, не  жалуюсь...  Мои  мучения  так  ничтожны  по  сравнению  с
семейной драмой!..
     "Пусть выговорится!" - думала Амели.
     - Ведь это же действительно драма, - продолжала тетя  Лилина.  -  Когда
брат сообщил мне, что произошло, поверите ли, мне  стало  дурно!  Несчастья,
поражающие нашу семью, слишком сильно отзываются в  моей  душе!..  Да,  дитя
мое, я перестрадала все ваше горе и глубоко порицаю Викторена!  Благодарение
небу, остальные мои племянники совсем не похожи на этого мужлана,  на  этого
дурака! Нет, они не одного поля ягоды!
     Амели удивил злобный тон, каким было произнесено  это  отступление,  но
тетя Лилина с годами стала чудачкой, и прежнее ее нарочитое беспристрастие к
Викторену превратилось в  постоянное  стремление  очернить  его.  Амели,  во
всяком случае, убедилась, что старая дева не пытается отрицать  вину  своего
племянника.
     "Неужели они все будут следовать этому методу? - подумала  она.  -  Это
очень упростило бы дело".
     Тетя Лилина, должно быть, в самом деле устала и, как только переоделась
в капот, заявила, что ей необходимо собраться с  мыслями.  Говоря  это,  она
указывала на смежную с ее комнатой маленькую гостиную, которую  оставили  за
ней со времени "ужасного года", так как она устроила там свою  молельню;  но
племянница догадалась, что старая ханжа, скорее всего, хочет подремать.
     Амели поднялась к себе в комнату и спокойно сидела  там,  с  твердостью
ожидая, когда ее тетки все вместе или поодиночке  примутся  "воздействовать"
на нее. К великому ее удивлению, до обеда никаких вылазок не  было,  никаких
поползновений не произошло. При  первом  же  ударе  колокола,  сзывавшего  к
столу, она спустилась в нижний этаж и увидела, что перед  "летним  крыльцом"
прохаживается взад и вперед Амори. Он подошел к ней.
     - Амели, вечером приедет отец. Мне было приказано сообщить ему, тут  ли
вы. Моя телеграмма пришла вовремя, и он успел сесть в поезд, который отходил
в два часа пятнадцать минут. Сейчас он в пути, я получил об этом телеграмму.
Я счел возможным распорядиться, чтобы запрягли лошадь в тюльбири и поехали в
Бурж встретить его.
     - Вы хорошо сделали.
     Амели знала, что в лице своего свекра найдет самого опасного  и  самого
искусного противника; она нисколько не сомневалась, что рано или  поздно  ей
придется столкнуться с ним, и теперь радовалась, что не растратила свои силы
в предварительных мелких стычках.
     - Ваши тетушки знают, что он приедет? - спросила Амели.
     - Я их предупредил, как только получил телеграмму.
     "Вот почему они сейчас воздерживаются и  не  выскакивают",  -  подумала
Амели и лишний раз восхитилась духом дисциплины, царившим в этой семье.
     Все три дамы разошлись  по  своим  комнатам  в  половине  одиннадцатого
вечера, выпив по чашке липового отвара, и ни одна не  сделала  ни  малейшего
намека на то, что  волновало  их  мысли;  в  течение  трех  часов  они  вели
непринужденный разговор, занимаясь при этом рукоделием, прерванным  в  конце
прошлого лета.
     Амори сидел в гостиной в обществе невестки. Поезд  прибывал  в  Бурж  в
восемь часов двадцать пять минут; даже если бы путешественник, не  теряя  ни
минуты, сел в тюльбири, он не мог приехать раньше двенадцати часов ночи.  Да
в такую душную грозовую погоду,  в  такую  тьму  лошадь  могла  и  замедлить
обычный свой аллюр.
     В первом часу, когда в деревенской тишине  зазвонил  колокол  у  ворот,
Амели попросила  деверя  поднять  занавеси  на  окнах  со  стороны  "зимнего
крыльца" и вышла встретить свекра.
     Появление Фердинанда Буссарделя совсем не походило на прибытие  четырех
ее родственниц. Он спрыгнул с подножки тюльбири и взбежал на крыльцо, бросив
на свою сноху пронизывающий взгляд; чувствовалось, что он еще полон нервного
возбуждения, вызванного тревогой. "Ну вот, - подумала Амели, - ему спать  не
хочется, объяснение произойдет сегодня ночью".
     Сняв шляпу, он, как обычно, поцеловал ее в лоб и, взяв под руку,  повел
в гостиную, но не сказал ни слова.
     - Вы обедали, папа? - спросила Амели.
     - Увы, не обедал! На вокзале, правда, продают корзиночки с едой, но это
ужасная гадость! Я рассчитывал на вас. Надеюсь, не зря?
     - Вам приготовлено  в  спальне  закусить.  Прошу  извинить,  что  не  в
столовой: тут нет прислуги.
     - Прекрасно! Пройдем ко мне. Я очень голоден.
     Поднявшись по лестнице, он поглядел искоса на Амори,  тот  пожелал  ему
спокойной ночи и исчез. Отец отворил  дверь  в  свою  комнату  и  подтолкнул
впереди себя сноху.
     - Вы мне составите компанию, - сказал он уверенным тоном.
     Дверь затворилась за ними.
     За ужином не было сказано ничего  серьезного.  Буссардель  с  аппетитом
поглощал все, что было оставлено для него; чашка бульона, холодный цыпленок,
ломоть паштета, салат, который ждал его незаправленным.
     - Замечательно приятный вкус у этого  орехового  масла,  -  сказал  он,
второй раз положив себе салата. - В  Париже  такого  не  найдешь,  только  в
Берри. А что, Амели, трудно было бы привозить его отсюда?
     - Полагаю, что нет.
     - Надо будет подумать над этим.
     Амели ничего не ответила. Попробовав местного козьего сыра, Буссардель,
воспользовавшись  предлогом,  стал   расспрашивать   о   ферме,   о   скоте,
осведомился, какой приплод в этом  году.  "Помните,  что  жизнь  идет  своим
чередом, - говорил он этими вопросами. -  В  моих  глазах  ровно  ничего  не
изменилось, не воображайте". Амели не выражала  недовольства,  но  держалась
настороже. Ее мучило нетерпеливое желание спросить о  детях.  Но  Буссардель
сам заговорил о них:
     - Дети ваши совершенно здоровы,  -  сказал  он.  -  Каролина,  как  вы,
конечно, и ожидали, усердно о них заботится.
     "Я не прибегну к недостойным приемам, если смогу без них  обойтись",  -
указывал  он  этими  словами.  Почувствовав,  как  он  уверен  в  себе,  она
насторожилась, напрягла свою волю.
     - Ух! - воскликнул Буссардель, закончив ужин, и, встав с места, откатил
столик в угол комнаты. Затем пододвинул себе кресло и уселся в своей любимой
позе, заложив большие пальцы за  проймы  жилета.  -  А  теперь,  милая  моя,
поговорим. Прежде  всего  должен  сказать  следующее:  я  весьма  сожалею  о
вмешательстве  моих  сестер  и  жены  моего  брата.  Мне  не  удалось  этому
воспротивиться. Да будет вам известно, что  новость  о  вашем  бегстве  живо
распространилась среди всей  нашей  родни.  Старшая  моя  сестра  тотчас  же
примчалась на авеню Ван-Дейка. Она вознамерилась взять все это дело  в  свои
руки, и, во всяком случае, я не мог помешать  ей  производить  расследование
собственными силами. Она чуть было  раньше  меня  не  дозналась,  что  вы  в
Гранси. Словом, она по собственному почину отправилась сюда. Повторяю,  меня
ее самовольные действия очень огорчили, но я не могу не  признать,  что  они
продиктованы похвальными побуждениями. Вас не должна удивлять тревога  ваших
родственниц.
     - Я ничему не удивляюсь. Я надеялась, что моя просьба будет уважена, но
быстро поняла свое заблуждение. Все же благодаря своему  "бегству",  как  вы
это называете, мне удалось пробыть двое суток в одиночестве и поразмыслить -
этого было для меня достаточно, чтобы все обдумать и принять решение.
     Свекор, учтиво слушавший ее, сделал  жест,  ясно  означавший:  "Не  так
быст