ей  зеркало;
поправляя прическу, Амели  обнаружила,  что  у  нее  разбита  верхняя  губа.
Укладывая волосы, она не  отрываясь  глядела  в  зеркало  на  эту  небольшую
красную припухлость. Она испугалась, не пострадали ли зубы, провела  по  ним
языком, и ей показалось, что один резец слегка надломлен. Сняв перчатку, она
приподняла пальцами губу, но ничего не обнаружила, однако, прикасаясь языком
к омертвевшей губе, она чувствовала, что с зубом что-то неладно.  "Просто  я
все это вообразила себе, слишком уж я нервничаю". Зубы у  нее  были  хотя  и
мелковатые, но красивые, ровные, без единого изъяна.
     Раздался  крик  кондуктора,  сзывающего  пассажиров.  Амели   бросилась
бежать, обезумев от страха, что поезд может  уйти  без  нее,  и  всем  своим
существом желая, чтобы он действительно ушел. Поезд был длинный, вокзал едва
освещен, и все же, несмотря на мучительное смятение, Амели сразу нашла  свое
купе. Человек, с которым отныне навсегда связана  ее  жизнь,  ждал,  сидя  в
углу. Его равнодушие, его  уверенность  рассердили  Амели  и  вместе  с  тем
наполнили ее душу какой-то безрадостной  гордыней.  "Итак,  он  мой  муж,  -
подумала она и в первый раз с тех пор, как оказалась с ним  вдвоем  в  купе,
отдала себе в этом отчет. - Я буду говорить ему "ты",  скоро  буду  называть
его "друг мой". Только сейчас она вспомнила его имя - Викторен.
     Она  села,  поезд  тронулся;  она  подобрала  с   полу   свои   фиалки,
запылившиеся и помятые. Но она отряхнула цветы, и ей  показалось  даже,  что
пахнут они сильнее прежнего.
     Спутник ее не произнес ни слова, она тоже  молчала;  слишком  она  была
взбудоражена, и молчание казалось ей дороже любых разговоров; она была  умна
и понимала, какие именно мысли одолевают сейчас  ее  незадачливого  супруга.
Машинально она гладила ладонью крюк, подхватывавший снизу шторку, о  который
она ударилась во время их безмолвной борьбы.
     Внизу под ногами загудели, застучали колеса,  вновь  набирая  скорость.
Мало-помалу мысли Амели успокоились; она  стала  думать  о  завтрашнем  дне,
после которого наступит их первый вечер вдвоем, ибо тулонский  поезд  выйдет
из Марселя только после полудня и к  ужину  доставит  их  в  Гиер.  Огромным
усилием воли она старалась подготовить себя к тому, что ждет ее в Гиере.
     ...Гиер Пальмовый, так писал о нем господин  Питр-Шевалье  в  одном  из
номеров "Семейного музея",  где  она  и  прочитала  описание  этого  модного
курорта... То обстоятельство, что некое событие,  по-прежнему  безыменное  и
непостижимое, которое неминуемо ее ждало, свершится именно в  этом  далеком,
чуть ли не иностранном городке, лежавшем, как мираж, под иным солнцем, - это
обстоятельство также отодвигало наступление страшной минуты: две  сотни  лье
отделяли ее от брачной ночи, были ей защитой.
     - Не дадите ли путеводитель?
     Амели вздрогнула и не сразу ответила на вопрос. Она и представить  себе
не могла, что после той сцены, от которой  она  еще  не  оправилась,  первые
слова будут именно такими. Воображение завело ее  слишком  далеко;  а  какую
работу  должно  было  проделать  воображение  этого  непонятного   субъекта,
попросившего дать ему путеводитель?
     - Путеводитель лежит в наружном карманчике моего  несессера...  Видите,
вон тот саквояжик в коричневом чехле.
     Когда путеводитель очутился в его руках и он  начал  искать  расписание
поездов, она пришла ему на помощь:
     - Страница загнута.
     Он отодвинул занавесочку фонаря. Она видела теперь,  как  он  водит  по
строчкам пальцем от станции к станции. Вытащил из жилетного  кармашка  часы,
смотрел то на стрелки, то на названия станций; потом, очевидно выяснив  все,
что ему требовалось, спрятал часы, закрыл  книжечку,  исподлобья  бросил  на
Амели взгляд и тотчас отвел глаза, заметив,  что  она  за  ним  наблюдает...
Больше эти  молодожены,  насчитывавшие  всего  несколько  часов  супружеской
жизни, не разговаривали. Постукивание колес мешало Амели выйти из  состояния
нервической скованности. "Должно быть,  наше  купе  находится  как  раз  над
колесами, - думала она, - и из-за этой тряски я не могу взять себя в руки".
     Молчание длилось полчаса, до самого  Монтеро.  Здесь  Амели  решила  не
выходить из вагона. Всю стоянку она наслаждалась  состоянием  неподвижности,
немного отошла. Когда же поезд миновал вокзал, она увидела, как тот,  чужой,
встал с места и шагнул к ней. Она все  поняла.  Он  высчитал,  что  времени,
которое займет переезд от Монтеро до Санса, вполне хватит. Она закрыла  лицо
руками.
     - Свет... - сказала она только, - умоляю вас, прикройте фонарь.
     На сей раз он и не подумал выполнить ее просьбу.
     Все путешествие превратилось в сплошную череду посягательств,  попыток.
Неофит упорствовал, выходил  из  себя.  По  началу  ему  мешала  собственная
неопытность: с ним была женщина, и он не мог ею овладеть.  Он  наткнулся  на
препятствие, не  на  то  препятствие  девичества,  которое  самый  неопытный
мужчина инстинктивно преодолевает в  браке,  -  нет,  тут  был  внезапный  и
решительный  отказ  самого  естества,  непроизвольная  судорога  сокровенных
глубин плоти, порожденная страхом, и страх этот не ослабевал.
     С полуночи попытки молодого человека  стали  чаще,  не  став  от  этого
удачнее. Но и не обескураживая его. Он прекращал свои  усилия  лишь  потому,
что слабели - и всегда преждевременно - чувства; а когда чувства просыпались
вновь и он был, как ему казалось, во всеоружии, он снова пытал счастья. Иной
раз, если слишком незначительное расстояние между  станциями  вынуждало  его
выжидать, он медлил с началом нового нападении. Беглый просмотр путеводителя
помог ему рассчитать имеющееся в его распоряжении время, и, если промежуток,
отпущенный ему железнодорожным расписанием, оказывался слишком коротким,  он
подавлял  свой  пыл.  Тут   проявлялось   воспитание,   приучившее   его   к
осторожности,  умение  сдерживать  свои  порывы,  как  и   подобает   строго
вымуштрованному юноше.
     Путеводитель он листал лишь во время остановок  и  только  когда  Амели
выходила из купе. А она после каждой новой попытки  жила  одной-единственной
мыслью: поскорее бы станция; стремилась хоть несколько минут подышать свежим
воздухом и заняться своим туалетом, привести себя в порядок, что становилось
все  более  необходимым.  Едва  поезд  останавливался  у  перрона,  как  она
выскакивала на подножку и осведомлялась, сколько времени продлится  стоянка.
Если ей отвечали, что поезд будет стоять  десять  минут,  она  спрыгивала  с
подножки и бросалась бежать. Железнодорожные служащие удивленно  поглядывали
на бледную даму в развевающемся бурнусе, с  растерянными  глазами,  которая,
забыв стыд, бегала при тусклом свете фонарей от двери к двери, допытывалась,
где туалетная  комната,  смачивала  носовой  платочек  под  краном,  куда-то
исчезала, появлялась вновь и  неслась  к  своему  вагону,  когда  поезд  уже
трогался с места.
     Но бывало также, что поезд, по ее  мнению,  стоял  на  вокзале  слишком
мало. Тогда она плотнее усаживалась на обшитый сукном диван,  ее  бросало  в
жар, она молча глотала слезы, заранее противясь новым физическим и моральным
мукам, содрогаясь от ужаса при мысли, что незнакомец сейчас  снова  бросится
на нее, не считаясь с ее состоянием. Ибо она не сразу заметила,  что  порывы
ее спутника, приводившие к внезапной странной развязке, обезоруживают его на
некоторое время.
     По-прежнему она не понимала, что произошло и чего не произошло  в  этом
купе. Однако неосознанный внутренний голос, которого раньше она  никогда  не
слыхала, подсказывал ей, что  все  должно  было  получиться  иначе,  гораздо
лучше, и что если это не ее вина, то все же вела она себя  неправильно,  что
муж, раз уж этот незнакомец был ее мужем, вправе на нее сетовать. Поэтому-то
она уже не пыталась ускользнуть и искренне полагала, что делает все  от  нее
зависящее, но, хотя ее воля, ее гордость, ее целомудрие  смирялись,  заранее
подчиняясь   насилию,   тело,   скованное,   послушное   какому-то   тайному
непобедимому рефлексу, все отвергало.
     Когда ее спутник временно утихомиривался,  она  прислонялась  к  спинке
дивана, закрывала глаза, прижимая к разбитой губе букетик фиалок, подаренный
Теодориной, пользуясь короткой передышкой, пыталась собраться с мыслями.  Но
тщетно. Вот тогда-то в ее сознании, в глубине  зрачков  под  завесой  плотно
зажмуренных  век  начали  откладываться  частицы  того,  что  позже   станет
расплывчатым, необъятно огромным воспоминанием,  в  которое  войдут  грохот,
свистки, мрак и свет фонарей, угольная пыль и  зловоние  уборных,  порванное
белье, муки, в  которых  не  признаешься  другому;  воспоминание  достаточно
сильное, чтобы жить в памяти вплоть до самой смерти.
     Не замечая, что судьба ее  решается  без  участия  ее  рассудка,  Амели
рассуждает  и  приходит  к  своим  первым  неправильным   выводам,   женским
выводам... Она начинает считать, что все случившееся в  порядке  вещей,  что
всегда это происходит именно так - в муках, в разладе и отвращении. Считает,
что этот ужас, черная бездна, куда ее погружали шесть раз, - обычная  участь
каждой девушки, взявшей себе супруга, считает даже, что если на ее  спутника
минутами находит какая-то одержимость и он теряет человеческий облик,  разум
и стыд, то точно так же ведет себя каждый муж,  запертый  наедине  со  своей
женой.
     Десятки раз и в монастыре и дома слышала юная Амели намеки на  уродства
жизни, "которые она сама  скоро  испытает"!  Ну  что  ж,  она  испытала  эти
уродства. И в числе их прежде всего необходимость терпеть близость  мужчины,
который вдруг превращается в бесноватого.
     Совестливая, прямодушная, помня, что она сама согласилась на этот брак.
Амели остерегается слишком строго судить мужа, особенно в  теперешнем  своем
состоянии душевного смятения и  особенно  поняв  полное  свое  неведение.  В
Лионе, где остановка длилась пятьдесят  минут,  Амели,  сказавшись  больной,
потребовала,  несмотря  на  ранний  час,  чтобы  ей  отперли  комнатку   при
ресторане, велела принести туда бак с теплой водой, заперлась, привела  себя
в порядок и смогла, растянувшись в кресле прогнать кошмар,  терзавший  ее  в
купе, в этом наглухо запертом ящике, несущемся сквозь ночь. Ей стало  легче,
она сгрызла несколько  кусочков  сахара,  обмакнув  их  в  мелиссовую  воду,
приступы тошноты прошли.
     Без этой благодетельной передышки она не смогла бы вести  себя  с  этим
ночным незнакомцем так, как решила, как поклялась себе, просто  не  стерпела
бы. Она видит, как он прохаживается по  перрону  вдоль  поезда,  она  просит
взять ее под руку, пытается ему  улыбнуться,  прогуливается  с  ним  вместе,
пользуясь тем, что кругом них пассажиры, заставляет  его  отвечать  на  свои
вопросы. Говорит с ним о погоде,  спрашивает,  где,  на  какой  станции  они
наконец почувствуют юг. В Валансе,  пожалуй,  еще  чересчур  рано,  ну  а  в
Оранже? В Авиньоне-то уж наверняка. По Лиону судить  нечего,  здесь  с  утра
зарядил дождь; по словам ее родных, в Лионе вечно идут дожди...
     Она смеется. Удивленный ее благодушием, ее незлопамятностью,  тем,  что
она не сердится на него за то,  за  что  он  сам  на  себя  сердится,  юноша
мало-помалу отходит,  отвечает  сначала  односложно,  но  потом  соглашается
поддерживать разговор. Тогда Амели заходит  в  купе,  наводит  там  порядок,
проветривает, пытается  прогнать  ночные  призраки.  Кладет  в  сетку  букет
фиалок, от аромата которых ее  начинает  слегка  поташнивать.  Зовет  своего
спутника и просит его  повернуть  кожаной  стороной  вверх  обе  подушки  на
скамейке.
     Поезд свистит и отходит от перрона.  Время  от  времени  Амели  заводит
разговор, как бы желая закрепить завоеванные позиции. Кажется,  она  уже  не
боится новых попыток своего спутника, с которым ее  снова  заперли  наедине;
дневной свет будет ей защитой или на худой конец то обстоятельство, что днем
кондуктора ходят по  подножке  вдоль  вагонов.  И,  конечно,  эта  болтовня,
перемежающаяся паузами, слабая защита, но все  же,  надо  полагать,  она  не
благоприятствует новому пробуждению  дикого  зверя,  со  сжатыми  челюстями,
безумными движениями рук.
     Часов в десять утра, хотя страдания  еще  не  утихли,  хотя  внутренняя
тревога  еще  не  улеглась,  Амели  задремала,  и  Викторен  не  только   не
воспользовался ее сном, но и сам тоже задремал. К Авиньонскому вокзалу поезд
подошел после полудня; Викторен спустился на перрон, сам отправился в  буфет
и принес еды. Но Амели кусок не  шел  в  горло.  Вместе  с  вагонной  качкой
вернулись страдания. Казалось, путешествию никогда не придет  конец.  Ей  не
терпелось сделать пересадку на Тулон и поскорее добраться до Гиера. До  того
самого Гиера, которого ей уже нечего страшиться.
     Когда поезд проходил мимо озера Берр, Амели решила, что это  уже  море,
ахнула и  бросилась  собирать  вещи.  Но,  сверившись  со  своими  часиками,
убедилась в ошибке: до Марселя езды осталось  еще  три  четверти  часа.  Она
снова села на скамейку.
     Поезд остановился в Роньяке  возле  маленького  вокзальчика,  по  крыше
кто-то затопал, шаги приближались, затем вдруг ненадолго затихали, и  каждая
такая остановка сопровождалась характерным  лязганьем  крышки,  прикрывающей
снаружи отверстие для фонаря. Амели,  которая  два-три  раза  уже  ездила  в
поезде вместе с родными,  догадалась,  что  это  ламповщик.  "Так  рано?"  -
подумала она. Ламповщик уже топал над их купе, она  подняла  голову;  фонарь
под потолком горел.
     Не сразу Амели поняла, что этот маневр  означает  приближение  туннеля,
длинного  туннеля.  Вдруг  охваченная  ужасом,   который   поутих   было   с
наступлением утра, она  искоса  взглянула  на  своего  спутника.  Он  сидел,
уставившись в окно.
     Прежде чем ринуться в Нертский туннель, паровоз испустил громкий вопль,
и сначала Викторен даже не пошевелился, словно не  веря  в  эту  неожиданную
удачу, улыбнувшуюся ему в конце путешествия. Но  вид  зажженного  фонаря,  к
свету которого он успел привыкнуть за ночь, воскресил не совсем еще уснувшие
чувства; он взглянул на свою перепуганную спутницу и ощутил прилив желания.
     Амели благословляла туннель за его длину, ибо  именно  благодаря  этому
обстоятельству оба успели  привести  себя  в  порядок  прежде,  чем  в  окно
заглянул дневной свет. И опять непокорное воле тело  инстинктивно  воздвигло
между ними  преграды,  что,  впрочем,  не  мешало  Викторену  получить  свое
неполное удовольствие, к чему он успел уже, видимо, привыкнуть.
     Супружеская чета, покинувшая купе, где было ею проведено целых двадцать
часов, сошла на Марсельском вокзале, и состояла она  из  двадцатитрехлетнего
юноши, ставшего этой ночью мужчиной, и из шестнадцатилетней девочки,  так  и
не ставшей женщиной. Но брачные узы и даже супружеские незадачи уже  связали
их.
     Викторен, которого сразу же осадили носильщики, болтавшие на непонятном
для парижанина марсельском наречии, выбрал двух, не  таких  оборванных,  как
прочие, и сделал это так уверенно и властно, что Амели даже удивилась.  Пока
один носильщик передавал другому из купе багаж, Амели глядела на мужа новыми
глазами. Стеклянная крыша  вокзала  как  будто  притягивала  к  себе  щедрое
марсельское солнце. Вся в жирных пятнах сажи, она все-таки пропускала внутрь
яркий, горячий  свет.  Было  три  часа  пополудни.  Викторен  казался  более
оживленным, чем до их путешествия. Ночь, проведенная в вагоне,  не  оставила
следов на его внешности, только костюм помялся; взгляд  у  него  был  ясный,
губы пунцовые, усы нафабренные. Странное чувство шевельнулось в душе  Амели,
что-то вроде уважения.
     А самое Амели шатало, клонило ниц, словно ее избили; она отлично знала,
что подурнела от усталости, ночных мук и из-за синяка на губе. Она  невольно
ухватилась за руку мужа.
     - Вы что, не слышите? - проговорил он в эту самую минуту. - У нас  пять
ручных мест?
     - Простите, мой друг, меня совсем оглушил здешний шум... Да, пять.
     - Букет-то забыли, букет-то! - крикнул носильщик из вагона.
     - Чего ему от меня надо? - не сразу поняла Амели. - Ах, фиалки... Букет
завял, я его нарочно оставила.
     Они разыскали справочное бюро, - поезд на Тулон приходил  только  через
два часа. Среди вокзальной  толпы  резко  выделялась  шедшая  в  ногу  пара,
блиставшая молодостью, изяществом и богатой одеждой, своим  чисто  парижским
видом.
     У окошка камеры хранения,  кроме  них,  оказались  еще  желающие  сдать
багаж. Викторен, которому усиленно советовали не доверять  местным  жителям,
не решился оставить чемоданы на попечение двух марсельцев. Он отвел Амели  к
скамейке и, вернувшись через десять минут, уже запрятав багажную квитанцию в
бумажник, нашел ее  в  полуобморочном  состоянии,  с  бледным,  помертвевшим
личиком.
     - Что с вами? Вам нехорошо?
     Она подняла глаза и посмотрела на него  сквозь  полузакрытые  веки;  он
наклонился к ней с встревоженным видом,  однако  тревога  эта,  по-видимому,
была вызвана скорее всего опасением, как бы его супруга не оказалась слишком
хрупкой  дамой.  Очевидно,  Викторен  думал  про  себя:  "Надеюсь,  она   не
преподнесет мне такого сюрприза..." Амели в мгновение ока  постигла  глубину
опасности.
     - Это просто поезд, - пояснила она, - вы и представить себе не  можете,
как я устала эти последние дни, бегая по Парижу.
     Сознание опасности оказалось настолько могущественным, что Амели  сразу
пришла в себя; она оперлась на протянутую  руку  Викторена,  к  которой  уже
успела привыкнуть,  и  встала  с  места.  Повинуясь  голосу  инстинкта,  она
сослалась в свое  оправдание  на  женские  хлопоты,  в  которых  мужчины  не
участвуют и поэтому с легкостью признают  их  важность.  Но  удалось  ли  ей
отвести ему глаза? Неловко, ужасно неловко было с ее стороны напомнить  мужу
о событиях минувшей ночи, так не ко времени сомлев на  вокзальной  скамейке!
Пусть невольный,  пусть  молчаливый,  но  этот  намек  огорчил  ее  с  самых
различных точек зрения. Как бы ни  громоздились  вокруг  нее  со  вчерашнего
вечера загадки и тайны, Амели и представить себе  не  могла,  что  они  хоть
когда-нибудь станут предметом даже мимолетного их разговора  с  мужем:  даже
шепотом и то нельзя сказать об этом. Все это было составной  частью  некоего
другого мира, куда не смеют проникать ни слова, ни тем  паче  дневной  свет.
Это царство ночи. Никогда она не забудется до такой степени, чтобы позволить
себе открыть глаза в этом мраке. Она даже упрекала себя в том,  что  слишком
много об этом думает, - успокаивало ее лишь то, что боязнь и муки служат  ей
оправданием: ведь не всегда женщина может  совладать  со  своими  мыслями  и
направить их в нужное русло.
     Суровая, целомудренная замкнутость была первым уроком, который извлекла
Амели из тех дней смятения, когда ей одной, без чужой помощи приходилось все
осмыслить и все понять  после  шестнадцати  лет  существования  под  началом
строгих,  придирчивых  воспитателей,  почему-то  упорно  молчавших  об  этой
важнейшей стороне жизни. Перед лицом новых ее обязанностей что  значили  все
усвоенные принципы, весь моральный багаж хорошо воспитанной девицы?
     - Если вы чувствуете себя усталой, -  сказал  Викторен,  видимо  что-то
обдумывая, - лучше всего вам отдохнуть  в  зале  ожидания,  пока  не  придет
тулонский поезд.
     - Благодарю вас за заботу, мой друг, но у меня в Гиере будет достаточно
времени для отдыха. Никогда себе не прощу: быть  в  Марселе  и  не  повидать
старого порта, о котором столько говорят. Давайте возьмем экипаж и съездим в
порт.
     Они вышли на привокзальную площадь.  Солнце,  свежий  воздух,  панорама
города,  открывавшаяся  поверх  кровель,   людской   гомон,   шумная   толпа
комиссионеров, восхвалявших свои отели, тянувших приезжих за рукав, подарили
им первое ощущение экзотики. Кучера, громко вопя, оспари