ариетту.  Новая
участница загородной прогулки отличалась от своих подруг: они говорили,  что
у Мариетты любовные горести, и  из-за  этого  обстоятельства  Луи  осмелился
стать ее кавалером. Женщины страшили  его,  а  зная,  как  держится  с  ними
Фердинанд, он полагал, что ему не сравняться развязностью с  братом,  и  при
первой же его попытке объясниться в  нежных  чувствах  предмет  его  страсти
засмеется ему в лицо. Не меньше он боялся показаться девицам  смешным,  если
не сумеет любезничать с ними,  и  в  конце  концов  на  воскресных  пикниках
бедняга ни разу не решился предложить руку ни одной из гризеток.
     С Мариеттой, которая,  как  это  известно  было  всем,  любила  кого-то
другого, нечего было бояться недоразумения. В первый же день он сел рядом  с
нею в шарабане, который повез их в Роменвиль, а там,  когда  решили  немного
покататься на осликах, он посадил ее позади себя.
     Мариетте, казалось, было приятно его внимание. В качестве жертвы  любви
ей было бы неприлично вслед за подругами кокетничать с Фердинандом, игравшим
роль Дон-Жуана в атом кружке. А разве  близнец  этого  обольстителя,  робкий
юноша,  которым  все  пренебрегали,  не  был  его  подобием,  только   более
степенным? Она приняла близнеца Фердинанда в кавалеры. По причине несчастной
любви молоденькую перчаточницу растрогали мягкость, застенчивость Луи и  его
смиренный вид неудачника, уверенного, что никогда он  не  может  понравиться
женщине.  Словом,  все  предназначало  их  друг  для  друга.   В   следующее
воскресенье Мариетта все время прогуливалась с  ним  под  руку;  возвращаясь
вечером, она с нежностью прижималась к нему. Мариетте шел девятнадцатый год,
у нее была высокая грудь и тонкая, затянутая в корсет талия.  Густые  черные
волосы, гладко причесанные на прямой пробор, оттеняли  ее  большие  красивые
глаза и бледное личико с коротким подбородком. Меланхолический вид,  который
она старалась сохранить, не мешал ей, когда она перепрыгивала через  канаву,
ловко подхватывать платье, показывая  при  этом  округлую  ножку,  обтянутую
тонким белым чулком.
     - Что же ты, Луи, не объяснишься ей в любви? - спросил однажды  вечером
Фердинанд, когда они ушли к себе в спальню. - Тянешь, тянешь!..
     - Поэтому и не объясняюсь. Мне кажется, я слишком долго тянул, и теперь
уже труднее будет.
     - Но, милый мой, она ведь ждет от тебя объяснения в любви, это в  глаза
бросается. Ждет! Вот ты и объяснись. Всегда надо, - добавил он назидательным
тоном, - говорить женщинам то, что они ждут услышать, но говорить так, чтобы
пронзить им сердце. Как видишь, рецепт несложный.
     Закутавшись в турецкий халат, Фердинанд развалился в кресле и,  положив
ноги на  стол,  курил  перед  сном  трубку.  Луи,  который  не  был  заядлым
курильщиком, уже лежал в постели. Приподнявшись на локте, он стал объяснять,
что у него нет уверенности в себе.
     - Язык у меня плохо подвешен. Не то, что у тебя, Фердинанд.
     - У меня? Так ты представь себе, что это говорю я, и валяй.  Подумаешь!
Если б тебе надо  было  умолять  знаменитую  балерину  Тальони:  "О,  будьте
моею!", я бы еще понял твое смущение, но какую-то Мариетту!..
     Луи не посмел сказать, что признаться перчаточнице  в  любви  для  него
гораздо важнее, чем обладать ею.
     - Фердинанд, - заговорил он после минутного размышления, - а не мог  бы
ты поговорить за меня с Мариеттой? Так для меня легче. Когда она будет знать
о моих чувствах, я уж как-нибудь объяснюсь. Пожалуйста... Прошу тебя!
     Фердинанд,  который  всегда  готов  был  поддержать  брата  и  от  него
потребовать поддержки, на этот раз был озадачен: он чувствовал себя  гораздо
старше Луи, хотя и родился всего на час раньше его, он предвидел, чем  такая
просьба чревата, и ответил не сразу:
     - Луи!.. Ты же покажешься ей маленьким мальчиком, ты унизишь себя в  ее
глазах. И что тебе за выгода, чтобы посторонний вмешивался в вашу  интрижку,
да еще до того, как...
     Фердинанд не договорил, зная стыдливость своего брата.
     - Но ты ведь не посторонний, Фердинанд.
     - Для нее - посторонний,
     - Я хотел было написать ей, но на дом ей  письма  адресовать  нельзя  -
родители!.. И на магазин тоже неудобно.  Придется  отдать  ей  в  руки  свое
послание.
     - Что? Ты же имеешь полную возможность удалиться с ней и  все  сообщить
устно! - воскликнул Фердинанд, уже приходя  в  нетерпение.  -  Она  тебя  за
дурачка примет. Право, ты как будто нарочно добиваешься неудачи!..
     Луи настаивал на своем. Брату-то он мог откровенно признаться  в  своих
страхах: объяснение для него - непосильный труд. Лучше уж совсем  отказаться
от романа.
     - Ладно, - сказал Фердинанд. - Так и быть, попробую. Скажу, что сам  ты
не хочешь говорить о своих чувствах... из  уважения  к  ее  горю,  не  зная,
страдает ли она до сих пор.
     - Вот, вот, Фердинанд! Превосходно!.. Ах, здорово ты придумываешь!..
     Итак,  братья  пришли  к  соглашению.  Дипломатический  замысел  решили
осуществить при первой же поездке в Роменвиль. Сделать это было  тем  легче,
что любовница великодушного посредника (как раз подруга  Мариетты)  уже  два
воскресенья не участвовала в загородных прогулках. "Должно быть,  наставляет
мне рога, - говорил Фердинанд. - Благословляю судьбу! А то мне моя  красотка
начала надоедать". Он уже был настоящим мужчиной - одним из  тех,  для  кого
наслаждение гораздо важнее удовлетворенного самолюбия.
     Веселая компания всегда садилась в шарабан в конце предместья Тампль, у
заставы. Луи, как обычно, занял место рядом с Мариеттой.  Казалось  бы,  ему
совсем нетрудно было сказать  юной  перчаточнице,  что  на  этот  раз  после
завтрака ее кавалером на прогулке будет Фердинанд. Однако бедняге мучительно
далось это несложное сообщение. Солнце уже стояло высоко,  под  жаркими  его
лучами лошади, звеня бубенчиками, медленно тащили или  в  гору  шарабан,  из
которого неслись песни и смех. Луи не решался заговорить. Проехали Бельвиль,
уже приблизились к Роменвилю,  уже  на  опушке  леса  показался  кабачок,  у
которого и всегда останавливались.
     - А знаете, - пробормотал наконец Луи, - сегодня вашим кавалером  будет
мой брат. Ему надо с вами поговорить.
     - Со мной? - удивленно переспросила Мариетта. - О чем поговорить?
     Но Луи, красный от смущения, уже исчерпал весь свой запас смелости.
     - Больше ни о чем не спрашивайте, - сказал он, опуская голову.
     После завтрака, состоявшего из  сосисок  и  слоеных  пирожков,  которые
запивали белым вином, Фердинанд предложил своей новой даме, чтобы она  взяла
ослика для себя отдельно: ни  решил  удалиться  с  Мариеттой  от  остальных,
ускакав от них галопом. Сначала  они  трусили  на  осликах  с  краю  веселой
кавалькады, потом Фердинанд доглядел тенистую дорожку, уходившую  налево,  в
чащу, и только один Луи заметил, как они свернули на нее.
     Возвратились они лишь  к  вечеру.  В  беседке  уже  допивали  последние
бутылки и собирались садиться в шарабан - ждали только исчезнувших, и  ждали
уже давно. Человек, дававший напрокат ослов, злился на это опоздание,  из-за
которого он должен был позднее обычного поставить ослов в  конюшню.  Наконец
Мариетта и Фердинанд выехали на полянку  и  были  встречены  приветственными
возгласами и  шуточками.  Их  отсутствие,  длившееся  несколько  часов,  все
истолковали весьма игриво, и лишь один Луи знал, с какой  тайной  целью  они
уединились. С легкой улыбкой глядел он на подъезжавшую  парочку,  воплощение
самых нежных его чувств - великой привязанности к брату и первой его  любви.
Мариетта отбивалась от насмешек своих приятельниц.  Что  это  они  выдумали?
Волосы у нее растрепались? Но это от ветра, потому что ехали быстро;  платье
помялось оттого, что она прилегла на травку  отдохнуть.  Объяснение  вызвало
новый взрыв хохота. Тогда  и  сама  Мариетта  принялась  смеяться  вместе  с
шутниками, а Фердинанд тем временем, обойдя вокруг  стола,  подошел  к  Луи,
по-прежнему смотревшему на него со смутной улыбкой. На них никто не  глядел,
все внимание обращено было на Мариетту.
     Фердинанд остановился перед братом  и  ничего  ему  не  сказал,  только
поднял брови и пожал плечами, что означало: "Ничего  не  поделаешь,  так  уж
получилось!" Он был фаталистом. Луи, все еще  улыбаясь,  одобрительно  качал
головой, не понимая хорошенько, в чем дело. Фердинанд сел верхом на  скамью,
где примостился Луи, обнял его за плечи и шепнул ему на ухо:
     - Ты на меня не сердишься?
     - За что? Ты шутишь? - ответил Луи.
     Он все не мог  взять  в  толк,  что  же  произошло,  почему  он  должен
сердиться. Все, однако, начало  проясняться,  все  стало  на  свое  место  и
произвело на него должное впечатление, когда все опять забрались в шарабан и
покатили обратно в Париж. Под гору лошадям было легче  везти,  они  побежали
рысцой.  В  шарабане  пели  "Винца  глоточек"  -  новую  задорную   песенку,
перекочевавшую от Менской заставы в Латинский квартал.
     Мариетта сидела между близнецами, наклонившись влево, к  Фердинанду,  и
тело ее так изогнулось, что правым бедром она наваливалась на второго своего
соседа. Луи, до тех пор ни разу не дерзавший хотя  бы  взять  ее  за  талию,
теперь очень хотел бы избежать этого прикосновения, но отодвинуться не  мог,
так как сидел прижатым вплотную к стенке шарабана и чувствовал, что пуговицы
редингота врезаются ему в бок. Мариетта почти повернулась к нему спиной,  он
видел краешком глаза красивую округлую линию ее бледной  щечки,  окаймленной
волной черных волос, уже не  такой  гладкой,  как  до  лесной  прогулки;  на
затылке прицепился тоненьким своим черенком листик папоротника; и когда  Луи
это заметил, сердце у  него  больно  сжалось.  Он  почувствовал  себя  таким
одиноким, а вокруг него горланили:

     Выпьем глоточек,
     Милый дружочек!
     Стаканчик иль два,
     Все трын-трава...

     Все веселились, только Луи грустил: родной брат стал вдруг  ему  чужим,
никогда еще такого не было, и никогда он не думал, что это может  быть.  Вот
он едет обратно в Париж. Там его ждет на  улице  Сент-Круа  общая  с  братом
комната - "детская", как ее все еще называют в доме; больше  пятнадцати  лет
она представлялась для него центром мира. Через час он увидит ее, она  будет
такая же, как всегда, и все же совсем иная, лишившаяся очарования, -  в  ней
уже не может быть ни радости, ни покоя, какими она полна  была  еще  сегодня
утром.
     С холма Шопинет Луи увидел развернувшуюся внизу панораму Парижа во всей
его предвечерней красе. Вот он,  Париж,  город  огромный  и  полный  сил,  о
котором часто и  с  такой  любовью  говорит  отец,  город,  где  теснится  в
скученных клеточках великое множество людей,  более  чуждых,  более  далеких
друг другу, чем звезды, мерцающие в ночном  небе.  Солнце  уже  клонилось  к
закату, вот-вот скроется за горизонтом, и его косые лучи разливались озерами
золотого света между султанами дыма, поднимавшегося над домами. Было  полное
затишье, дым выходил из труб прямыми столбами, а на некоторой высоте они все
вместе изгибались в одну сторону, к северу, и расплывались  в  воздухе.  Луи
сам себе удивлялся, что так долго и с таким интересом смотрит на  город,  на
блики света, на облака, и понял,  что  никогда,  даже  в  прекрасные  летние
вечера в Гранси, он не любовался закатом солнца. "Как прекрасна природа!"  -
думал он, глядя на беспредельное море домов.
     Перед тем как слезть с шарабана, он вспомнил о  Мариетте  и  осторожно,
чтобы девица не заметила, снял с ее чепчика листик папоротника и засунул его
за вырез жилета. Дома Луи положил его в свою любимую  книгу  -  "Энеиду",  в
переводе аббата Делиля: он знал, что  Фердинанд  никогда  не  раскроет  этой
книги. Впервые у Луи появилась тайна от брата.
     Зимой этого года Фердинанд не раз пробовал свести его с гризетками,  но
все напрасно. После третьей неудачной попытки Фердинанд уже хотел  подыскать
для брата столь редкостную птицу среди женщин другого пошиба, но Луи заявил,
что, заглянув в себя  хорошенько,  он  убедился,  как  мало  его  интересуют
женщины.
     Кстати сказать, год выдался чрезвычайно тяжелый для  Луи.  Видно  было,
что он переживает какой-то кризис. Ему  пришлось  трудиться  изо  всех  сил,
чтобы не провалиться на  выпускных  экзаменах;  у  него  возникли  всяческие
сомнения, нежданно-негаданно в нем пробудилась набожность,  а  когда  братья
достигли призывного возраста, Луи вдруг стал просить отца не нанимать вместо
него рекрута: он желал сам идти на военную службу.  Весь  дом  был  поражен.
Впервые за двадцать лет  его  жизни  отец  уделил  ему  серьезное  внимание;
запершись с ним, он стал его расспрашивать и сделал открытие: оказалось, что
у младшего близнеца есть  и  сложившийся  характер,  и  свои  стремления,  и
склонности; а кроме того, отец, к великому своему удивлению, обнаружил,  что
этот юноша - настоящий Буссардель, что в нем есть много  общего  с  покойным
дедом,  таможенным  инспектором,  и  с  ним  самим   -   биржевым   маклером
Буссарделем.
     От этого в его отеческом чувстве к Луи  не  прибавилось  теплоты,  свое
сердце Буссардель  уже  давно  и  всецело  отдал  Фердинанду,  зато  у  него
появилось  некоторое  уважение  к  сыну.  Луи  уже  не  был  в  глазах  отца
ничтожеством  и  первым   почувствовал   благотворные   последствия   такого
переворота. Именно эта перемена и спасла его от тоски и  презрения  к  себе,
которое уже овладевало им и могло отразиться на всей его жизни. Втихомолку,
     - Отец, я оправдаю твое доверие, - сказал  он,  хотя  Буссардель  и  не
думал выражать такие  чувства,  а  только  расхваливал  ему  различные  виды
штатской карьеры, чтобы отвратить его  от  военной  службы.  А  Луи  в  свою
очередь, сам того не ведая, мечтал о преуспеянии больше  в  отместку  брату,
чем ради себя.
     Однако и в Фердинанде произошла перемена. Ему  наскучили  удовольствия,
вернее,  их  однообразие,   лишенное   остроты   неожиданности.   Он   искал
удовлетворения страсти, а находил только усталость. Он и не подозревал,  что
его вожделения еще не развились, что он еще не умеет любить по-настоящему  и
только лет через двадцать постигнет науку нежной страсти и что  те  женщины,
которые станут тогда его любовницами, сейчас были в возрасте двух-трех  лет.
Так как по натуре он не был склонен к душевным терзаниям, то смятение чувств
не обратилось для него в трагедию; до новых перемен он ограничился тем,  что
завел себе постоянную удобную любовницу и, не зная уж, что думать  о  любви,
стал подумывать о браке.
     Он как-то  сразу  остепенился  и,  окинув  мысленным  взором  все  свое
короткое прошлое, припомнив историю с Клеманс, решил вступить в такой  брак,
который будет приятен отцу: "Я обязан это сделать для него",  -  убеждал  он
себя.
     Итак, Фердинанд Буссардель стремился к браку по  рассудку.  Этот  юноша
почитал законный брак важным установлением. Он первый приветствовал  в  этом
догмате   своего   века   и   своего   класса   одну   из   важнейших   идей
восторжествовавшей буржуазии, одно из проявлений силы  новых  господствующих
кругов. Он сообщил о своем желании отцу. Тот был крайне удивлен.  Вне  круга
биржевых дел маклер  Буссардель  чувствовал  некоторую  растерянность  перед
новой "сменой караула", как он говорил.  Он  плохо  понимал  нравы  молодого
поколения и находил, что те повадки и речи, какие  он  наблюдал  у  молодежи
теперь, в 1837 году, в  "его  время"  имели  бы  совершенно  противоположный
смысл; ведь, в сущности, этот план женитьбы по рассудку,  о  котором  теперь
заявил сын, юноша двадцати одного года, представлял собою не что  иное,  как
дозволенную обществом форму того вожделения, которое обуревало Фердинанда  в
Гранси. Желая вступить в брак наиболее выгодно для  своей  семьи,  Фердинанд
следовал той же линии поведения, что и  его  отец;  строя  свою  судьбу,  он
сознавал, что она неотделима от судьбы всей семьи;  он  был  старшим  сыном,
главным  наследником  отцовского   имени   и   состояния;   несомненно,   он
единственный  унаследует   его   контору   -   следовательно,   он   являлся
продолжателем рода Буссарделей.
     И вполне понятно было, что он желал сделать наилучший выбор для  своего
брака по рассудку. Для широкого обсуждения этого вопроса был созван на улице
Сент-Круа своего рода семейный конгресс.  Фердинанд  не  только  не  казался
смущенным, но явно испытывал удовольствие, чувствуя  себя  центром  внимания
всей своей родни; он полагал также, что для  решения  дела,  которое  должно
иметь  важнейшие  последствия,   никакая   обстановка   не   будет   слишком
торжественной  и  ничьим  мнением,  высказанным  тут,  пренебрегать  нельзя.
Впрочем, такого рода собрания были тогда в обычае, Буссардель лишь  подражал
тем домашним советам, какие по  всякому  поводу  происходили  в  королевском
дворце среди членов августейшей семьи.
     После обеда все собрались в большой гостиной. Здесь были отец,  старуха
Рамело, Аделина и Луи; Жюли Миньон для такого важного дела заняла свое место
в семейном кругу и явилась и сопровождении мужа.  Пригласили  также  старого
друга семьи  господина  Альбаре.  Каждый  из  присутствующих  мог  высказать
удачную мысль, вдруг вспомнить имя, не приходившее другим на ум.  Доверенное
лицо Буссарделя, тот самый клерк, которому ни  поручал  осматривать  имения,
дежурил в соседней комнате, готовый войти по  первому  зову  и  выступить  с
сообщением, ибо он как свои пять  пальцев  знал  размеры  капиталов  главных
семейств, обитавших в районе Шоссе д'Антен.
     Фердинанд, который обладал не только светской  тонкостью  своей  сестры
Аделины, но еще и большим искусством обращения  с  людьми,  занял  наилучшую
позицию:  взял  низенький  стульчик  для  курения,  сел  на   него   верхом,
повернувшись спиной к топившемуся камину, и таким образом оказался и как  бы
на скамье подсудимых, и вместе с тем на председательском месте.
     Прежде чем заговорил отец,  отодвинули  в  сторону  овальный  столик  с
зажженной высокой лампой, который стоял  в  середине  кружка  собравшихся  и
мешал им видеть друг друга; столик поставили около Луи,  сидевшего  напротив
Фердинанда; света в комнате было достаточно, так как,  кроме  лампы,  горели
еще свечи в двух канделябрах на камине. Люстру Аделина не  велела  зажигать;
дело было осенью, в камине горели толстые поленья;  стулья  были  поставлены
так, чтобы до всех доходило тепло.
     Дамы сидели в  глубоких  креслах,  расправив  пышные  складка  платьев;
ширина рукавов в том году немного уменьшилась, но  юбки  по-прежнему  носили
широчайшие. Жюли, притязавшая на элегантность, с тех  пор  как  ее  муж  под
руководством своего отца нажил себе состояние, была  в  нарядном  платье  из
восточной  двуличневой  тафты;  напротив  Жюли  восседала   Аделина,   гордо
выпрямившись, не позволяя себе прислониться  к  спинке  кресла;  она  теперь
всегда одевалась в шерстяные материи или в матовый без блеска  шелк  неярких
цветов, хорошо оттенявшие белизну ее лица и светлые волосы.
     Рамело сильно располнела. Ноги у нее отекали. Однако  она  отказывалась
обратиться к врачам, так как, по обыкновению людей прошлого столетия, питала
презрение "к лекарям". Друг дома,  известный  врач,  по  просьбе  Буссарделя
частенько наблюдал за ней и ловко расспрашивал; однажды, присматриваясь к ее
лодыжкам, он высказал предположение,  что  у  нее  водянка;  Рамело  страшно
разгневалась: по ее словам, она ни разу в жизни ничем не болела, разнесло же
ее просто-напросто от изобильной  пищи.  "В  этом  доме  едят  возмутительно
много. Сущий  позор!"  Рамело  всегда  с  особым  негодованием  нападала  на
чревоугодие, считая его одним из признаков падения нации; а  попробовали  бы
ответить ей на это, что при желании она может есть поменьше, - она бы тотчас
спросила с обидой: "Что это - упрек?" Как только ей перевалило за семьдесят,
она стала необыкновенно ворчлива