зиму и в начале весны скончался; и когда  Амели
закрыла ему глаза, первой ее мыслью было, что он ушел из жизни,  исполненный
приятных   иллюзий.   Знаменитый   биржевой   маклер,   отличавшийся   таким
самообладанием, так гордившийся своими  успехами  на  финансовом  поприще  и
своим  богатством,  так  уверенный  в  судьбе  своего  потомства,  умер,  не
подозревая, что некий червь подтачивает его генеалогическое  древо.  Госпожа
Буссардель считала, что это неведение - награда ей за многие горести; теперь
ей нечего было страшиться с этой стороны, и она  была  почти  довольна,  что
старик свекор, которого она любила, не прожил дольше.
     Разбирая бумаги покойного (эту благочестивую обязанность  никому  и  не
пришло в голову оспаривать у нее), она нашла  альбом,  о  котором  никто  из
близких никогда не говорил ей, -  тетрадь  в  синем  бархатном  переплете  с
металлическими застежками по давнишней моде. Амели перелистала его, прочла и
перечла  некоторые  страницы  и  задумалась  над  тем  листком,   написанным
выцветшими порыжевшими чернилами кудреватым старомодным почерком со  всякими
завитушками, где уже с трудом можно было прочесть: "В своем доме люди во имя
семейных интересов выказывают больше энергии, доброй воли, самоотверженности
и стойкого мужества, нежели отдают их стране на служение нации".
     Госпожа Буссардель спрятала альбом в свой секретер и однажды, оставшись
одна с дядей Луи, расспросила его.
     - Это была своего рода летопись,  семейный  дневник,  который  вел  наш
отец,  -  ответил  Луи,  постаревший  лет  на  десять  после  смерти  своего
брата-близнеца. - Бедный мой Фердинанд взял этот дневник себе и тоже делал в
нем записи.
     - Ах, так? Вы, я думаю, возьмете альбом?
     - Да, да... - понурившись, сказал  старик  и  вдруг  поднял  голову.  -
Почему вы спрашиваете? У вас была другая мысль?
     - Да нет, дядюшка. Альбом и должен к вам перейти.
     Старик внимательно посмотрел на племянницу.
     - Амели, вам хочется его взять. Я догадываюсь.
     Она не ответила.
     - Вы больше всех достойны получить этот альбом. Возьмите, пожалуйста.
     Итак, Золотая книга семейства Буссарделей со вписанными в нее
     После смерти отца Викторен притих на полгода. Как и все Буссардели,  он
не  любил  менять  привычек;  сначала  он  для  прикрытия  своих  похождений
пользовался теми же приемами, как  и  раньше.  Но  вскоре  стал  уже  меньше
соблюдать приличия, придумывал для своих отлучек самые невероятные  предлоги
и не давал себе труда хотя бы разнообразить их; исчезал  из  дому  сразу  же
после обеда или же совсем не обедал дома -, не считая  нужным  предупреждать
жену или приносить извинения, - словом, он показал, насколько его сдерживало
присутствие отца в доме и  насколько  то  скрытое  распутство,  которому  он
предавался до сих пор, было для него лишь ожиданием своего часа.
     Госпожа Буссардель теперь смотрела на все это другими  глазами,  однако
она тревожилась не за мужа,  а  боялась,  что  его  распутство  может  иметь
опасные последствия для семьи и для конторы.  Она  решила  вмешаться  и  уже
собралась  это  сделать,  как  вдруг  в  начале  1882  года  произошел  крах
акционерного общества "Юнион Женераль", который вызвал  глубокие  потрясения
на  бирже  и  положил  конец  происходившей  там  бешеной  спекуляции.   Эта
катастрофа совсем не походила на  спорадические  банкротства,  на  скандалы,
захватывавшие ограниченные круги, какие уже  бывали  в  девятнадцатом  веке.
Чтобы избежать участи Лиона, где половина всех биржевых маклеров вылетела  в
трубу, в Париже Компания  биржевых  маклеров  применила  принцип  солидарной
ответственности и выпустила заем на восемьдесят  миллионов,  гарантированный
суммой   залогов   шестидесяти   маклерских   контор.   Госпожа   Буссардель
почувствовала,  что  не  время  производить  на  авеню  Ван-Дейка   домашний
переворот, когда над конторой у сквера Лувуа разразилась такая гроза.
     Она стушевалась и решила  подождать.  Но  на  следующий  год  произошло
несколько неприятных случаев, уже  не  позволявших  ей  закрывать  глаза  на
поведение мужа.  Под  предлогом  доставки  господину  Буссарделю  заказанных
перчаток или передачи ему письма  в  собственные  руки  в  особняк  являлись
накрашенные девицы, дерзавшие преследовать этого кутилу даже дома.  Однажды,
когда госпожа Буссардель была в бельевой и вместе с горничной занималась там
осмотром всего столового белья, она из окна, выходившего во двор, увидела  у
ворот женщину, наряд которой ясно показывал, какую жизнь  она  ведет,  и  от
которой привратник никак не мог  отделаться.  Госпожа  Буссардель  вышла  на
крыльцо, велела этой женщине подойти, сумела ее припугнуть и выгнала.
     Больше такие особы не наведывались, но это уже было предупреждением.  В
конторе еще с того времени, как она находилась на  улице  Сент-Круа,  служил
писец - седовласый, почтенный старик, которому ради его преданности  прощали
дерзкий язык. Госпожа Буссардель,  хоть  ей  и  противны  были  такого  рода
хитрости, пригласила его на дом под предлогом разборки секретных бумаг,  без
труда заставила его разговориться и узнала от него,  что  иногда  в  контору
являются какие-то темные личности,  мужчины  и  женщины  "самого  пакостного
пошиба", и лезут в директорский кабинет. Старый служака, чувствовавший,  что
хозяйка не выдаст его, даже показал ей запачканную визитную карточку  нового
хозяина конторы, где тот несколько дней назад  неровным  почерком  нацарапал
карандашом: "Выдайте подателю сего один луидор".
     Госпожа Буссардель представила себе эту сцену. В грязном притоне  сидит
ее муж в компании с развратными тварями - костюмы и  физиономии  этих  девок
она  не  могла  нарисовать  в  воображении,  так  как  не   читала   романов
натуралистической школы. Час уже поздний,  ночь  прошла  в  самых  низменных
утехах; Викторен пьян вдребезги, у него уже опустел карман, нечем  заплатить
за последнюю бутылку спиртного или за последнюю проститутку, и,  навалившись
на стол, залитый вином, он пишет дрожащей рукой: "Выдайте подателю сего..."
     И вот, выбрав для разговора с мужем воскресное утро, госпожа Буссардель
пришла к нему в рабочий кабинет, находившийся на  втором  этаже;  на  правах
старшего сына Викторен, разумеется,  взял  себе  отцовские  комнаты,  а  все
остальные занял Амори с женой, переселившись с  третьего  этажа  на  второй.
Госпожа Буссардель заранее обдумала свою речь, решив пожертвовать ради блага
семьи не только своим самолюбием, но и своим достоинством; она  готова  была
идти окольными путями, щадить Викторена, льстить ему, делать  вид,  что  она
уважает его, - ведь ее жизнь оставалась связанной с ним. Она начала с  того,
что напомнила  о  Теодоре,  так  как  больше  всего  могла  рассчитывать  на
отцовское чувство, еще не заглохшее у ее мужа. Викторен Буссардель  гордился
своим старшим сыном, который  был  похож  на  него  и  мог  считаться  истым
продолжателем рода Буссарделей - рослых, хорошо сложенных, сильных молодцов,
наделенных способностями к физическим упражнениям. Мать указала, что Теодору
скоро будет пятнадцать лет; следует подумать, какие примеры подают  юноше  в
родном доме, и постараться внушить ему чувство восхищения  отцом,  глубокого
уважения к нему, желание подражать отцу. Современные методы воспитания и так
уже слишком благоприятствуют преждевременному развитию молодых людей;  пусть
отец вспомнит, в каких суровых условиях проводили прежде юноши  годы  своего
формирования!.. Неужели Викторен думает, что те принципы воспитания, которые
когда-то применялись к  нему,  для  Теодора  являются  слишком  суровыми?  -
спрашивала она, очень рассчитывая на эту хитрость, так как чутьем угадывала,
что редко встречаются  отцы,  которые  искренне  хотели  бы  избавить  своих
сыновей от того принуждения, от которого и сами в юности страдали.
     Она остановилась, потому что муж поднялся и, встав  перед  ее  креслом,
смотрел на нее с добродушной улыбкой; потом развел  руками  и  принял  самый
сокрушенный вид.
     - Дорогая Амели! - сказал он. - Вы правы сто раз, тысячу раз правы!  Вы
такая умная, такая рассудительная женщина... Ну да, да, это  же  ясно.  И  я
скажу без обиняков:  вы  правы.  Действительно,  пора  мне  остепениться.  Я
исправлюсь. Ступайте спокойно к себе, - добавил он, видя, что она растерянно
смотрит на него, онемев от изумления. - Я понял все, что вы сказали, и  даже
то, о чем вы умолчали. Вы, как  всегда,  нашли  самые  убедительные  доводы.
Клянусь, я стану совсем другим. Вот тогда и судите о Викторене Буссарделе.
     Взяв ее за руки, он помог ей подняться с кресла и  подвел  к  двери.  У
порога он хотел ее поцеловать. Она невольно отшатнулась. Он посмотрел на нее
с  легкой  улыбкой,  говорившей:  "Я  не  настаиваю",   -   и,   почтительно
поклонившись, поцеловал ей руку.
     Вечером его ждали, чтобы сесть за стол. Через четверть часа, видя,  что
его нет, хозяйка дома позвонила и велела подавать; Амори  по  своему  почину
сел напротив нее.
     Когда пришло время ложиться спать, она поднялась к себе на второй  этаж
и оставила свою дверь, выходившую в коридор, полуоткрытой. Около трех  часов
утра она услышала тяжелые, неровные шаги своего мужа; то же самое было  и  в
две следующие ночи.
     Она признала свое поражение и не  удивилась  ему,  а  это  показало  ей
самой, что в глубине души она никогда серьезно не рассчитывала убедить  мужа
и переделать его натуру. Это была  глыба,  каменная  стена,  о  которую  она
разбилась бы. Надо было принять соответствующее решение: признать  Викторена
неисправимым и заботиться лишь о том, чтобы  ограничить  ущерб,  который  он
причиняет. Она вступила в соглашение со старым писцом, и он обязался  стоять
на страже в конторе у сквера  Лувуа,  ограждая  Викторена  от  нежелательных
посетителей. Она дошла до того, что подкупила  камердинера  мужа,  чтобы  он
точно так же действовал на авеню Ван-Дейка.
     Оставалось уладить вопрос о возвращении распутника домой в ночные часы;
сыновья -  пятнадцатилетний  Теодор  и  десятилетний  Фердинанд,  которых  с
недавнего времени поместили в  отдельной  комнате,  над  бельевой,  -  могли
когда-нибудь увидеть, как отец, шатаясь, бредет ночью  через  двор.  Госпожа
Буссардель вспомнила о садовой калитке - заржавленный ключ от нее она  нашла
в ящике письменного стола покойного свекра.
     Однажды этот ключ  попал  в  руки  камердинера  Викторена,  а  замочная
скважина оказалась хорошо  смазанной.  Викторен,  послушный,  как  животное,
потребности  которого  щедро  удовлетворяют,  безмолвно  подчинился   новому
порядку и, возвращаясь по ночам  под  родной  кров,  проходил  теперь  через
калитку. В маленькой гостиной нижнего этажа ждала свеча, горевшая на столике
у застекленной двери, от которой у него тоже был ключ.
     Госпоже Буссардель казалось, что она нашла  modus  vivendi  {приемлемые
условия существования - лат.}. К  несчастью,  Викторен  совершенно  не  умел
сдерживать себя. Уже несколько недель жена  не  читала  ему  наставлений,  а
посему он уходил по вечерам чаще, возвращался позднее, с трудом  вставал  по
утрам.  Как  ребенок,  каким,  в  сущности,  и  оставался  во  многом   этот
сорокапятилетний человек, он отказывался подняться с постели,  жаловался  на
какое-нибудь недомогание, обычно проходившее у него к двенадцати часам  дня.
Впрочем, если он все-таки  шел  утром  в  контору,  он  попросту  спал  там,
запершись в бывшем отцовском кабинете, который, по  его  требованию,  отдали
ему, а не Амори. Госпожа Буссардель все знала и, уже не мечтая о невозможных
переменах, горевала лишь о том, что ее муж не  нашел  какого-нибудь  способа
развратничать, не пропадая где-то по ночам...
     Однажды утром она приказала уложить  ей  вещи  в  саквояж,  приготовить
дорожный несессер и отправилась в путь, не взяв с собою  горничной.  Она  не
сказала,  куда  поехала,  пробыла  в  отсутствии   пять   дней,   и,   когда
возвратилась, никто не осмелился ее расспрашивать. После  смерти  свекра  ее
самовластие еще больше усилилось.
     Через некоторое время после этой отлучки она как-то вечером, когда  муж
опять не обедал дома, сообщила за столом, что вновь взяла к себе  на  службу
Аглаю и та приедет на следующей неделе; она возлагает на  Аглаю  обязанности
экономки, поручает ей  верховный  надзор  за  бельем  всего  дома,  столовым
серебром и собранием редкостей, стоявших в  горках.  Буссардели  не  моргнув
выслушали эту новость. Впрочем, за  столом  в  тот  день  было  только  двое
свидетелей событий, происшедших шесть лет назад, - Амори и Каролина.  Они  в
эту минуту избегали смотреть друг на друга.
     Итак, приехавшая из Лилля Аглая вновь обосновалась в доме; встретили ее
Буссардели с подлинным или  притворным  равнодушием.  Она  мало  изменилась,
скорее даже похорошела; приближаясь к тридцати годам, она была как наливное,
румяное, спелое яблочко.
     Она поселилась в своей прежней комнате, но уже одна. Предполагали,  что
муж ждет ее в Лилле, оставшись там с двумя их детьми; старший их сын родился
вскоре после того, как Аглаю выгнали из дома Буссарделей,  а  другой  -  три
года спустя. Но как-то раз из ответа, который  госпожа  Буссардель  дала  на
вопрос своей дочери Эммы, все такой же любопытной  девицы,  стало  известно,
что Дюбо  записался  добровольцем  в  армию.  Действительно,  Аглая  изредка
получала письма из Тонкина,  так  как  ее  муж,  соблазнившись  возможностью
приключений, вступил в войско генерала Буэ. Викторен, у которого были  связи
в самых различных кругах,  добился,  чтобы  в  экспедиционном  корпусе  Дюбо
возвратили нашивки капрала.
     На посту экономки Аглая была еще больше, чем раньше, прикована к  дому.
Когда госпожа Буссардель на пасху или на летние каникулы уезжала с детьми  в
Берри, Аглая оставалась в Париже и вела хозяйство,  пока  Викторен  и  Амори
находились в городе.
     Дети Аглаи подрастали в Лилле под присмотром деда и бабки с материнской
стороны. Два раза в год за ними присылали слугу и  баловали  их  поездкой  в
Париж, чтобы они могли повидаться с  матерью,  которая  никогда  не  просила
отпуска.
     Весною 1885 года на авеню Ван-Дейка пришла печальная  весть:  Дюбо  был
убит в бою с Черными знаменами. Семья Буссардель собралась в  комнате  вдовы
выразить ей свое сочувствие. Хозяин произнес перед  всеми  импровизированную
речь - краткое, но  прочувственное  похвальное  слово  в  память  покойного,
лихого удальца, сложившего во славу французского оружия свою голову  у  врат
Китая. Госпожа Буссардель вызвала  телеграммой  обоих  сирот,  и  они  целую
неделю прожили с матерью. А затем они уехали, и жизнь пошла своим чередом.
     Между Аглаей и хозяйкой  полностью  восстановились  прежние  отношения.
Госпожа Буссардель нередко брала с собою экономку в магазины, на распродажи,
на благотворительные базары и даже в Кретейль, - она была не из тех  женщин,
которые со временем забывают принятые на себя обязательства,  и  никогда  не
переставала навещать тетю Лилину.
     Года через четыре после того, как старуху заперли  в  сумасшедший  дом,
родственники с облегчением услышали от Карто  де  ла  Шатра,  что  состояние
больной не изменилось к худшему и имеет "тенденцию к стабилизации". Наступил
день, когда разрешено было ее навещать  не  только  госпоже  Буссардель;  но
родные, приехавшие первыми, увидели, что тетя Лилина совсем впала в детство,
никого не узнает и вместо членораздельной  речи  издает  какое-то  мяуканье.
Видеть ее такой им было огорчительно, и вскоре одна лишь  Амели  по-прежнему
регулярно  посещала  заведение  доктора   Юбертуса.   Поездки   в   Кретейль
продолжались еще пять лет и прекратились, лишь когда больная угасла наконец,
дойдя до предела жизни, в конце которой разум так и не вернулся к ней.
     Той,  которая  так  долго  была  старейшиной  семьи,  устроили   пышные
похороны. Процессия двинулась, однако, не с улицы Нотр-Дам-де-Шан:  квартиру
тети Лилины сдали через год после помещения больной в сумасшедший дом, когда
выяснилось, что она неизлечима. Впрочем, особняк на авеню Ван-Дейка, с  трех
сторон окруженный двором, где экипажи  свободно  могли  поворачивать,  лучше
подходил для построения похоронной процессии. Итак, тетя Лилина вернулась  в
дом Буссарделей, но уже мертвая, безмолвная.
     Собравшиеся скорбящие родственники воздали ей на  глазах  всего  Парижа
должные почести; их печаль казалась  искренней,  и  она  действительно  была
неподдельной, ведь всем уже было известно, что  в  своем  завещании  она  не
оставила им ни гроша. Все свое состояние богатая ханжа  отдала  священникам,
собственноручно написав дарственную еще в то время, когда ее  не  признавали
слабоумной; документ  был  составлен  в  ту  самую  неделю,  когда  больная,
находясь на авеню Ван-Дейка, где ее  лечили  после  апоплексического  удара,
вызвала к себе доверенного с ведома своей племянницы.
     Вечером  после  погребения  тети  Лилины  кое-кто   из   внучатных   ее
племянников высказал мысль, что надо  опротестовать  завещание.  Для  такого
куша стоило потрудиться. По подсчетам  нотариуса  Жарно,  у  покойницы  было
крупное состояние. Можно было бы оспаривать, что завещательница находилась в
здравом уме и твердой  памяти,  доказывать,  что  тут  налицо  мошенническое
присвоение наследства путем злостного внушения. Проект сразу  стал  известен
родным и через сутки был подхвачен всем  молодым  поколением.  Бабушке  Жюли
Миньон, сестре покойной, не удавалось сдерживать  напор  новых  Буссарделей,
тем более что годы лишили ее прежней энергии; Луи-нотариус уже умер, сойдя в
могилу через год после смерти своего брата-близнеца, но  госпожа  Буссардель
заставила всех подчиниться своей воле.
     Единственный раз в жизни она решительно восстала против своей  семьи  и
дала бой всей родне; победа далась  ей  нелегко,  ибо  к  досаде  обойденных
наследников присоединилось еще другое, сложное чувство, проистекавшее из  их
затаенного безбожия. Они были настоящими парижскими  буржуа,  людьми  своего
времени и поэтому в большей или меньшей  степени  являлись  антиклерикалами.
Буссардели не отличались набожностью,  никогда  по-настоящему  не  соблюдали
предписаний церкви, и то обстоятельство, что служители церкви  одержали  над
ними верх, задевало их за живое настолько, что они потеряли  всякое  чувство
меры.
     - Нет, завещание не будет опротестовано! - решительно  заявила  госпожа
Буссардель. - Я этого не допущу! Я знаю лучше всех вас,  как  было  дело,  и
утверждаю, что тетушка была в  полном  уме,  когда  составляла  дарственную.
Предупреждаю вас, я ни перед чем не остановлюсь,  чтобы  избавить  семью  от
позора и опасности подобного процесса.
     Победа, одержанная в жарком сражении, еще больше укрепила  ее  монаршью
власть.
     Она сама занялась всем. Прежде всего целиком и полностью возвратила всю
обстановку из квартиры покойной, так как в свое время все сдала на хранение;
и теперь  она  была  рада,  что  за  девять  лет  заточения  тети  Лилины  в
сумасшедшем доме не позволила себе взять ни малейшего пустячка из ее  вещей.
Затем она вручила душеприказчику  покойной,  старику  Минотту  (ни  один  из
священнослужителей не показывался), все личные ее  бумаги,  которые  госпожа
Буссардель, по правде сказать, просмотрела и кое-что изъяла  из  них,  после
того как отвезла больную в Кретейль.
     И, наконец, она передала Минотту собрание акварелей, рисунков сангиной,
набросков  карандашом  и  миниатюр,  Подаренных  миру  дарованиями   Аделины
Буссардель. За девять лет никто не раскрывал папок, в которых они хранились.
Господин Минотт при ней развязал тесемки этих папок и своей рукой  законника
перелистал  альбомы  со  всевозможными  этюдами,  картинками,  изображавшими
цветы,  птичек,  кошечек,  жанровые  или  благочестивые  сценки.  Но   когда
развязали самую толстую папку, до того набитую, что она безобразно рас