, все ближе  к
Парижу; вдруг почувствовалось, что где-то недалеко находятся Рульские бойни:
вместе с вечерним ветерком, подувшим из долины Сены, потянуло запахом  крови
и донесся протяжный гул, какой всегда стоит над ярмаркой. Флоран спустился к
Парижу.
     Дойдя до улицы Сент-Круа, он совсем не чувствовал усталости, но, увидев
свой дом, остановился и долго глядел на  одно  из  низких  окон  антресолей,
последнее слева, то самое окно, у которого - он знал это - никогда больше ни
одна женщина не будет его поджидать и,  приподняв  занавеску,  смотреть,  не
идет ли он, ее Флоран.
     Он вошел в подъезд; привратница сообщила ему, что обе девочки поужинали
и теперь играют во дворе. Отец разыскал их: они смирно сидели под кустами  и
делали из лоскутков кукольное приданое для новорожденного.  Наглядевшись  на
своих маленьких братцев, они  почувствовали  глубокое  волнение  и  вот  уже
несколько дней проявляли особую нежность к своим куклам. Отец не слушал, что
они ему говорят, но звук их голосов, их детский лепет отзывался в его  душе.
Флоран спрашивал себя, не жил ли  он  во  сне  с  прошлого  воскресенья,  не
двигался ли как автомат, а теперь  вот  его  скорбь  воплотится,  приобретет
лицо, имя, и всю свою земную жизнь он уже не утешится в смерти Лидии.
     Он молча стоял, опустив голову, не  слышал  болтовни  своих  девочек  и
ничего не видел. Но что-то вдруг привлекло его  внимание  -  пучок  веточек,
притаившийся в уголке куртины. Это был тот самый капский вереск, который он
     Вереск прижился на парижской почве, увяли все его цветы, но на  кончике
каждой веточки появилась нежная светло-зеленая  кисточка,  свидетельствуя  о
том, что соки земли поднялись по стеблям и жизнь продолжается.



VII


     В доме был большой праздник: возвратились  близнецы.  Отец  выбрал  для
этого события воскресенье, так как хотел сам съездить в Муссо с  Батистиной,
привезти сыновей и посвятить им весь день. В одиннадцатом часу утра няня уже
поднималась по парадной лестнице, держа  на  руках  обоих  младенцев,  а  на
антресолях входная дверь была распахнута настежь, и у порога  на  лестничной
площадке визжали от восторга обе сестры близнецов. Фердинанд и Луи, особенно
Фердинанд, казалось более развитой ребенок,  таращили  глазенки,  как  будто
удивляясь всеобщему ликованию и почетному приему, оказанному двум  малюткам,
которым от роду меньше полутора лет.
     Для начала устроили  обед,  соответствующий  обстоятельствам,  если  не
гастрономическим вкусам близнецов, которые еще не могли у них изощриться  на
кашках и киселях.  Стол  накрыли  в  гостиной,  прежде  занятой  австрийским
лейтенантом. Он расстался с улицей Сент-Круа  еще  прошлым  летом,  никакого
другого  офицера  вместо  него  не  прислали,   хотя   оккупация   все   еще
продолжалась, и через несколько недель Флоран осмелился воспользоваться всей
своей квартирой. Близнецов, Жюли и Батистину он поместил  в  бывшей  спальне
австрийца, самой просторной комнате; гостиная вновь обратилась  в  гостиную,
отец остался в прежней своей спальне, а старшую дочку устроили около него, в
гардеробной. Аделина подрастала и входила в разум.  Вдовец  уже  представлял
себе, как по естественному ходу вещей к ней со временем, когда воспитание ее
будет закончено, перейдет в  доме  роль  хозяйки,  обязанности  ее  покойной
матери.
     После смерти жены Флоран никого не хотел видеть перед собою  за  столом
на том месте, где в течение десяти лет он привык видеть  Лидию;  но  в  день
возвращения близнецов  он  посадил  там  старшую  дочь.  Несомненно,  он  не
досадовал на  то,  что  совершенно  новое  обстоятельство,  такой  радостный
случай, такой законный предлог позволили нарушить установленный им порядок -
держать пустым место Лидии: не мог же он соблюдать это правило вечно. Рамело
сидела по правую руку хозяина, а рядом с нею -  Жюли;  по  левую  руку  отца
восседали на высоких детских креслицах Фердинанд и Луи, которых придерживали
ременные подхваты; между близнецами  сидела  Батистина.  Бывшую  деревенскую
пастушку назначили няней, полностью освободив от всех иных  обязанностей;  и
теперь ей полагалось убаюкивать, обмывать, забавлять двух наследных  принцев
и быть их рабою.
     За десертом всех ждал сюрприз:  Жозефа  подала  бутылку  вина,  которую
хозяин велел ей охладить на окошке в кухне. Это оказалось  шампанское,  отец
выбрал самое сладкое - по вкусам девочек; пробка шумно ударила в потолок,  и
бутылка, обошедшая кругом стола, вызвала веселое возбуждение раньше, чем  ее
распили. Решили провозгласить тосты в честь новорожденных. Было  условленно,
что каждый должен придумать собственное пожелание, отличное  от  других,  но
называть имена только  Фердинанда  и  Луи.  Отец  выставил  это  условие  из
осторожности,  опасаясь,  что  какой-нибудь  намек,  горестное  воспоминание
набросит траурный покров на семейное торжество. Ведь в конце  концов  вдовцу
приятно было сидеть  во  главе  праздничного  стола,  за  которым  собралось
четверо его детей и три женщины, приставленные к ним для  услуг.  При  жизни
Лидии такого рода собрание  показалось  бы  ему  скучным,  а  теперь  он  не
чувствовал себя чужим в этой компании.
     Каждый вставал со своего места и,  подняв  бокал,  произносил  тост,  в
котором сказывался характер  выступавшего.  Поочередно  выпили  за  здоровье
близнецов,  за  их  благочестие,  за  их  счастье.  Флоран  сказал:  "За  их
преуспеяние в жизни",- выразив одним  этим  словом  решительно  все.  Рамело
пожелала высказаться последней, и все ждали от нее чего-нибудь смелого.
     - Пью за того из двойняшек, кто первый женится! - воскликнула она.
     Остальные женщины запротестовали, захохотали. Бедненькие  ангелочки!  О
чем им говорят! В их-то возрасте!.. Только отец был по-прежнему серьезен  и,
предавшись этим матримониальным мыслям, молча смотрел на сыновей.
     Но близнецам, вероятно,  наскучило  слишком  долгое  пиршество,  и  они
задремали на своих насестах. Все примолкли - надо  было  уложить  малюток  в
постель. Батистина взяла их на руки и понесла в "белую часовенку",  как  она
говорила. Тогда и обе сестрицы, отяжелев от слишком обильной еды и  капельки
шампанского, не стыдясь, тоже отправились вздремнуть. Рамело ушла к себе,  а
Жозефа, которая чокнулась с господами, стоя у стола, собрав  посуду,  унесла
ее на кухню.
     Флоран  захватил  из  конторы   бумаги,   касавшиеся   важной   сделки,
намереваясь изучить их как следует на досуге; он последним вышел из гостиной
и заперся у себя в спальне.
     Атмосфера домашнего святилища, царившая со смерти Лидии в  этой  низкой
комнате, стала необходимой вдовцу. Правда, после дневной суеты он не обретал
тут душевного спокойствия и даже испытывал какую-то смутную  тоску,  у  него
немножко щемило сердце, но такое настроение не лишено было прелести. Сев  за
стол, он развернул папку с бумагами, бросил взгляд на портрет жены, вздохнул
и в притихшем своем жилище, где уже  уснули  два  его  сына  и  две  дочери,
закончил достопамятный воскресный день работой.
     Однако с появлением в доме новых колыбелей ему  пришлось  познакомиться
со многими весьма реальными заботами и острее  ощутить  отсутствие  покойной
жены.  Предчувствие,  которое  у  него  было  когда-то,  в  известной   мере
осуществлялось. Шли дни, и на каждом шагу возникали случаи, заставлявшие его
сильнее чувствовать свою утрату. Тем, кто  говорил  с  ним  об  усопшей,  он
доверительно сообщал: "Чем дальше, тем больше мне ее  не  хватает";  это  не
было ложью, но его  признание,  казавшееся  людям  доказательством  глубокой
скорби,  скорее  всего  вызывалось   тяготами   отцовских   обязанностей   и
неудобствами  жизни  вдовца.  Недоставало  ему  не  столько  Лидии,  сколько
супруги, а главное - матери его детей.
     Настал день, когда  близнецы  впервые  серьезно  заболели.  Деревенская
жизнь, чистый воздух Муссо шли им на пользу, а парижский воздух дурно на них
подействовал. Под рождество они сильно простудились,  а  после  Нового  года
заболели коклюшем. При этом испытании Рамело повела себя столь же  достойно,
как и при рождении двойняшек. Ее опыт, ее чутье, ее решительный  характер  и
упорство  в  борьбе  с  недугом,  ее  умелость,  которой   она   значительно
превосходила  Батистину,  плохо  справлявшуюся  с   непривычными   для   нее
обязанностями, сыграли важную  роль  в  исцелении  малюток  и  были  большим
подспорьем Флорану, совсем потерявшему голову. Соседка  по  квартире  теперь
уже окончательно вошла в  жизнь  семейства  Буссардель.  Ведь  оно  чуть  не
лишилось обоих близнецов, Флоран не колеблясь заявил, что их  спасла  добрая
Рамело.
     Маленький Фердинанд в первые дни как будто  переносил  болезнь  тяжелее
брата,  а  между  тем  поправился  быстрее.  Все  домашние,  особенно  отец,
старались найти разницу между близнецами. Несомненно, братья отличались друг
от  друга  темпераментом,  и  это  уже  проявлялось  совершенно  ясно:  Луи,
казавшийся  крепче,  был  вялым  увальнем,  а  хрупкий  Фердинанд  -  бойким
смышленым мальчуганом.
     Разница увеличивалась с  каждым  месяцем,  с  каждым  годом.  В  раннем
детстве Фердинанд бегал, падал, набивал себе  шишки,  украшал  свои  коленки
царапинами  и  ссадинами,  но  никогда  не  плакал.  Луи,   медлительный   и
осторожный, ходил за  братом  по  пятам,  восхищался  им  и  был  у  него  в
подчинении. Не прошло и года после их возвращения из Муссо, а в квартире  на
улице Сент-Круа царили уже не оба близнеца, а только Фердинанд. Он  завоевал
первое место в доме, и каждый плясал под его дудку.
     Прежде всего, ему повиновались  сестры,  обожавшие  своих  братьев.  Но
Аделина видела их только по воскресеньям. С  десяти  лет  отец  отдал  ее  в
пансион мадемуазель Вуазамбер. Это учебное заведение для девиц  пользовалось
наилучшей репутацией  в  мире  финансистов,  в  противоположность  пансионам
Сен-Жерменского предместья, руководимых бывшими воспитанницами  Сен-Сира,  -
они все больше теряли свой престиж. Все идеи претерпевают эволюцию. Либералы
постепенно приобретали силу, к  тому  же  оккупационные  армии  возвратились
наконец в свои страны.
     Жюли, которая была всего лишь на пять лет старше  братьев  и  пока  еще
училась только у Рамело, разделяла с близнецами их игры и прогулки. По своей
природной  резвости  и  ребячливости  она  была  близка  им.  Она  оказалась
мастерицей выдумывать представления, в которых  мальчуганы  могли  принимать
участие, и сама особенно хорошо изображала дикаря: наряжалась,  мазала  себе
лицо сажей, а братья брали ее в плен и обращали  в  рабство;  один  -  легко
угадать который - выступал в роли капитана  фрегата,  а  второй  соединял  в
своем лице весь экипаж корабля и выполнял приказания капитана.
     Когда Жюли пошел одиннадцатый год и ей полагалось бы  присоединиться  к
старшей сестре в пансионе мадемуазель Вуазамбер, отец вдруг заявил,  что  не
для всех девочек одинаково пригодны одни и те же методы  воспитания,  что  у
Жюли заметна сильная потребность в движении и отдавать ее в закрытое учебное
заведение преждевременно. А на деле он просто хотел подольше удержать ее при
братьях: ведь она так хорошо умела их забавлять. Флорану жаль было отнять ее
у малышей, тем более что у Батистины характер испортился, она не всегда была
весела и терпелива с близнецами, как то следовало бы. Итак,  младшей  дочери
он предоставил отсрочку, и Жюли на радостях принялась шалить напропалую.
     Как-то  раз  в  начале  весны,  в  дождливый  день,   когда   маленьким
Буссарделям нельзя было пойти погулять, они все трое собрались в  детской  и
играли в Робинзона Крузо. Натянули покрывало между кроватью, в которой спали
близнецы, и кроватью Жюли - это была хижина Робинзона. Близнецам  шел  тогда
шестой год. Фердинанд расположился в хижине, как оно и подобает вождю. Луи -
покорный Пятница - стоял на страже у  входа,  а  Страшный  Людоед,  которого
изображала Жюли, бродил в окрестностях. Метелка из красных перьев для чистки
мебели от пыли служила ему  головным  убором,  отличительным  признаком  его
племени и его личной жестокости; для  довершения  сходства  этого  дикаря  с
обитателями берегов Ориноко у него болтался у пояса набор кукольной кухонной
посуды - остатки "хозяйства", подаренного когда-то Жюли.  Индеец  производил
воинственные набеги, пробирался ползком, укрываясь за стульями, а осажденные
делали вылазки,  которые  закончились  важными  переговорами  на  людоедском
языке. Исполнившись чувства согласия,  все  трое  уселись  перед  хижиной  в
кружок.
     Успокоенная этой мирной  картиной,  Батистина  ушла  на  кухню  гладить
тонкое белье, не желая доверить эту работу Жозефе. Через несколько минут она
     - Чем это пахнет, Жозефа? Вы не слышите?
     - Нет, ничего не слышу, Батистина.
     Обе опять принялись за работу; Жозефа готовила какое-то блюдо.
     С того дня как она неожиданно вошла в жизнь этой семьи,  она  научилась
хорошо стряпать. Детей Жозефа обожала, а они называли ее  попросту  Зефа  и,
руководясь  верным  чутьем,  угадывая  в  ней   существо,   самой   природой
предназначенное служить им жертвой, вертели ею как хотели. Она уже  немножко
позабыла о своих несчастьях, но сохранила привычку плакать;  правда,  теперь
она плакала, не переставая при этом работать или отвечать на вопросы  людей,
плакала, так сказать, без печали.
     - Жозефа! - опять забеспокоилась Батистина. - У вас,  наверное,  что-то
горит.
     Но  прежде  чем  Жозефа  успела  ответить,  она  посмотрела  на  дверь,
оставленную открытой. Запах гари шел, несомненно, из  господских  комнат,  и
вдобавок оттуда доносился сильный шум и стук. Няня сразу  отставила  горячий
утюг, выбежала в коридор и помчалась в детскую. Боже, что она видит! Комната
полна дыма, огонь уже бежит по занавескам обеих кроватей,  а  перед  хижиной
Робинзона догорает костер - причина всей беды. Близнецы ведут  себя  храбро,
не ревут и смотрят, как суетится Жюли,  а  та,  по-прежнему  с  метелкой  на
голове, с жестяными кастрюльками и мисками, позвякивающими у пояса,  проявив
большую сообразительность, стягивает занавески  полога,  срывает  их,  чтобы
пожар не распространился. Батистина отбрасывает ее.
     - Жозефа! - кричит она. - Пожар! Скорее воды! Зовите людей!
     Сбежались соседи, встали цепью от бассейна во дворе коллежа до квартиры
на антресолях, и ведра с водой быстро пошли по рукам. Живо все  потушили,  и
вот Батистина стоит ошеломленная, тяжело дыша  от  волнения  и  все  еще  не
улегшегося испуга.
     Вдруг она заметила близнецов.
     - Вы зачем пожар устроили?
     Глаза злые, уже замахнулась, хочет ударить, схватила обоих, потащила  в
соседнюю комнату и начала расправляться с одним, другой убежал.
     - Погоди! И ты получишь!
     Схватив пойманного мальчугана, спустила ему штанишки, подняла рубашку и
сильной крестьянской рукой долго и  звонко  шлепала  его.  Потом  отшвырнула
воющего, задыхающегося от рыданий малыша и, бросившись  на  поиски  второго,
пробежала по всей опустевшей квартире  -  соседи  уже  ушли,  сопровождаемые
горячими благодарностями Жозефы. Теперь шлепки раздались в гардеробной, и им
вторили жалобные вопли второго близнеца.
     - Мадемуазель Батистина! -  воскликнула  Жозефа,  войдя  в  комнату,  и
умоляюще сложила руки. - Вы же их уморите! И себя тоже!
     - Что? -  ответила  няня  и,  прервав  расправу,  появилась  на  пороге
гардеробной. Лицо у нее налилось кровью, чепчик съехал на  бок,  глаза  были
безумные.
     - Я обожглась, -  кротко  пожаловалась  Жюли,  стоя  в  передней.  -  Я
немножечко обожглась.
     Батистина кинулась к ней.
     - Ангелочек мой! Ангел небесный! Обожглась! Да что же  вы  не  сказали?
Что обожгла?
     - Руку.
     - Руку! Боже  ты  мой!  Идите  скорей,  сейчас  Батистина  полечит  вам
ручку... Жозефа, скорее банку с  мазью,  мягкую  тряпочку...  Ангелочек  наш
обжегся!..
     Батистина увела девочку в  кухню,  сделала  ей  перевязку,  приласкала,
расцеловала и совсем без сил откинулась на спинку стула,  задыхаясь,  хватая
ртом воздух; потом, прижав руку к вырезу корсажа,  несколько  секунд  сидела
неподвижно. И вдруг, уронив голову на стол, зарыдала во весь голос.
     Рамело вернулась  раньше  Флорана.  Внизу  привратница  сообщила  ей  о
происшествии. Рамело увидела, что делается в квартире, увидела  Батистину  и
сочла пока несвоевременным вести расследование.
     -  Мы  еще  успеем  поговорить,-   сказала   она,   прерывая   путаные,
противоречивые объяснения служанки и Жюли.- Давайте-ка лучше приведем все  в
порядок.
     В детской стоял едкий  запах  гари.  Рамело  велела  перенести  кровать
близнецов в гостиную и уложила  их  спать.  Они  были  красные,  лихорадочно
возбужденные треволнениями пожара, а еще больше -  полученной  поркой  и  до
такой степени пораженные свирепой злобой своей няни, что оба онемели. Рамело
натерла им распухшие зады  успокаивающим  бальзамом,  и  сама  подала  им  в
постель легкий ужин. Она побаловала их даже сладким. Когда  близнецы  поели,
она оставила в комнате ночник и, уходя, заперла дверь на ключ.
     Затем она отправилась на кухню.
     - Батистина, накройте стол в комнате барина. Поставьте три прибора.  Да
смотрите, не беспокойте его, не рассказывайте об этом несчастье, у него и  в
конторе неприятностей достаточно.
     Батистина против обыкновения не отозвалась ни единым словом, хотя очень
почитала Рамело и после смерти хозяйки во всем ей подчинялась.
     Когда в передней раздался звонок, Рамело крикнула: "Я иду",  -  и  сама
открыла дверь. Она вполголоса рассказала коротко Флорану о случившейся  беде
и поспешила добавить:
     - Послушайте меня, Буссардель, не браните сегодня никого.  Подождем  до
завтра. А я тем временем выясню дело.
     - А тут есть какая-нибудь тайна?
     - Не то чтобы тайна... Это уж слишком... Но лучше подождать до  завтра.
Тем более что двойняшкам пора спать, да они, наверно, и  уснули  уже.  Я  их
напоила отваром померанцевого цвета.
     - Ну, я полагаюсь на вас, - сказал Буссардель.
     Он очень не любил неожиданностей. Внезапно случившееся  событие  всегда
расстраивало его. Он  любил  все  предусмотреть,  составить  план.  И,  надо
сказать, он отличался догадливостью;  вернее,  чутье,  которое  за  ним  все
признавали и которому он был обязан быстрым своим успехом в  роли  биржевого
маклера, являлось, в сущности, умением мгновенно все рассчитать,  припомнить
и взвесить.  Когда  же  в  его  логические  умственные  построения  врывался
непредвиденный факт и сразу все переворачивал, он терялся, это сбивало его с
толку.  В  биржевых  делах  он  в  таких  случаях  еще  находил   выход   из
затруднительного положения, но дома, несмотря на то что  со  времени  своего
вдовства проникся полуматеринскими чувствами, его приводило  в  расстройство
всякое неожиданное происшествие в домашней жизни, требующее каких-то решений
с его стороны.
     Поэтому-то Рамело и заняла на  улице  Сент-Круа  весьма  важное  место.
Флоран был ей благодарен за то, что она избавляла его от не  очень  тяжелых,
но весьма обременительных повседневных забот.  А  сама  она  в  пору  своего
расцвета была бы очень удивлена, если бы ей предсказали, что под конец жизни
она добровольно возьмет на себя обязанности экономки в доме молодого вдовца,
обремененного малыми детьми.  Но,  как  и  многие  парижанки  ее  поколения,
видевшие в молодые годы то же, что и  она,  Рамело  считала  истинным  своим
призванием решать судьбы людей и с возрастом  не  прочь  была  приносить  им
пользу хотя бы в малом, если уж  не  могла  вершить  великие  дела.  Рамело,
несомненно, питала добрые чувства к четырем сиротам и даже, в  общем,  к  их
отцу, но, главное, ей было приятно, что она может проявить тут свои  высокие
душевные качества, свои добродетели, не  находившие  себе  применения,  свой
твердый характер и свое превосходство. Сознание благородства взят