потребовала, чтобы ей подали карету,
и отправилась с очередными визитами.
     Уже более двадцати лет, с тех пор как тетя Лилина  получила  наследство
после отца, она окружала управление своим имуществом глубочайшей тайной. Все
совершалось по секрету между нею и господином Миноттом,  все  эти  годы  она
оставалась  верна  тому  самому  стряпчему,  за  которым   биржевой   маклер
Буссардель в пору раздела отцовского наследства признавал большие таланты по
части судебного крючкотворства.
     Старая дева, хотя она ни  в  чем  себе  не  отказывала,  не  тратила  и
четвертой части своих доходов и замораживала  свое  возраставшее  состояние,
вкладывая его главным образом в государственную ренту. Она  так  веровала  в
ренту, что по всякому поводу - при разнесшихся  слухах  о  войне,  слухах  о
мире, о восстании, о какой-нибудь  эпидемии,  о  предстоящей  засухе  или  о
суровой зиме - приходила  в  состояние  панического  страха  и  спешила,  по
собственному ее выражению, "обезопасить себя", то есть во что бы то ни стало
сделать "надежные накопления", купить еще  и  еще  трехпроцентных  облигаций
ренты. Когда  ее  родственники  при  ней  поздравляли  друг  друга  с  новым
повышением стоимости их земельных участков, она хитро улыбалась и, казалось,
думала: "Погодите, погодите! Цыплят по осени считают!" Она уже сбыла  с  рук
свои участки, воображая, что сделала это без ведома родственников; но братья
с помощью своего агента  давно  следили  за  деловыми  операциями  господина
Минотта и через подставных лиц скупали участки, которые продавала их старшая
сестра. Для очистки совести они сообщали об этом другой сестре, Жюли Миньон,
и эти махинации ее очень огорчали.
     - Но ведь она все равно другим продает, - представлял свои  соображения
Луи-нотариус.
     - Да еще тайком от нас орудует, - добавлял Фердинанд, биржевой маклер.
     - А все-таки нехорошо, - с гримаской говорила  госпожа  Миньон.  -  Это
некрасиво. Со своими нельзя так поступать!
     Братья обменялись взглядом: "Не стоит  уговаривать,  будем  действовать
одни".
     Тетя Лилина более или  менее  поправилась  после  апоплексии,  признаки
кровоизлияния в мозг уменьшились, и она вернулась в свою квартиру, но теперь
ее  характер  резко  изменился.  Очевидно,  она  отказалась   от   показного
христианского смирения и ангельской самоотверженности, которые она постоянно
изображала и благодаря которым была приемлема в повседневной  жизни.  Теперь
она принялась нападать на своих родных и  сначала  обрушилась  на  слабых  и
беззащитных. С тех пор как она лишилась прежнего проворства  и  подвижности,
племянники и племянницы часто посылали к ней своих детей; как только  малыши
переступали ее порог, она начинала их мучить строгими допросами: учат ли они
катехизис, какие молитвы знают, - читала им нудные наставления, сообщала им,
что у них нет и никогда не будет сердца. Они возвращались  домой  в  слезах.
Словом, старая дева начала преследовать  потомков,  которых  посчастливилось
иметь ее братьям и сестре.
     Враждебное чувство к  внучатым  племянникам  и  племянницам  она  затем
распространила и на их  родителей,  и  больше  всего  язвительных  колкостей
говорила своему  крестнику.  Викторен,  которого  отец  заставлял  оказывать
внимание крестной,  побывав  у  нее,  приезжал  домой  взбешенный,  и  Амели
боялась, что когда-нибудь разразится скандал.
     - Она надо мной издевается! Хватит! Надоело! - кричал он.
     - Ну что ж, не езди к ней  больше.  Или  уж  езди  только  со  мной,  -
говорила ему жена.
     И вот она стала навещать тетю Лилину и за себя и за мужа. Но  сварливая
тетушка, зная характер  этой  племянницы,  язвила  ей  меньше,  чем  другим.
Поэтому Амели чаще всех и бывала на улице Нотр-Дам-де-Шан, где в уютной, как
у  священника,  квартире  бездельничала  старая  ханжа.  Госпожа  Буссардель
оставляла там свое нескончаемое вышивание; устроившись  возле  тети  Лилины,
восседавшей в удобном кресле, она работала, сопровождая учтивыми  возгласами
рассказы болтливой старухи, хотя совсем ее не слушала, и  спокойно  молчала,
когда рассказчица, приподняв оконную занавеску, отвлекалась, созерцая улицу.
Впрочем, вскоре тетя Лилина опять принималась говорить.
     - Пожалуй, я могу показаться нескромной, - говорила она, - но что было,
то было, это истинная правда, я могу доказать свои слова. Дитя мое,  как  вы
думаете, скольким женихам я отказала в молодости? Ну, назовите число?
     - Право, не знаю, тетушка. Ну, двоим, троим.
     - Хи-хи-хи!.. Семнадцати!.. Каково? - восклицала тетя Лилина. И  вдруг,
перестав хихикать, сделав  серьезное  лицо,  повторяла:  -  Семнадцать!  Что
скажете, а? В день страшного суда,  думаю,  мне  зачтется,  что  я  отвергла
семнадцать женихов и осталась в девицах, хоть  небо  и  не  отказало  мне  в
привлекательности и в дарованиях. Что поделаешь! Бедная моя матушка,  святая
женщина, на смертном одре заставила меня  поклясться,  что  я  посвящу  свою
жизнь новорожденным своим братьям, младшей сестре  и  дорогому  осиротевшему
отцу. И я ежедневно благодарю бога за то, что он возложил на меня это бремя.
Разве земная моя жизнь не была озарена радостью самоотверженности?..
     - Дорогая тетушка!..
     - Самой тяжкой была для меня  необходимость  приносить  огорчение  моим
вздыхателям. Вы ведь знаете,  каковы  мужчины:  они  не  умеют  смириться  с
несчастьем. Получив отказ, кое-кто из  моих  поклонников  уехал  в  Америку,
другие пошли на войну и в  осаде  Константины  искали  себе  смерти.  Право,
право, я могла бы назвать имена. -  И  таинственным  тоном,  словно  сообщая
государственную тайну, добавляла: - А главное, был один человек, которого вы
хорошо знали... он не нашел в себе силы удалиться от меня и, раз я  отказала
ему в своей руке, решил стать хотя бы моим братом.
     На этот раз Амели оторвалась от своего рукоделия и  вскинула  глаза  на
старую деву.
     - Да, да, дитя мое, вы угадали! Миньон!.. Бедный Феликс!  Как  он  меня
любил и больше пятидесяти лет таил от всех свое чувство. Ни  одного  лишнего
слова, ни одного взгляда! А дорогая моя Жюли ничего не подозревала, она ведь
всегда кружилась в вихре удовольствий! Не хотелось бы мне осуждать ее, но  в
конце концов как же не видеть ее натуру: элегантная госпожа  Миньон  никогда
не отличалась умом! Подумайте только: всю жизнь она будет уверена,  что  муж
обожал ее! Хи-хи-хи!..  Смотрите  не  передавайте  ей,  какую  тайну  я  вам
открыла! Жюли придет в отчаяние. Ах, - устало вздыхала она,  -  теперь  вот,
когда уже нет в живых моего дорогого друга Феликса,  я  решилась  довериться
вам, и сразу у меня стало легче на душе.
     Раскинувшись  в  кресле,  тетя  Лилина  вытирала  скомканным  платочком
отсутствующие слезы. Амели вновь принялась за свое  вышивание,  изображавшее
нечто вроде щита, где на черном фоне красовались трубки, сигары и кисеты для
табака; она хотела сделать из этой вышивки экран для  камина  в  курительную
комнату своего свекра. В тот день да и в следующие дни она услышала от  тети
Лилины множество выдумок,  в  которых  фигурировали  ее  родственники.  Чего
только не было в этом сплетении интриг, мерзостей и гнусных преступлений! Из
россказней   тети   Лилины,   сразу   же   показавшихся   Амели   совершенно
неправдоподобными, перед  ней  вырастали  невероятные  истории:  о  девушке,
которую родные нарочно скомпрометировали, чтобы насильно выдать ее замуж;  о
старом холостяке,  вокруг  которого  составили  заговор  в  целях  уловления
наследства;  о  спекуляции  земельными  участками,  которой   противозаконно
помогало некое высокопоставленное лицо, а в более далеком прошлом - огромный
и скандальный судебный процесс по поводу военных  поставок,  в  котором,  по
словам старухи, далеко не всех виновных постигло наказание...
     - Сколько тайн в одном нашем  семействе,  дитя  мое,  -  говорила  тетя
Лилина, - сколько тайн! И притом я ведь говорю лишь о тех секретах,  которые
я выведала, узнала случайно или разгадала задним числом, так что не  грех  и
рассказать о них... Да вот, например, был один секрет... Сколько ни  билась,
никак не могла в него проникнуть. Фу, проклятый! - сердито выбранилась она и
от пробудившегося раздражения скривила губы и злобно сверкнула глазами. -  В
холерный год мы были в Гранси. И там  что-то  произошло  между  моим  отцом,
Фердинандом и той самой Рамело, о которой вам так часто говорили. Да, что-то
между ними произошло, но я так никогда и не могла  узнать,  что  именно  они
натворили. Ровно ничего не могла узнать! Но уж наверняка там  были  дела  не
очень похвальные. Готова поручиться!
     - Тетушка, вы себя утомляете. Да и вам давно пора принять лекарство.
     - Ах, боже мой! Как же это я забыла! - воскликнула тетя Лилина,  всегда
аккуратнейшим образом исполнявшая предписания врачей.  Но,  проглотив  ложку
микстуры, она снова заговорила:
     - Ах, уж эта Рамело! Еще одна  темная  личность!  Но  совершенно  ясно,
какую роль она играла в нашем доме. Все очень просто, не даром же отец носил
траур после ее смерти и нас заставил носить. Ну что тут говорить!.. Да,  да,
уверена, что из-за этой связи и умерла бедная моя маменька!
     - Дорогая тетушка, при всем моем уважении к вам я все-таки  убедительно
прошу вас: поговорим о чем-нибудь другом, - сказала Амели, стараясь ласковой
улыбкой смягчить свои слова. - Я не имею никакого права выслушивать подобные
признания.
     - Ах, ах! Подумаешь! Я ведь вам не все говорю!.. Не бойтесь.  Могла  бы
сказать  кое-что  весьма  неприятное  для  вас,  нарушить  ваше  безмятежное
спокойствие, госпожа Буссардель, да уж не скажу! - ответила старая дева, так
странно подчеркивая слова "госпожа Буссардель", что Амели, принявшаяся  было
вышивать перекрещенные трубки, вновь вскинула на нее глаза.
     - Нечего, нечего! Не смотрите на меня таким взглядом, - ехидничала тетя
Лилина. - Любопытство разгорелось, да? Ничего не скажу! Вы разве не довольны
своей судьбой?
     - Нет, дорогая тетушка, вполне довольна и, право, не желаю ничего знать
и ничего не понимаю в ваших словах. Пора уж мне ехать домой...
     Она воткнула в канву иголку, свернула вышивание и встала с кресла.
     - Что? - воскликнула старуха с самым серьезным видом и, схватив  ее  за
руку, не отпускала от себя.  -  Разве  вам  мало  того,  что  вы  официально
числитесь госпожой Буссардель, так и в документах записаны? Разве ваши  дети
не носят фамилию Буссардель?
     "Вот заболталась до того, что уже сама не соображает, что  говорит!"  -
думала Амели, надевая перед зеркалом шляпку.
     - Ведь их папашу, вашего любезнейшего  Викторена,  весь  свет  признает
сыном Фердинанда Буссарделя! - злобно воскликнула старуха.
     "Вот она к чему клонит! Опять хочет  очернить  своего  крестника..."  И
Амели наклонилась, чтобы поцеловать на прощанье тетю Лилину. Старуха  крепко
сжала губы и отвернулась. Тогда Амели поцеловала у нее руку и ушла.
     В следующем году на улице  Нотр-Дам-де-Шан  праздновали  день  рождения
тети  Лилины.   Амели   в   качестве   распорядительницы   сократила   число
приглашенных, боясь утомить больную. Однако аббат Грар не был  вычеркнут  из
списка, и хотя Амели больше не встречала его у тетки, она полагала,  что  по
такому случаю он придет. Но аббат  не  появился,  не  было  также  и  других
духовных особ. Это обстоятельство заметил и старик Буссардель, и его  сестра
Жюли Миньон, но они ни слова не -сказали  Амели.  Семейство  Буссарделей  не
отличалось большой религиозностью, в нем мужчины в возрасте от пятнадцати до
двадцати лет, а  женщины  -  от  двадцати  до  тридцати  лет  -  по  очереди
отбрасывали веру в бога, как изношенную детскую одежду, из которой  они  уже
выросли, но между собой они избегали говорить о религии - это было  одно  из
молчаливых соглашений, принятых в их семейном клане и  проистекавших  скорее
из   тактичности,   чем   из   христианской    кротости,    так    же    как
благотворительностью  они  занимались  из  светского  тщеславия,  а  не   из
истинного милосердия. Нарушить это сдержанное отношение к  вопросам  религии
могло бы только какое-нибудь экстраординарное событие, а в  их  жизни  таких
событий не происходило.
     В день рождения тети Лилины, когда все уже собрались уходить, Викторен,
весь вечер избегавший разговоров со своей крестной, подошел проститься с ней
и, наклонившись, подставил ей лоб для поцелуя. Старуха милостиво  поцеловала
его; он оперся руками о подлокотники кресла и выпрямился,  но  тут  крестная
мамаша удержала его за рукав.
     - Господи боже! - воскликнула она. - До чего ж у тебя запястья широкие,
бедный ты мой мальчик!
     Амели тотчас явилась на помощь мужу.
     - Да ведь он двадцать  пять  лет  занимается  фехтованием,  тетушка,  -
сказала она и хотела было увести Викторена.
     - Та-та-та! - забормотала тетушка. - Амори тоже занимается фехтованием,
но у него совсем не такие запястья. Амори, где ты? Иди-ка  сюда,  дитя  мое.
Ну-ка, сравните.
     Она потянула внуков за руки и,  злорадно  улыбаясь,  вытащила  у  обоих
запястье из рукавов. Контраст между тонким, округлым и белым запястьем  руки
Амори  Буссарделя  и  запястьем  Викторена  бросался  в  глаза.  Амели  была
поражена. Тетя Лилина язвительно захихикала.
     -  Ну-ка  объясните  мне!  Объясните!  Почему  такая  разница?  Да   уж
действительно ли вы братья, милые мои мальчики? А может, и не братья?
     Амели быстро повернула голову, боясь, что  свекор  услышал  эту  глупую
клевету на его безупречную жену. По счастью, маклер уже  вышел  в  переднюю.
Госпожа Буссардель стала торопить всех прощавшихся с тетей Лилиной и в  этот
вечер постаралась уклониться от необходимости поцеловаться с ней.
     К собственному ее удивлению, ехидные слова старой девы  не  выходили  у
нее из головы. Амели часто думала о  покойной  свекрови.  В  душевном  своем
одиночестве она обращалась мыслью к ней и к тетушке Патрико: обе эти женщины
оставались живыми в ее памяти,  были  ее  руководительницами  и  судьями  ее
поступков. Как часто она спрашивала себя: "А что бы на  моем  месте  сделала
моя свекровь?" или "Как бы к этому отнеслась  крестная?"  Окажись  Теодорина
Буссардель неверной женой, Амели чувствовала бы себя менее сильной.
     Однако туманные намеки тети Лилины произвели на нее какое-то  странное,
завораживающее действие, она не могла его объяснить, упрекала себя и все  же
не могла ему противиться.
     Она рассчитывала, что старая дева не удержится и рано или  поздно  сама
заведет разговор на эту щекотливую тему. Но тетя  Лилина,  казалось,  совсем
позабыла об этом. Амели тщетно ставила  ей  ловушки.  А  между  тем  желание
узнать правду все возрастало и уже обращалось в навязчивую идею.
     Как-то раз на исходе дня она приехала навестить  тетю  Лилину.  Старуха
встретила  ее  весьма  благосклонно,  и,  видя  это,   Амели   пустилась   в
несвойственные ей откровенные разговоры. Пожертвовав своей гордостью,  своей
женской стыдливостью, она  принялась  горестно  вздыхать,  разыгрывать  роль
несчастной женщины, у которой прорвались долго  сдерживаемые  чувства,  и  в
конце концов стала жаловаться на Викторена.
     Тетя Лилина как будто ничего и не слышала.  Склонившись  над  вышивкой,
Амели упомянула о печальном открытии, которое она сделала три года назад.
     - Я не такая уж прямолинейная, как некоторые думают, - сказала она. - Я
знаю, что такое жизнь...  У  мужского  организма  есть  свои  потребности...
Словом, мне обидно не столько само оскорбление,  которое  нанесено  мне  как
супруге, как  самая  форма  этого  оскорбления.  Скажу  уж  откровенно:  мне
кажется, что Амори  тоже  способен  изменить  своей  жене,  но  у  него  это
получилось бы более, изящно. Как вы думаете?
     Она сделала в молчании десяток стежков. И,  придвигаясь  к  лампе,  еще
ниже нагнулась над своим рукоделием.
     - Отрицать невозможно, тетушка: Викторен и Амори совсем не похожи  друг
на друга, ни внешне, ни внутренне... Как, по-вашему,  можно  объяснить,  что
два брата, родившиеся от одних и тех же родителей, имеют меж собой так  мало
общего?
     Выдержав паузу, она подняла глаза и, взглянув на старую деву,  увидела,
что  та,  застыв  неподвижно,  наблюдает  за  ней.  Амели  чувствовала,  что
притворяется плохо, но, судорожно проглотив слюну, добавила:
     - Помнится, тетушка, на вечере в день вашего рождения  вы  И  сами  мне
указывали, что руки Викторена совершенно не похожи на  руки  Амори.  Разница
показалась мне просто поразительной...
     - А что это с вами, дорогая детка? -  кротким  голоском  спросила  тетя
Лилина. - Почему у вас такая сильная испарина? Вон, я вижу,  у  вас  на  лбу
капельки пота.
     - Жарко от лампы, - ответила Амели и отодвинула стул, лицо ее оказалось
тогда вне светового круга, падавшего из-под абажура.
     Ей пришлось отказаться от новых попыток. В начале весны у  тети  Лилины
произошел второй удар, на этот раз у  нее  отнялась  правая  половина  тела.
Казалось, что после этого второго кровоизлияния в мозг больная до конца дней
своих будет обречена на молчание. Она  пыталась  говорить,  подносила  левую
руку к горлу, словно там и находилась помеха, вся напрягалась в  мучительных
и тщетных усилиях. Постепенно речь вернулась сама  по  себе,  хотя  говорила
больная с трудом, очень невнятно и зачастую искажая слова.
     Госпожа Буссардель все  так  же  усердно  ухаживала  за  пей  и  первая
научилась ее понимать. Уход за  тетей  Лилиной  теперь  требовал  физических
усилий:  больная  уже  не  всегда  могла  следить  за  отправлениями  своего
парализованного тела, но еще сохраняла достаточно сознания,  чтобы  страдать
из-за  того,  что  она,  изящная,  изысканная  женщина,  оказалась  в  таком
состоянии. Амели не хотела, чтобы к тете Лилине наняли сиделку; "Я и  старая
ее  горничная  справимся  одни,  -  говорила  она.  -  Зачем  доставлять  ей
огорчения? Ведь ей тяжело будет пользоваться услугами чужого человека".
     Постепенно она приобрела полную власть над  этой  параличной  старухой,
тем  более  что  оставила  за  собой  исключительное  право   разрешать   ей
какие-нибудь удовольствия, баловать ее  лакомствами,  благодаря  чему  можно
было заставить это жалкое существо, дошедшее почти до  животного  состояния,
делать усилия, необходимые для сохранения последних остатков здоровья.
     - Осторожнее, тетушка,  осторожнее!  -  говорила  она  небрежно-суровым
тоном, каким никогда не говорила со своими  детьми.  -  Не  надо  так  жадно
кушать. Спокойнее, а то опять подавитесь и вам не дадут компоту.
     Или же заявляла:
     - Если хотите, чтобы вам нагрели грелкой постель, сначала покажите нам,
как вы хорошо принимаете слабительное.
     Больная стонала, охала, немного противилась, но в конце  концов  всегда
подчинялась: ведь она была во власти своей племянницы. Даже аббат Грар,  все
более дряхлевший, теперь лишь изредка появлялся у своей духовной дочери.
     Шла неделя за  неделей.  Тетя  Лилина  худела,  слабела,  стала  совсем
маленькой. И странное дело: вместе с жизненными силами у тети Лилины убывала
и злоба, что почти утешало родных в их семейном горе.
     В новом состоянии тети Лилины с ней  можно  было  вести  некое  подобие
разговора; она говорила монотонно и отрывисто, спотыкаясь на  самых  обычных
словах, но мысль ее развивалась последовательно, и, казалось, у больной  еще
сохранилась память. Однажды она указала госпоже Буссардель на шкаф, стоявший
в ее спальне, и попросила достать оттуда старые альбомы с ее рисунками.
     - Мне хочется их пере... перелистать, - сказала она.
     - Но вы утомитесь.
     - Мы их пере... перелистаем вместе, - Вам очень хочется?
     - Очень, дитя мое.
     Госпожа Буссардель подошла к шкафу, достала оттуда альбом и вновь  села
у постели, положив альбом себе на колени. Больная протянула  здоровую  руку,
но племянница крепче прижала  к  себе  альбом;  тетя  Лилина  видела  х