ости уверяла, что
сама она - вылитая княгиня Меттерних. Заявляя об этом,  Лионетта  в  глубине
души надеялась, что слушатели примутся горячо уверять, будто она  совсем  не
так безобразна,  как  супруга  австрийского  посла;  впрочем,  эта  светская
дамочка  жаждала  главным  образом  прославиться,  подобно  этой  знаменитой
пленительной дурнушке, живостью, веселостью, электризующим обаянием. Хотя  в
семействе Клапье, несколько отличавшемся от  Буссарделей,  выражали  сугубую
преданность Наполеону, который в 1808 году  пожаловал  деду  Амели  графский
титул,  в  годы  Второй  империи  Клапье  не  могли  нахвастаться  монаршими
милостями. Они были, как и все,  представлены  императору;  однако,  являясь
крупными помещиками, интересовавшимися только  своими  землями,  не  занимая
никакой государственной или общественной должности да и не имея честолюбивых
стремлений добиться таковых и, наконец, будучи людьми весьма  скучными,  они
не обладали никакими данными для успеха при дворе, никогда не  удостаивались
приглашения  на  понедельники  императрицы  и  на  какие-либо  увеселения  в
Компьене. Таким образом, Лионетта Клапье могла изображать госпожу  Меттерних
лишь в квартале Бассейнов.
     Усевшись в кресло-качалку, примявшее пышные волны ее платья цвета серы,
выбрасываемой Везувием, Лионетта рассеянно поглядывала на молодую  пару;  те
сидели на садовой скамье рядышком, вытянувшись, словно аршин  проглотили,  а
их опекунша болтала без умолку, хохотала,  жестикулировала,  покачивалась  в
кресле и занята была только собственной своей  особой.  Не  подозревая,  что
Викторен никогда не бывал в свете и ничего о нем  не  знает,  она  старалась
ослепить его, разыгрывая перед ним обозрение на злободневные парижские темы.
Она объясняла, например, что такое ложи с решетками, которые опять входили в
моду, и объявляла себя их ярой сторонницей: ведь это удобное  приспособление
позволяло порядочным женщинам бывать в любом театре.
     - Ах! - восклицала она. - Вы слышали  Патти  в  "Сомнамбуле"?  Как!  Не
слышали? Великий боже! Приглашаю вас обоих к себе в ложу  в  ближайший  день
моего абонемента. Упустить случай было бы просто преступлением: через  месяц
дива уезжает в турне по Европе.
     Болтунья откидывалась назад, отталкиваясь одной ногой, что позволяло ей
выставлять напоказ довольно изящную щиколотку. Настоящее ее имя было Леония,
но, выйдя замуж  за  сына  графа  Клапье  и  став  виконтессой,  она  решила
отбросить это старомодное имя и стать Лионеттой, как ее  будто  бы  звали  в
детстве. Она была поклонницей всех новшеств и даже участвовала в  подготовке
петиции, в которой женщины вскоре собирались потребовать, чтобы их допускали
в число слушателей Сорбонны. Однако она считала просто непостижимым, как это
пытаются ввести в моду порядок рассаживать на больших  официальных  банкетах
мужчин отдельно от дам: один стол накрывать только для мужского пола, другой
- для женского. Что за нелепая идея! Нельзя же склонять голову  перед  любым
нововведением,  надо,  например,  найти  в  себе  мужество  освистать  такую
скучнейшую штуку, как "Тангейзер", хотя очаровательному  двойнику  Лионетты,
княгине Меттерних, и пришла мысль (на этот раз весьма неудачная)  взять  эту
тощищу под свое покровительство!
     Викторен не слушал ее. Он смотрел на Амели. Она  сидела  рядом  с  ним,
откинувшись на спинку скамьи, и, видимо, волновалась: по лицу  ее  пробегали
короткие тени; она не глядела на Викторена и ни слова не  отвечала  золовке.
Казалось, все ее внимание поглощал лежавший у нее на коленях букет,  который
она придерживала обеими руками. Ее настороженность,  ее  тревожное  молчание
нисколько не беспокоили жениха. Раз уж его родители и супруги Клапье  решили
поженить  их,  то,  по  его  мнению,   немыслимо   было   никакое   открытое
противодействие как со стороны невесты,  так  и  с  его  стороны.  Затаенные
чувства девушки не имели в его  глазах  значения,  лишь  бы  они  не  мешали
осуществить приятные для него планы; в этом  браке  он  видел  только  одно:
спадут замки, и он вырвется на свободу.  Впрочем,  приобретенный  Виктореном
опыт, научивший его сдерживать нетерпение и  внешне  выказывать  покорность,
позволил ему сделать полезные наблюдения над Амели Клапье.  За  обедом,  как
ему показалось, она не могла пошевелиться,  сказать  что-нибудь,  проглотить
кусок, минуя строгий надзор со стороны матери - толстой  внушительной  дамы,
следившей за каждым ее жестом,  или  же  другой  пожилой  особы  в  скромном
туалете с  закрытым  воротом,  сидевшей  на  конце  стола,  но,  несомненно,
являвшейся своим человеком в доме; она  не  сводила  с  девушки  жесткого  и
бдительного взора, вдруг  напомнившего  Викторену  унылого  господина  Пэша.
Что-то говорило  питомцу  Жавелевского  пансиона,  что  его  строптивая,  но
безмолвная невеста находится приблизительно в таком  же  положении  "свободы
под надзором", из которого, он, в сущности, еще  не  вышел.  Мысли  об  этом
сходстве его успокаивали, придавали ему уверенность в себе и  даже  вызывали
смутное чувство восхищения.
     Делая вид, что он слушает Лионетту, Викторен  время  от  времени  кивал
головой; если  притворство  бывало  выгодно  для  него,  в  нем  просыпалась
какая-то тяжеловесная хитрость.
     Он  должен  был  признать,  что  мать  не  ошиблась:  у   его   невесты
действительно были прекрасные волосы, длиннее, чем  у  его  замужней  сестры
Флоранс, и очень густые. Перехваченные сзади и уложенные большим узлом,  они
были так изобильны,  так  плотно  перевивались,  переплетались,  что  взгляд
терялся в них и трудно было понять, откуда идет вот этот  жгут  или  вон  та
коса.
     Да и цвет ее волос был необыкновенный - черный с красноватым отливом, и
блестели они,  словно  лакированные.  Матово-бледная  кожа  имела  оливковый
оттенок, и Викторену, смотревшему на девушку сбоку, видно  было,  что  косая
полоска щеки, ниже мочки маленького уха, покрыта темным пушком.  Он  немного
подвинулся, переменил положение и увидел тогда черную бровь, длинные ресницы
и верхнюю губу, тоже оттененную пушком.  Через  минутку  Викторен  откинулся
назад и, положив руку на спинку скамьи, принялся разглядывать узел лоснистых
черных волос: спускаясь тяжелой плотной массой, он прильнул к обнаженной шее
и был похож на какого-то зверька. Но на затылке кудрявились мелкие  завитки,
влажные от капелек пота, - ведь в доме жарко топились камины, горели газовые
рожки, а в зимнем саду жгли уголь в жаровнях.
     Впервые в жизни этот двадцатитрехлетний юноша мог так близко и  сколько
душе угодно рассматривать женщину. Его не пленили черты лица Амели, даже  ее
формы, уже развившиеся, мало его волновали, но эти черные локоны, завитки  и
пряди волос, это густое руно  зачаровывало  его.  Эта  шевелюра,  казавшаяся
бархатным, пушистым убором на девичьей головке, вызывала мечты у  Викторена.
Ему вспомнилось, как в первые годы  своего  пребывания  в  Жавеле  он  ловил
весною  больших  ночных  бабочек,  как  его  странно,  болезненно  волновало
трепетание их крыльев в ладони и как он, в конце концов, мягко сжимая  руку,
давил их.
     Он перевел глаза на плечо Амели, скользнул взглядом по  вырезу  платья,
попытался заглянуть в углубление между плечом и рукою.  "Будь  она  замужней
дамой, а не девушкой, декольте было бы больше, и я увидел  бы  ее  грудь  до
подмышек",  -  думал  он.  Он  наклонил  голову  и  вдруг  услышал   тонкий,
пронизывающий, немного звериный запах, глубоко вдохнул его  и  почувствовал,
как сильно пульсирует у него кровь в артериях шеи. Он поспешно выпрямился  и
заложил ногу на ногу.
     - Что? - сказал он.
     - Не верите, да? - тараторила Лионетта. - Но, клянусь вам,  это  так  и
есть. Французское правительство послало в  Алжир  фокусника  Роберта  Удена,
чтобы он боролся там с влиянием арабских колдунов.
     Викторен, не отвечая, поднялся с места.
     - Вы совершенно правы, - заметила  Лионетта  с  веселым  смешком.  -  В
гостиной, наверно, все удивляются, почему же мы не возвращаемся.
     - Ну что ж... - добавила она, обняв Амели  за  талию.  -  Такой  долгий
уединенный разговор может быть только лестным для вас, кисочка.
     Викторен пошел вслед за ними. Голова у  него  немного  кружилась.  "Эта
болтунья все качалась, качалась передо мной; должно быть, из-за  этого  меня
мутит", - думал он.
     Все умолкли и уставились на нареченных, когда они появились в гостиной.
Графиня Клапье тотчас села за пианино.
     - Амели! - приказала она. - Иди сюда! Спой любимую свою арию.
     Взглянув  на  Буссарделей,  она  улыбкой  посвятила   им   начинающееся
представление, раскрыла ноты  и,  энергично  ударив  по  клавишам,  заиграла
вступление.
     - Ну что же ты, Амели!? - сказала она властным тоном.
     Амели, стоявшая неподалеку от нее, не сделала ни шага.
     С притворным спокойствием она устремила на мать большие темные глаза  и
отрицательно покачала головой. Госпожа Клапье приподнялась на табурете.
     - Амели! Что это значит?
     Девушка наконец заговорила.
     - Я охрипла, - отчеканила она звонким голосом.
     И выбрав себе мягкое кресло, стоявшее рядом, села в него.
     Мать и Лионетта засуетились вокруг Буссарделей,  принялись  извиняться,
стараясь замять скандал. Ни разу с той минуты, как Викторен был  представлен
Амели, ему не удалось поймать ее уклончивый взгляд, казалось, она  сердилась
и на него и на все собравшееся здесь общество.  Но  когда  маклер  с  женой,
подталкивая перед собою сына, подошли проститься с Амели, она из  вежливости
встала и нечаянно уронила свой букет.  Буссардель  тронул  сына  за  локоть,
Викторен нагнулся и, подняв цветы, подал их девушке. Она  вдруг  внимательно
посмотрела на него, заметив, как дрожит кружево портбукета. Затем  взглянула
на руку, протягивавшую ей цветы, с этой трепещущей руки перевела  взгляд  на
лицо Викторена и как будто впервые его увидела; черты ее  приняли  выражение
удивленное,  недоверчивое  и  даже  испуганное.  Амели  Клапье,  так  хорошо
вооружившаяся против всех хитростей, подстроенных против нее в  этот  вечер,
казалось, была захвачена врасплох. Пальцы ее сжали стебли цветов.
     - Благодарствуйте! - тихо сказала она, когда маклер уже уводил сына.
     Она не двинулась с места, и хотя Буссардели исчезли в галерее, она  все
еще смотрела им вслед.
     Как только Викторен сел в карету напротив родителей, отец сообщил  ему,
что с супругами Клапье  обо  всем  договорились.  Со  следующей  недели  ему
разрешили ухаживать за невестой. Он приезжал  из  Жавеля  и  направлялся  на
авеню Императрицы, заглянув домой, на  улицу  Людовика  Великого,  лишь  для
того, чтобы переодеться и отдать себя попечению отца или  матери,  а  как-то
раз даже под покровительство старшей сестры  -  словом,  захватить  с  собой
очередного наставника, который и вез его к Клапье. Господина Пэша никогда  с
ним не посылали. Когда свидание с невестой кончалось,  жениха  привозили  на
улицу Людовика Великого, сдавали его на руки  постоянного  его  надзирателя,
тот садился с ним в экипаж, и они возвращались в  Жавель.  Близким  знакомым
господа Буссардель давали очень простое объяснение, почему Викторен, молодой
человек двадцати трех лет, почти уже связанный узами брака, все еще остается
в пансионе. Оказывается, он очень привык к пансиону, привязан к учителям и к
товарищам, для чего же прерывать  его  занятия?  Ведь  он  готовится  там  к
предстоящей работе в отцовской конторе. Но люди и  не  доискивались  правды.
Семейство Буссардель было не единственным, где считалось, что дети  сами  по
себе почти не существуют, что они только зачатки людей, а становятся  людьми
и занимают место в обществе с той самой  минуты,  как  их  обвенчают  и  они
выйдут в ризницу принимать поздравления.
     Викторена держали в  полном  неведении  относительно  условий  брачного
контракта, выработанных его родителями,  родителями  невесты  и  нотариусами
обоих семейств; он, казалось, ничему не удивлялся. Впрочем, у него было  еще
так мало жизненного опыта, что он не замечал странностей своей помолвки.  Он
не знал, что молодому человеку его круга полагается бывать у  своей  невесты
каждый день, а не раз в неделю, как он; чаще этого родители не желали возить
его в особняк Клапье. Чем была вызвана такая сдержанность? Вероятно,  маклер
предпочитал не слишком часто показывать своего сына  и  до  свадьбы  держать
кота в мешке. Но как же господа Клапье, по всей видимости строго соблюдавшие
правила  этикета,  принятого  у  буржуазии,   допускали   нарушение   твердо
установленных обычаев? Не было ли тут договоренности между семьями жениха  и
невесты? Викторена не интересовали эти тайны.
     Между обрученными все  не  завязывалась  близость,  тем  более  что  их
никогда не оставляли одних. Тем не менее  Амели  как  будто  примирилась  со
своей участью. Викторену она  выказывала  теперь  меньше  враждебности,  чем
своему отцу  и  матери,  своей  невестке  и  особенно  брату,  которого  она
постоянно угощала всякими дерзостями. Брат  ее  был  чрезвычайно  элегантный
молодой человек, украшение своего  клуба,  один  из  самых  изящных  хлыщей;
родители обожали его.
     Вечер подписания брачного контракта принес и Викторену  и  Амели  много
неожиданностей. Оба они, по-видимому, мало  думали  о  том,  какие  средства
предоставляются им: до этого вечера нареченным не говорили о них  ни  слова;
несомненно, и  жених  и  невеста  находили  в  этом  браке  разрешение  иных
вопросов, чем вопросов материальной  стороны  жизни.  Как  бы  то  ни  было,
выставка приданого невесты и подарков, сделанных ей женихом,  была  для  них
откровением. Теодорина взяла на себя обязанность приобрести  от  имени  сына
драгоценности, веера, перчатки, шали; госпожа Клапье со своей стороны давала
за дочерью гарнитуры постельного,  столового  и  носильного  белья,  меха  и
кружева; ни Викторен, ни Амели до этого вечера не видели ни одной из  вещей,
выставленных тут для обозрения. Всего лишь за полчаса до прибытия гостей они
прошлись по комнатам, где были  разложены  все  эти  богатства.  Девушка  из
гордости, а Викторен от смущения не выражали вслух  своих  чувств,  но  явно
были изумлены, особенно Амели, словно она до сих  пор  полагала,  что  у  ее
родителей нет возможности или желания отдать в  ее  руки  столько  сокровищ.
Однако она только посмотрела в глаза отцу, матери, а потом своему брату,  не
высказав мыслей, которые пришли ей на ум. Несмотря  на  свой  юный  возраст,
она, как видно, умела владеть собой и прикрывать маской презрения или иронии
самые живые свои волнения. Должно быть, она была из тех вспыльчивых особ,  у
кого только легкая дрожь в голосе  выдает  бушующий  в  сердце  гнев  и  кто
взвешивает каждое свое слово,  чтобы  вернее  разить  врага;  из  числа  тех
нервических женщин, которые никогда не бьются в припадках истерики,  из  тех
чувствительных созданий, которые никогда не плачут. Кстати сказать,  невеста
Викторена, по всей видимости, обладала несокрушимым здоровьем.  При  хорошем
росте у нее был широкий разворот  плечей,  облитая  лифом  высокая  грудь  и
сильный стан,  затянутый  в  корсет,  мешавший  ей  сгибаться.  Но  какая-то
грациозная решительность, твердость  осанки  и  уверенные,  ловкие  движения
придавали  приятность   ее   плотной   фигуре.   Она   представляла   полную
противоположность своей невестке Лионетте, и, когда  они  находились  рядом,
одна  превосходно  оттеняла  достоинства  другой.  Амели  терпеть  не  могла
вычурные отделки дамских туалетов, бывшие тогда в моде, бесчисленные  рюшки,
воланчики,  оборочки,  оторочки  из  лебяжьего  пуха,  из  мелких  перышков,
гирлянды и веночки из мелких розочек или незабудок для  украшения  прически;
меж тем госпожа Клапье заставляла дочь  убирать  голову  цветами,  для  того
чтобы Амели не походила так рано на замужнюю женщину.
     - Вот когда будут  тебя  называть  мадам  Буссардель,  -  говорила  эта
многоопытная мамаша, - тогда и одевайся как  тебе  вздумается,  а  пока  что
слушайся мать. Изволь сейчас же набросить на плечи газовый шарф.
     Уже съезжались гости, приглашенные на вечер.  Амели  мило  отвечала  на
поздравления.  Какой-то  приятель  ее  отца,  желавший  сказать   что-нибудь
игривое,  спросил,  не  покажут  ли  гостям  по   старому   обычаю   спальню
новобрачных, и Амели сообщила ему, что они с мужем не будут  жить  на  авеню
Императрицы.
     - Мой будущий свекор и свекровь строят себе новый дом в  долине  Монсо,
на чудесном месте, - пояснила она. - Нам  они  любезно  предоставляют  целые
апартаменты. Постройка уже заканчивается, и когда мы вернемся из  свадебного
путешествия, то перейдем туда.
     Кто-то  пожелал  узнать,  куда   направляются   молодые   в   свадебное
путешествие. Услышав этот вопрос, Теодорина подошла  к  будущей  невестке  и
взяла ее под руку.
     - Мы поедем в Прованс и на Корсику, - ответила  Амели.  -  Нам  хочется
побывать в этих краях - они ведь славятся  своей  живописностью.  Мы  начнем
свое путешествие из города Гиера. Это желание моего жениха. Там  живет  один
из его братьев, который не может приехать к нам  на  свадьбу,  и  ему  будет
приятно, если мы навестим его.
     Как раз в Гиере Эдгар лечился от грудной болезни; мысль отправить  туда
Викторена в свадебное путешествие  пришла  самой  Теодорине  Буссардель:  ей
хотелось, чтобы старший ее сын, выпущенный наконец на свободу, находился  на
первых порах под присмотром, своего рассудительного брата Эдгара. Теперь она
с удивлением смотрела на свою  юную  невестку,  которая  навязанный  маршрут
превратила в добровольно избранный по влечению сердца и приписала этот выбор
Викторену. Свекровь заметила, что Амели выдержала ее взгляд без тени улыбки,
без малейшего заговорщического  выражения,  и  эта  утонченная  деликатность
больше всего ее растрогала.
     Теодорине захотелось ее поцеловать, но, чтобы  дотянуться  до  нее,  ей
пришлось встать на цыпочки, так как ростом  она  была  гораздо  ниже  Амели.
Широкие юбки с кринолинами мешали им сблизиться, и две пары обнаженных рук в
длинных перчатках поднялись  навстречу  друг  другу.  Свекровь  и  невестка,
изогнувшись, потянулись одна к другой, как в фигуре танца, потом лицо зрелой
женщины прильнуло к девичьему личику и два шиньона, разных по цвету,  долгое
мгновение соприкасались.
     Казалось, одна лишь мать Викторена смотрела с некоторой серьезностью на
этот  брак.  У  госпожи  Клапье  можно  было  подметить  признаки   горячего
нетерпения, а порой на ее лице мелькало выражение тревоги,  быстро,  однако,
стихавшей при взгляде на  укрощенную  дочь.  У  графа  Клапье  преобладающим
чувством, несомненно, была сдержанная гордость: для кого  угодно  родство  с
Буссарделями могло считаться  лестным.  Вес  члены  семейства  Клапье,  даже
красавец Ахилл и его суетливая супруга, явно были довольны.
     Что касается Буссарделей, они ликовали, памятуя  о  прошлом  Викторена.
Весь их клан преисполнился радости:  и  дядя  жениха,  Луи-нотариус,  и  его
тетушка Жюли Миньон, и тетя Лилина, которая с  первого  своего  появления  в
доме  Клапье  принялась  с  обычным  для  нее   успехом   разыгрывать   роль
очаровательной  старой  дамы  и  доброй  покровительницы  своего   крестника
Викторена, но вместе с тем она, единственная из всех,  бросала  с  умиленным
видом ехидные  намеки  на  "совершенно  нежданное"  счастье,  выпавшее  ему;
радовалась и Флоранс, старшая сестра жениха, и старик Альбаре,  который  был
еще жив, главное, радовался отец, наконец спокойный за будущность сына.
     Только мать Викторена  оставалась  задумчивой  среди  этого  ликования;
впрочем, она вообще редко улыбалась. В день венчания, которое происходило  в
церкви Сент-Оноре д'Эйлау, складка озабоченности омрачала ее лоб.
     - Ну что ж, друг мой, - сказал  ей  в  сторонке  Фердинанд  Буссардель,
когда они вышли  в  ризницу  принимать  поздравления.  -  Ул