ла она. - Уверена, что лудильщик не принес из
деревни ванну. Как же детишек купать? И Мориссон ждет... Хотел поговорить со
мной о дровах. Надо запасти дров на зиму... Уж извините, бегу.
     - Амели само совершенство! - восклицали родственницы, опять  принимаясь
за свое рукоделие.
     В  ее  привязанностях  произошла  перемена.  Тетка,  невестки,  кузины,
племянники и  племянницы  стали  ей  дороже  с  тех  пор,  как  ей  пришлось
заботиться о них. Они  теперь  больше  значили  для  нее,  чем  трое-четверо
Буссарделей, которые были так  далеко,  за  линиями  прусских  войск,  и  не
нуждались в ней.
     Ее потрясли слова свекра о той миссии, которую он возлагает на нее:  он
доверил ей заботу о детях и женщинах семейства Буссардель.  Став  матерью  и
выкормив своего ребенка,  она  познала  чувства,  прежде  ей  незнакомые,  а
теперь,  несмотря  на  свою  молодость,  оказалась  покровительницей   своей
многочисленной родни. Сидя за столом на хозяйском месте,  окидывая  взглядом
пятнадцать человек, Амели с невольной гордостью думала, что от нее  зависит,
чтобы им жилось тут удобно, чтобы они были сыты и всем довольны; она  начала
иначе смотреть на себя, в ней пробуждались зачатки ее призвания быть  главою
семьи, недаром же она со временем стала образцовой хозяйкой, самой почтенной
среди почтенных матрон, Матерью Буссарделей.
     Она не поделилась ни с кем из окружающих  своей  тревогой,  когда  бои,
передвинулись к югу от Парижа и  провинции  Берри  стала  угрожать  реальная
опасность. Сведения она получала от мэра коммуны,  который  часто  ездил  за
новостями в Сансер и в Бурж, но имел достаточно благоразумия не пугать этими
вестями  деревенских  жителей.  Дом  Буссарделей,  стоявший  у   проселочной
малолюдной дороги, укрывавший в своих стенах  матерей,  занятых  заботами  о
детях, да старика священника, не замечавшего внешнего мира, дом этот  жил  в
краю, охваченном войной, своей особой жизнью, словно замок Спящей  Красавицы
в чаще лесов.
     Амели не хотела доверять своих мыслей никому из  родственниц,  но  зато
большую помощь и, можно сказать, поддержку ей оказывал управляющий  имением.
При обычных приездах семейства Буссарделей в Гранси обстоятельства жизни  не
давали ей возможности оценить Мориссона по достоинству.  К  тому  же  бывший
репетитор братьев-близнецов отличался молчаливостью. Он не  сразу  отказался
от  былых  своих  стремлений,  от  честолюбивого  намерения  посвятить  себя
умственной деятельности, но все способствовало тому,  чтобы  вернуть  его  с
облаков на землю,  принадлежавшую  богатым  парижанам,  -  плохое  здоровье,
которое все не улучшалось, смерть жены,  скончавшейся  от  рака  совсем  еще
молодой в жестоких муках, не  подарив  мужу  ребенка,  однообразие  жизни  в
деревне. Желая заглушить горькое  чувство  сожаления  о  своей  незадавшейся
жизни, он занимался изысканиями по  истории  края;  зимой  он  тщательно  их
обрабатывал при свете лампы и печатал свои  очерки  в  журналах,  никому  не
известных за  пределами  департамента.  Он  рано  состарился,  облысел,  его
большая голова совсем ушла в плечи  и  казалась  тяжким  бременем  для  них.
Мориссон проявлял великую преданность всем Буссарделям без исключения; в его
отношениях с Фердинандом не замечалось ни малейших недомолвок, ни  малейшего
злопамятства, а между тем из признаний Клеманс, из рассуждений врачей он уже
давно знал о пережитой девушкой драме, о ее прегрешении и цели ее поездки  в
Бурж, о причинах ее бесплодия и, может быть, ее болезни.  Со  своей  стороны
Фердинанд Буссардель, некогда "молодой барчук", разговаривая с управителем о
хозяйственных делах, по-видимому, не испытывал ни малейшего смущения, словно
это прошлое его нисколько не касалось.  Между  двумя  этими  мужчинами  было
сорок лет доброго отношения хозяина к слуге и все неравенство их положения.
     С тех пор как число гостей в доме возросло с двух  до  двадцати,  Амели
нашла в Мориссоне опору  во  всем,  что  касалось  имения,  найма  батраков,
обработки земли и содержания скота. В дни самой большой тревоги, то  есть  в
декабре месяце, когда, казалось,  принц  Фридрих-Карл  вот-вот  двинется  на
Бурж, где стоял Бурбаки, Амели  пришлось  поделиться  с  управителем  своими
опасениями; она решила попросить его  найти  способ  спрятать  лошадей.  Она
убедилась, что ему и без нее известны  тревожные  новости;  Мориссон  о  них
молчал, однако уже обдумал, как спасти  хозяйских  коней;  он  велел  тайком
перевезти фураж и солому в развалины замка  Сольдремон,  в  подземелье,  где
можно было в случае нужды укрыть лошадей. Он подумал и  о  многом  другом  и
решил переселиться из флигеля в большой дом.
     - Я, конечно, не какой-нибудь силач, - сказал  Мориссон,  -  зато  умею
стрелять, и ружье у меня есть... Могу пригодиться. На следующий  день  Амели
отправилась с управляющим в старый замок. Они  поехали  верхом  на  лошадях.
Замок Сольдремон, находившийся всего в одном  лье  от  усадьбы,  был  совсем
заброшен. Буссардели понастроили в парке беседок, сельских  домиков  и  даже
маленький античный храм, прилепившийся к искусственному  гроту,  украшенному
раковинами, но они не любили  эти  подлинные  развалины,  существовавшие  до
появления новых владельцев. Теодорина, несомненно,  оценила  бы  их  угрюмое
очарование, этот старинный архитектурный стиль, ибо там кое-где  сохранились
каменная скульптура, готические розетки; но никто из  семьи  Буссарделей  ни
разу не сказал Теодорине, что  ей  стоило  бы  посмотреть  на  этот  обломок
средневековья. Словом, на холме, возвышавшемся над  долиной,  остатки  замка
Сольдремон, поросшие терновником и открытые  всем  ветрам,  беспрепятственно
продолжали разрушаться.
     Предвидя, что здесь, быть может, придется спрятать  лошадей,  (Мориссон
велел распахать площадку позади крепостного вала, чего снизу невозможно было
бы увидеть; Амели  одобрила  все  его  распоряжения;  подземелье  с  мощными
сводами и толстыми опорными  столбами  прекрасно  сохранилось,  единственный
выход из него  легко  было  замаскировать  брезентом.  Мориссон  ручался  за
конюха, которого  решили  поместить  здесь,  поручив  ему  стеречь,  кормить
лошадей и ухаживать за ними. На следующий же день, ночью,  тайком  от  всех,
лошадей перевели в Сольдремон. Дома Амели никому не  стала  объяснять,  куда
исчезли лошади, не отвечала на вопросы, которые ей задавали по этому поводу;
впрочем, она уже пользовалась таким большим авторитетом, что никто не посмел
настаивать. И дома, и даже в  деревне  предполагали,  что  она  отдала  всех
лошадей в распоряжение  французской  армии;  Амели  без  малейших  угрызений
совести оставила всех в этой уверенности: ради спасения семейного  достояния
она считала простительным свой молчаливый обман.
     Не отказалась Амели от этой  предосторожности  и  в  дальнейшем,  когда
стало ясно, что пруссаки  не  дойдут  до  Гранси;  лошадям  было  неплохо  в
Сольдремоне, и она сочла за благо оставить их там, поскольку  война  еще  не
кончилась. Ни освобождение в конце января города Вьерзона  генералом  Пурсе,
ни полученные через месяц  после  того  известия  о  мирных  переговорах  не
заставили ее изменить свое решение. Она часто ездила с Мориссоном  навестить
коней, объясняя свои отлучки  желанием  покататься  верхом  или  подстрелить
двух-трех зайцев к обеду. Перебросив на руку шлейф амазонки, она  спускалась
в подземелье,  осматривала  лошадей,  проверяла,  хорошо  ли  они  вычищены,
расспрашивала конюха. Она знала толк в лошадях благодаря урокам,  полученным
некогда в Сен-Клу от тетушки Патрико и  старого  берейтора.  Из  суеверного,
чисто женского чувства она  считала  эти  инспекционные  посещения  развалин
Сольдремона важнейшей своей обязанностью, хотя прекрасно знала, что никто из
Буссарделей, за исключением, пожалуй, Викторена, не был лошадником и они  не
так уж дорожили своей конюшней. Но эти лошади стали для нее символом  всего,
что она охраняла. Вот придет время, она встретится  со  свекром,  и  как  ей
будет радостно передать ему имение в неприкосновенности, детей  здоровыми  и
невредимыми, а всю конюшню в полной сохранности.
     Ее взгляды на войну не были такими уж узкими,  но  она  полагала,  что,
если бы всякий на том месте, где поставила его судьба, так же  добросовестно
исполнял свой долг, как она исполняла свои обязанности в Гранси, быть может,
страна пришла бы к победе.
     Она ничего не знала о том, что делается в  Париже;  в  редких  письмах,
которые свекру удавалось посылать с воздушным шаром, он  не  сообщал  ничего
такого, что могло  бы  чересчур  встревожить  маленькую  колонию,  а  только
описывал повседневную жизнь в особняке, жаловался на лишения. "У нас у  всех
свои трудности", - думала Амели. Издали, да еще при такой  точке  зрения,  в
осаде города она прежде всего видела жестокую причину разлуки.
     Лишь позднее, возвратившись в Париж, увидев  зияющие  раны,  нанесенные
столице  вражескими  пушками,  осязая  еще  горячие   следы   войны,   придя
поклониться статуе отторгнутого Страсбурга и подписавшись  из  личных  своих
средств на "заем освобождения", она поняла, как велико  бедствие,  постигшее
родину. Она была потрясена, она спрашивала себя, как же могло случиться, что
рядом происходили такие серьезные исторические потрясения, а она в  эти  дни
припеваючи жила в Гранси, сидя в мягком кресле, отдавала распоряжения, утром
и вечером занимала хозяйское место за столом, уставленным вкусными  яствами,
а ночью спала в теплой постели. Но проходила  одна  неделя  за  другой,  все
понемногу успокаивалось, Амели слышала, как мужчины уже  говорят  о  большом
оживлении в делах, и собиралась заказать себе туалеты для  приемов,  которые
господин Тьер будет устраивать в Елисейском дворце: платья полагалось  сшить
по новой моде - не с кринолином, а с турнюром и с облегающим лифом.
     В середине апреля, через полтора месяца после подписания мира  и  через
три недели после того, как герцог  Мекленбургский  ушел  из  Орлеана,  Амели
решила вернуть лошадей из Сольдремона. Когда она  открыла  домашним  секрет,
где  она  продержала  коней  зиму,  раздался  дружный  хор   славословий   и
восклицаний: "Ах, Амели! Ах, молодец! Вот это характер!"
     Она  решила  сама  понаблюдать  за  их  возвращением.  Остановившись  у
подножия холма, она смотрела, как  спускается  по  склону  маленький  косяк,
затем вскинула голову и устремила взгляд на вершину холма, где уже никто  не
тревожил одиночества  старых  развалин.  В  общем,  Амели  была  им  обязана
хорошими минутами, благодаря  им  она  испытывала  здесь  чувство  душевного
удовлетворения, своей ответственности и выполненного ею долга. "Вернусь ли я
сюда когда-нибудь?" - подумала она.
     Она не спеша спустилась к равнине. И вдруг натянула поводья, остановила
лошадь, прислушалась: до нее донесся звон колокола.
     "Боже мой! - мысленно воскликнула она. -  В  замке  звонят  в  колокол!
Что-то случилось!"
     Когда  она  отлучалась  для  хозяйственного  осмотра  имения,  а   дома
происходило что-нибудь  важное,  слуги,  по  ее  распоряжению,  должны  были
звонить условленным образом, чтобы ее уведомить. Она пустила лошадь вскачь и
помчалась кратчайшей дорогой.
     Выехав из леса, она увидела на равнине господский дом, обширные службы,
разбросанные во дворе. Может быть, там происходила  сейчас  какая-то  драма!
Маленький Жюльен, старший сын Оскара Буссарделя,  заметив  тетку,  опрометью
бросился ей навстречу, рискуя попасть под копыта лошади.
     - Тетя Амели! Дедушка Фердинанд приезжает! И  все  едут  с  ним:  папа,
дедушка Луи и дядя Викторен!..
     Амели остановилась, прижав  руку  к  левому  боку,  с  трудом  переводя
дыхание... "Ну вот и  все,  -  думала  она.  -  Теперь  сложу  с  себя  свои
полномочия". Придется ей занять прежнее свое место  в  семье,  и  весь  этот
мирок уже не будет ей подвластен.
     Она спрыгнула с лошади  у  "летнего  крыльца".  Жена  Луи  передала  ей
письмо, которое она уже вскрыла, - несколько строк, наспех написанных  рукою
Фердинанда Буссарделя:

     Бежали из Парижа, где бесчинствует Коммуна. Через несколько часов будем
с вами. Счастливы увидеть вас.

     Амели прошла в кухню, куда привели почтальона, доставившего  письмо,  и
угощали  его  там  вином.  На  расспросы  Амели  он  ответил,  что   шестеро
пассажиров, прибывшие в Бурж орлеанским поездом, пришли на почтовую  станцию
нанять дорожную карету, и теперь они уже в пути.
     - Сколько их? Шестеро? - переспросила Амели. - А должно быть больше.
     Все обитатели дома: женщины,  священник,  дети  -  собрались  в  кухне,
столпились вокруг почтальона и  Амели.  Слуги,  из  почтения  теснившиеся  у
дверей, тоже слушали. Амели повернулась к племяннику.
     - А ты мне сказал, что все приедут. Верно?
     - Я так думал, - ответил мальчик.
     - Полно, полно! Не волнуйтесь, - сказала она жене Луи. - Ваш муж да мой
свекор с двумя сыновьями и двумя зятьями - это  шесть,  Оскар  и  его  шурин
Жарно - это восемь. Почтальон, вы уверены, что едут шестеро?
     - Ну, понятно, шестеро - ведь одной берлины хватило.
     Наступило  молчание,  женщины  побледнели.  Жены  не  решились   задать
почтальону вопрос, попросить его описать  каждого  из  шестерых  пассажиров.
Тогда они могли бы угадать, кого же недостает. Почтальон сам повторил:
     - Верно говорю, шестеро. Один пожилой,  лет  шестидесяти,  а  остальные
помоложе. -
     Жена Луи вскрикнула:
     - А мой муж? Бедный ты мой, бедный!
     - Полно, тетушка... - успокаивала ее Амели,  меж  тем  как  и  сама  не
знала, был ли среди этих шестерых Викторен.
     Война и ее бедствия достигли наконец и этого дома, вошли в него.  Амели
знаком велела увести детей; Жюльен,  старший  из  них,  попросил  позволения
остаться.
     Жена Луи-нотариуса, рухнув в кресло, рыдала.
     - Он не приехал, Амели! Вы же сами слышали:  из  шестерых  только  один
пожилой. А ведь записка написана  рукой  его  брата!  Ах,  зачем  я  уехала,
оставила его одного! С ним случилось несчастье...
     - Тетушка, тут возможно какое-нибудь неожиданное обстоятельство...
     - Да, да, - стонала Лора. - Он ранен... может быть, даже хуже...
     - Успокойтесь, - сказала Амели с твердостью, помня, что при этой  сцене
присутствуют и слуги. - Действительно, недостает двоих, но мы не должны  так
расстраиваться, еще ведь ничего не известно.  Почтальон,  эти  пассажиры  по
виду здоровы?
     - Видать, здоровы, сударыня.
     - Они в мундирах?
     - В каких таких мундирах?
     - В мундирах национальной  гвардии,  -  пояснил  Жюльен,  гордо  подняв
голову.
     - Ну, этого нет. Все в  блузах...  -  И  видя,  что  ему  не  доверяют,
почтальон уточнил: - Да, да, в холщовых блузах и даже в круглых шляпах.
     Амелн прервала эти расспросы, сбивавшие всех с толку, осведомилась,
     - Кроме детей, - добавила она, боясь, что беженцы привезли какие-нибудь
дурные вести. - Дети пусть пока поиграют в  своих  комнатах  под  присмотром
нянюшек. Жюльен пойдет с нами, если ему мама позволит.
     Въездная аллея, длиною в  четверть  лье,  которую  покойный  Буссардель
обсадил ореховыми деревьями,  доходила  до  дороги  на  Бурж  и  завершалась
красивой  площадкой  в  форме  полумесяца,  где  возвышались  монументальные
решетчатые ворота, вздымавшие к небу ажурную арку, увенчанную большой буквой
Б из кованого железа; рядом с воротами  стоял  изящный  павильон,  служивший
сторожкой.
     Встречающие встали в ряд на "полумесяце", с правой стороны, чтобы видна
была большая полоса дороги на Бурж. Сборище было  немалое.  Тетя  Лилина,  в
которой заговорила кровь Буссарделей, явилась тоже, оставив старого аббата в
замке. Все молодые дамы молчали, каждая  думала  о  том,  что,  быть  может,
именно она овдовела. Супруга Эдгара, уже овдовевшая, старалась поддержать  в
них мужество.
     Сторожиха  принесла  стул  для  жены  Луи-нотариуса,   у   которой   от
мучительного волнения подкашивались ноги; потом вынесли второй  стул  -  для
тети Лилины.  Ждали  долго.  Уже  приближался  вечер.  Послали  в  замок  за
складными табуретками,  пледами,  грелками.  Собравшиеся  женщины  семейства
Буссардель,  бледные,  молчаливые,  закутанные,  сидели  в  ряд,  словно  на
спектакле, и не спускали глаз с дороги. Немного впереди  них  в  решительной
позе стояла Амели - она одна-единственная не пожелала сесть и, приложив руку
щитком ко лбу, пристально смотрела вдаль.
     Когда в конце прямой полосы дороги со стороны Порто  показалась  черная
точка, Амели, не оборачиваясь, движением  руки  предупредила  родственников.
Все поднялись и, сделав три шага,  встали  около  нее.  Карета  приближалась
медленно. В глубокой тишине донесся сначала звон бубенцов, затем стук  колес
и  цоканье  копыт.  Жена  Луи  Буссарделя,  которую  Амели   все   призывала
успокоиться, ломала себе руки, обрывала бахрому своей шали.
     Наконец  карета  подъехала;  из  дверцы  высунулась  голова  Фердинанда
Буссарделя; он улыбался - это было хорошим знаком.
     - Что с моим мужем? С мужем что? - закричала жена Луи Буссарделя.
     - Здоров, чувствует себя великолепно, - ответил Буссардель, спрыгнув  с
подножки на землю.
     Амели уже заметила позади свекра лицо Викторена. Мужчины один за другим
вылезли из кареты, и тотчас их  заключили  в  объятия,  оглушили  радостными
возгласами,  осыпали  поцелуями,  облили  слезами.  Ноэми  и  госпожа  Жарно
убедились, что их мужей нет; шестым оказался  какой-то  незнакомый  человек,
спрыгнувший  с  козел,  где  он  сидел  рядом  с  кучером.   Раздались   два
пронзительных женских вопля - Ноэми уцепилась за своего отца, госпожа  Жарно
упала в обморок.
     -  Да  успокойтесь  вы!  -  воскликнул  Фердинанд  Буссардель.  -   Вот
сумасшедшие! Мужья ваши живы и здоровы. У твоего мужа, Ноэми,  только  плечо
вывихнуто - на него упал камень,  когда  обрушился  горевший  дом,  а  Жарно
просто-напросто остановился в Орлеане переговорить с клиентами своего  отца,
он скоро приедет сюда.
     - Папа,  а  почему  вы  все  перерядились?  -  спросил  Жюльен  звонким
голоском.
     - В самом деле, - сказала Амели, - что это за маскарад?
     Все шестеро были в синих блузах с вышивкой, в красных шейных платках  и
в войлочных шляпах; казалось, светские люди нарядились деревенскими парнями,
разыгрывая какую-то шараду; меньше всех этот  костюм  уродовал  Викторена  и
приехавшего незнакомца.
     - Дело в том, что из  Парижа  нелегко  выбраться,  -  сказал  Фердинанд
Буссардель. - Мы сейчас все расскажем.
     - Что же вы ничего не говорите о Луи? -  со  страхом  воскликнула  жена
нотариуса.
     - Да ведь должен же был кто-нибудь остаться. Нужен  хозяйский  присмотр
за нашими домами, конторами, земельными участками. И вот добрейший  наш  Луи
по своему почину - беру в свидетели собственного его сына  Оскара  -  сказал
мне: "Поезжай, Фердинанд, к ним, позаботься о них"...
     Сумятица понемногу улеглась. После долгого сидения в карете мужчины  не
прочь были пройтись пешком. В карету посадили  госпожу  Жарно,  которая  уже
пришла  в  чувство  и  ободрилась;  с  ней  поехала  жена  Луи,   измученная
треволнениями, и тетя Лилина, спешившая  теперь  успокоить  "доброго  аббата
Грара".
     Мужья  повели  своих  жен.  От  ворот  двинулось   настоящее   шествие,
растянулось по ореховой аллее, разбилось на группы. Амели шла последняя  под
руку с мужем и  свекром.  Миновали  первые  минуты  встречи,  утихли  бурные
излияния радости, и Фердинанд Буссардель казался  теперь  невеселым.  Амели,
улыбаясь, смотрела на Викторена  и  слушала  его;  он  говорил  о  человеке,
которого привез с  собой:  славный  малый,  по  фамилии  Дюбо;  был  у  него
денщиком, когда стояли бивуаком на улице Курсель; теперь Викторен  собирался
взять его к себе в услужение. Амели старалась идти медленнее, чтобы не устал
свекор, и вскоре все остальные ушли далеко вперед.
     Вдруг