л
такое деятельное участие в  переговорах  о  собственной  своей  женитьбе,  -
опять-таки новые веяния. И вместе с тем ему ужасно  нравилось  в  Фердинанде
это сочетание бесспорной  сыновней  покорности  и  дерзкой  самоуверенности.
Буссардель показал себя таким  же,  как  и  все  отцы,  любующиеся  в  своих
сыновьях теми чертами, которые сами они, отцы, не осмеливались иметь.
     - Очень рад  твоему  оптимизму,  голубчик,  но  знаешь,  -  сказал  он,
напоминая Фердинанду о его хвастовстве, - эта девица не единственный в семье
ребенок.
     -  Тем  хуже...  Нет,  право,  так  даже   лучше!   Приятно   побеждать
препятствия. Но сестер-то у нее все-таки нет.
     Через неделю, имея в руках целую пачку сведений, справок, доказательств
и цифр, отец с сыном пришли к соглашению, и Фердинанд сказал:
     - А теперь, папенька, жребий брошен. Предоставь мне  свободу  действий.
Вот посмотришь, не пройдет и двух месяцев, госпожа  Бизью  явится  к  нам  и
предложит мне руку своей дочери, если только не приедет  из  Савойи  нарочно
для этой цели сам папаша.
     - Но ты, я думаю, не собираешься скомпрометировать Теодорину?
     - Что за глупости! - воскликнул Фердинанд. - Я хочу, чтобы  и  родители
меня полюбили.
     Он задумал добиться  успеха  в  весьма  трудной  задаче:  его  брак  по
рассудку должен быть для девушки браком по любви.
     На той же неделе он познакомился с братом девицы Бизью, который  каждое
утро катался верхом в Лоншане. Как-то в  воскресенье  этот  молодой  человек
привез Фердинанда к завтраку к себе домой  и  познакомил  со  своей  молодой
супругой и с сестрой, которая в тот день тоже завтракала у них.
     Теодорина Бизью оказалась девицей совсем низенькой, но  держалась  так,
словно была высокой. Хоть ей приходилось смотреть на всех снизу  вверх,  она
словно окидывала людей взглядом с ног до  головы;  у  нее  самой  ноги  были
коротенькие, и она выигрывала, когда сидела: гордая посадка головы при  этом
уже не казалась смешной, девица Бизью становилась привлекательной. У нее был
широкий, но низкий лоб, большие глаза,  смотревшие  внимательным  и  твердым
взглядом, тонкие губы; черты ее редко выражали волнение. Сейчас она казалась
старше своих  лет,  но  именно  такой  должна  была  остаться  надолго:  она
принадлежала к числу тех женщин, которые и в пятнадцать и  в  пятьдесят  лет
кажутся тридцатилетними.
     "Протестантскую кровь", как говорила Аделина, девица Бизью унаследовала
от матери, но и та уже венчалась в католической церкви.  Отец  был  католик,
Теодорину и брата  воспитывали  в  правилах  католической  церкви.  Аделина,
однако, утверждала,  что  в  девушке  ясно  проглядывают  гугенотские  черты
характера, и в этом она, кажется,  не  ошибалась.  Но  благочестивая  сестра
Фердинанда вскоре убедилась, что эти соображения ничего не значат  в  глазах
ее отца и брата, а поскольку все, что касалось ее лично, имело для нее смысл
только как средство произвести впечатление на окружающих, она вдруг потеряла
интерес к этому замыслу.
     - Ах! - говорила она брату. -  С  болью  в  сердце  смотрю  я  на  твою
женитьбу! Но раз ты так этого хочешь... Я буду молить бога, чтобы он простил
тебя.
     - Допускаешь ты, - ответил Фердинанд, -  что  у  протестантов  сознание
долга властвует в душе надо всем? Тогда допусти также мысль, что мне хочется
иметь такую жену, у которой есть чувство долга. Тебя, дорогая моя  сестрица,
беспокоит ее происхождение, а меня, наоборот, оно успокаивает.  Я  вовсе  не
хочу, чтобы супруга Буссарделя таскалась без меня по балам! - Повернувшись к
отцу, он, как мужчина мужчине, добавил вполголоса: - Или наставляла  бы  мне
рога!
     - Какие у тебя странные представления о замужних дамах, -  с  искренним
удивлением сказал отец.
     - Просто я знаю женщин, - все так же тихо ответил сын.
     Буссардель внимательно посмотрел на этого юношу, который воображал, что
в двадцать один год он знает больше, чем пятидесятилетний отец, и умел почти
убедить отца в этом своем превосходстве. Такого рода неожиданности не  могли
объясняться ни  новыми  методами  воспитания,  ни  новшествами  в  нравах  и
обычаях, и  отец  уже  задавался  вопросом,  не  возникала  ли  по  каким-то
неведомым причинам новая порода молодых людей сама по себе,  как  изменяются
некоторые породы животных. Кстати сказать, ему совершенно не было  известно,
какими маневрами Фердинанд намеревался достигнуть своей цели,  какие  приемы
он уже пустил  в  ход,  каких  результатов  уже  добился  этот  прирожденный
стратег. Даже сама Аделина, по видимости далекая от всяких любовных  интриг,
а на деле относившаяся  к  ним  с  большим  любопытством,  ничего  не  могла
выведать о романе Фердинанда. Луи, вероятно, был  посвящен  в  тайны  своего
брата, но не выдавал их никому.
     - Молчок! - говорил Фердинанд, когда к нему приставали с расспросами. -
Настоящий полководец никогда не раскрывает своих планов.

     Он  и  в  самом  деле  не  собирался  сообщать  родным,  каким  образом
рассчитывает заполонить будущую свою жену. В  то  время  он  еще  соглашался
видеть в родных полусообщников, но позднее, когда Теодорина уже  носила  его
имя, стала хозяйкой его дома, родила ему детей,  он  пожалел,  что  забавлял
отца и  сестру  шуточками  на  ее  счет.  Он  не  хотел,  чтобы  насмешливые
воспоминания подрывали уважение, которым должна  была  у  всех  пользоваться
госпожа Буссардель. Нет, даже и к будущей госпоже  Буссардель  не  следовало
относиться непочтительно.
     Итак, действия Фердинанда оставались для  домашних  скрытыми,  и  видно
было только, что они  стоили  ему  немалых  усилий.  Он  не  пренебрегал  ни
малейшим козырем, замучил своего портного и сапожника. Однажды  на  квартиру
явился какой-то человек в сопровождении мальчишки-рассыльного,  который  нес
какие-то картонки, и Фердинанд заперся  с  ним  в  "детской".  Возвратившись
откуда-то домой, Луи застал Аделину на месте преступления: она  подглядывала
в  замочную  скважину.  Он  пристыдил  ее:  в  таком  возрасте  не   годится
подсматривать, но не стал ничего объяснять и вошел  в  комнату,  лишь  когда
сестра  улизнула.  А  дело  обстояло  просто:  Фердинанд  заказал   себе   у
знаменитого Штауба костюм турецкого султана, которого должен был  изображать
в "живых пословицах", разыгрывавшихся в доме, где часто бывала госпожа Бизью
с дочерью;  Фердинанд  велел  портному  принести  костюм  на  дом,  так  как
собирался прорепетировать с братом свою роль. Обычно он не  любил  утруждать
себя из-за всяких пустяков, но если уж решал что-нибудь сделать, то делал на
совесть.
     Фердинанду пришлось попросить отца открыть ему дополнительный кредит, и
Буссардель тотчас же предоставил его. Два-три раза он обращался также к отцу
с просьбой достать ему ложу в Итальянскую оперу. Прошло немало дней,  и  вот
Буссардель, к удивлению своему,  встретил  на  банкете,  который  устраивали
биржевые маклеры, отца Теодорины - он не знал, что господин Бизью приехал  в
Париж; фабрикант уединился с ним в амбразуре окна, они побеседовали, и Бизью
пригласил его позавтракать с ним на той же неделе в  ресторане  "Канкальская
скала", сказав, что это будет холостяцкий завтрак, за  которым  и  поговорят
один на один. Словом, меньше чем через четыре месяца с того  дня,  как  Жюли
бросила имя Теодорины Бизью в кружке  родственников,  собравшихся  на  улице
Сент-Круа, кюре церкви Сен-Филипп дю Руль обвенчал эту девицу с Фердинандом,
и она стала пока  что  единственной  госпожой  Буссардель.  Биржевой  маклер
Флоран Буссардель никогда не мог забыть, какое чувство охватило  его,  когда
он после венчания проел позади новобрачных  через  всю  церковь,  возглавляя
свадебное шествие, и показался в перистиле.
     Было еще только начало марта, но  день  выпал  такой  погожий,  что  по
выходе из полутемного храма солнечный свет на лице показался всем необычайно
ярким. Буссардель был ослеплен. Перед церковью, на перекрестке улиц Фобур дю
Руль, Фобур Сент-Оноре, Ангулемской и Пепиньер полно было экипажей и  зевак.
Прошмыгнув под мордами лошадей, ребятишки  подбирались  к  самым  ступенькам
паперти, устланным красным ковром. Кони ржали, нетерпеливо  фыркали  и  били
копытом, позвякивая бубенцами и уздечками, и все  эти  звуки  смешивались  с
окриками  кучеров,  с  приветственными  возгласами  толпы,  сгрудившейся  за
толстыми красными шнурами, а из широко открытых дверей храма неслись  мощные
звуки  органа.  Свадьба  была  богатая,  из  тех,  что  вызывают  восхищение
простонародья. На паперти сверкали драгоценностями туалеты дам, на  мостовой
теснились дорогие упряжки, новомодные коляски, изящные  маленькие  кареты  с
вензелем на  дверцах.  Буссардель  принимал  приветствия  Парижа,  гремевшие
внизу, у его ног, и чувствовал, что позади него движется избранное столичное
общество, люди богатые и влиятельные, люди, которые  властвовали  сегодня  и
будут властвовать завтра.  Какое  стечение  публики!  Собралась  она,  чтобы
присутствовать на бракосочетании его сына  с  наследницей  господ  Бизью,  и
пусть она дочь промышленника, а не аристократа, зато эту семью все уважают и
уже многие поколения она владеет большим  богатством.  Буссардель  предложил
руку матери невесты; на ней было платье из кружев шантийи - целое состояние.
И, ступив на красный ковер, в сиянии света, в праздничном шуме, он  невольно
остановился и вздрогнул. Госпожа Бизью посмотрела на него.
     - Какой радостный день, сударь!
     - Ах, сударыня! - бормотал Буссардель. - Очень радостный день.
     - Детки наши на верху блаженства. Сразу видно. Невольно умилишься!
     - Да, сударыня... Я счастлив, очень счастлив!





XIII



     Весной после  этого  события  Буссардель  чувствовал  себя  утомленным,
разбитым, словно после какой-то  тяжелой  работы.  Фердинанд  уже  два  года
практиковал в отцовской конторе, и довольно успешно;  контора  стала  теперь
внушительной машиной, все ее колесики вертелись без толчков, без спешки, без
перебоев, и маклеру приятно было постепенно передавать управление ею в  руки
сына.
     - Надо бы  вам  отдохнуть  немного,  Буссардель,-  говорила  Рамело.  -
Правда, надо.
     Он и сам чувствовал, что завершилась важная полоса в его жизни, а может
быть, и  в  жизни  всех  его  близких.  Пройденный  этап  отмечала  женитьба
Фердинанда на девице Бизью. Отец хорошо понимал, что  представляла  для  его
семьи низенькая Теодорина, особа довольно скрытная, как много значило  и  ее
большое приданое, и большие надежды на  будущее  наследство,  и  ее  большие
добродетели, весьма, однако, отличные от тех добродетелей, которые  передали
своим детям Лидия Флуэ и  Флоран  Буссардель.  Он  понимал  также,  что  раз
Буссардели породнились с Бизью и  с  Миньонами,  в  их  семье  всегда  будут
заключаться  блестящие  браки.  Для  двух  первых  понадобились  дипломатия,
настойчивость, умение очаровывать. Теперь же, если, к несчастью,  сыновья  в
семье Буссардель будут неудачные или неловкие, а дочери - дурнушки, они  все
равно сделают хорошие партии, потому что деньги притягивают деньги, и раз уж
создалась слава, что в такой-то семье удачно женятся и выходят замуж, для ее
отпрысков всегда найдутся женихи и невесты,  готовые  предложить  свое  имя,
свой капитал, почетное положение,  свое  приданое,  и  даже  не  понадобится
выставлять напоказ, что они могут получить взамен. Весьма  возможно,  придет
такое время, когда семья разрастется и станет  настолько  богата,  настолько
могущественна,  что  браки  в  ней  будут  заключаться  между   двоюродными,
троюродными братьями и  сестрами,  и  это  будут  блестящие  партии.  Сам-то
Буссардель  этого,  конечно,  не  увидит,  но  Фердинанд  доживет  до  таких
счастливых времен, если бог пошлет ему долголетие...
     Буссардель часто раздумывал обо всем этом.  Сколько  дорог  пройдено  с
1815 года! Воспоминания смешивались с мечтами. Буссардель охотно перебирал в
мыслях все прошлое и теперь сблизился со старухой Рамело. Ей с  каждым  днем
все труднее становилось двигаться. Погрузившись в обширное глубокое кресло в
своей спальне, она выбиралась из него только в случае крайней необходимости,
когда звали к столу; если же ей нужен был стакан воды  или  носовой  платок,
она, когда-то такая подвижная и  хлопотливая,  так  не  любившая,  чтобы  ей
прислуживали,  звала  горничную  при  помощи  маленького  золотого  свистка;
свисток этот ей подарила Жюли в день семидесятилетия, и Рамело носила его на
шнурочке, надетом на шею, так же как и медальон  с  миниатюрой,  на  которой
изображена была головка Лидии. Аделина скопировала ее  со  старого  портрета
матери.
     Буссардель, занятый теперь немного меньше, привык  заходить  в  комнату
Рамело,  загроможденную  всяким  хламом,  и  часами   сидел   со   старухой.
Обстоятельства жизни обратили двух этих людей, столь несхожих между собою, в
сотоварищей; сидя в креслах у окна, они подолгу  разговаривали.  По-прежнему
беседы  их  полны  были   взаимной   враждебности,   скрытой,   подавленной,
притупившейся враждебности, которая уже лет пять едва сквозила в  словах,  в
повадках, в дружеской преданности. Конечно, с годами маклер высоко  поднялся
над женщиной в чепце "шарлотке", но в иные дни стоило  ему  очутиться  в  ее
комнате, он вновь становился прежним Флораном, забывал о своем богатстве,  о
своем положении и, как в молодости, испытывал чувство стыда.  Он  поддавался
этому чувству, как поддаются дурной привычке, говоря  себе,  что  уж  это  в
последний раз, или как возвращаются  в  края  с  тяжелым  климатом,  которые
нанесли ущерб вашему здоровью и  все  же  тянут  вас  к  себе.  Рамело  была
единственным человеком  на  свете,  с  которым  он  мог  хотя  бы  безмолвно
разделить тайну смерти Лидии; да, в сущности, эта  тайна  была  единственной
темой их бесед. Но они ее никогда не облекали в слова, только  подразумевали
и чувствовали ее. Это сообщало самому обыденному диалогу опасный и  влекущий
отзвук. Чем больше лет отдаляло их от этой тайны, тем сильнее становилась ее
власть над  ними  обоими.  Вскоре  Флоран  Буссардель  взял  за  обыкновение
посещать Рамело ежедневно, всегда в один и тот же час.
     Во время одного из их разговоров он предложил Рамело место  в  семейном
склепе Буссарделей.
     - Вы его заслужили,- сказал он.
     Он искренне полагал, что оказывает ей великую честь, которой она  стала
достойна за все свои заботы, самозабвенное служение и умение молчать. Рамело
не сразу дала ответ. Изуродованными  подагрическими  пальцами  она  теребила
медальон и так низко наклонила голову, что  уперлась  подбородком  в  грудь;
оборка чепчика мешала разглядеть выражение ее  лица.  Буссардель  испугался,
что огорчил ее, заговорив о смерти, и уже собрался было  заверить,  что  при
таком крепком сложении она проживет еще лет двадцать, но вдруг  она  сказала
еле слышно:
     - Я согласна. Сами знаете почему.
     Буссардель понял, что она подумала о Лидии, которая одиноко покоилась в
красивом мавзолее, так как некоторые затруднения все еще мешали перевезти из
Голландии прах таможенного инспектора.
     Буссардель больше не стал об этом говорить, раз дело  было  решено.  Он
смотрел в окно. Маленькая площадь изменилась. Исчезли прежние  лавчонки,  на
их месте открылись красивые магазины, выросло несколько новых домов. В саду,
зеленевшем напротив, пришлось срубить вековой дуб,  гордость  коллежа,  зато
там насадили молодые  платаны,  и  они  уже  поднялись  высоко.  Но  главным
новшеством, изменившим этот, уголок города, являлись тротуары. Они придавали
большую  значительность  зданиям.  Теперь  уже  не  было   сточной   канавы,
пролегавшей по самой середине улицы, и пешеходы больше не  тонули  в  грязи,
везде царила чистота. Прежде в дождь и слякоть через улицу  перебирались  по
доскам,  которые  за  малую  мзду  какой-нибудь   предприимчивый   оборванец
перекидывал в виде мостика; теперь  прохожим  уже  не  надо  было  спасаться
бегством,  когда  у  них  над   головой   отворялось   окно   и   раздавался
предостерегающий возглас: "Берегись! Помои!" Эти времена давно миновали.
     Буссардель остался верен своим фантазиям о расширении и благоустройстве
города;  они  являлись  как  бы   его   неотвязной   прихотью   или   манией
коллекционера, с той, однако, разницей, что эта забава благодаря операциям с
земельными участками  в  Европейском  квартале  теперь  обогащала  семейство
Миньон, включая и Жюли, и даже обоих близнецов, которым  отец  купил  паи  в
товариществе; но, глядя на маленькую площадь Сент-Круа, Буссардель мечтал  о
более значительном развороте дел, охватывающем весь Париж.
     Затем его мысль обратилась к своему дому, к стенам, с которыми  связано
было столько воспоминаний. Прошло уже пятнадцать лет с тех  пор,  как  семья
Буссарделя, увеличившись, перебралась с одного этажа  на  другой.  Узорчатый
шелковый штоф, которым были обтянуты стены в новой квартире, и даже  полотно
с трехцветными полосами, которым по настойчивому требованию Рамело обили  ее
комнату, успели выцвести там, где до них доставало солнце; потолки закоптели
в тех местах, под которыми ежевечерне  горели  на  столах  лампы:  мраморная
облицовка камина внизу потрескалась от жара головешек, случалось  выпадавших
сквозь каминную решетку.  Все  это  были  отпечатки  домашней  жизни,  шрамы
человеческого жилища, иероглифы, которые умеют расшифровывать  только  души,
одаренные долгой памятью и привязанностью к старым степам.
     Тридцать один год прожит на улице Сент-Круа! Сколько событий  произошло
за это время! Рождение, рождение, потом двойное рождение,  смерть,  болезнь,
свадьба, эпидемия холеры, свадьба... Ведь в каждой семье  есть  своя  особая
история,  вехами  ее   служат   важные   факты,   которые   редко   являются
историческими. Когда Буссардель перелистывал семейный дневник  -  альбом,  о
котором знал лишь он один и куда он собственноручно записывал хронику  своей
маленькой  общины,  он  не  находил  в  этих  своих  записях  ни  Аахенского
конгресса, ни Лайбахского конгресса, ни испанских дел, ни смерти  императора
на острове св. Елены; для него Три славных дня  сводились  к  предшествующим
этим  событиям  совещаниям  парижских  буржуа,  а  1837  год,   год   взятия
Константины, был для  него  главным  образом  годом  помолвки  Фердинанда  с
Теодориной Бизью. Позднее история французской мысли  могла  бы  выделить  из
того времени, когда дети Буссарделя росли на улице Сент-Круа, даты некоторых
иных событий: ведь после Ламартина возник Гюго, а  после  Теодора  Жерико  -
Делакруа, папа римский осудил Ламенне, Ньепсе и Дагер объединили свои труды,
пароход впервые пересек Атлантический океан, было открыто среди песков озеро
Чад. Все это очень мало затрагивало семейную жизнь Буссарделя. Сидя в кресле
у окна в комнате Рамело, он  перебирал  хронологию  длинной  череды  событий
своей  личной  жизни,  среди  коих  вспоминался  ему  то   опасный   коклюш,
перенесенный близнецами,  то  увольнение  служанки,  арест  его  компаньона,
переселение с одного этажа на другой, два-три случая Серьезных домашних
     Как типичного  буржуа,  его  никогда  не  смущала  смена  политического
режима. С начала века он сам и вся его среда умели различать во  всех  видах
правления  под  внешней  непрочностью   формы   глубокую   прочность   самих
учреждений. Какое значение для буржуазии могли иметь имя и звание, фирменная
вывеска правителей, если она твердо знала, что всегда будет сохранять те  же
самые преимущества, то же самое положение. Она соглашалась мириться с любыми
личинами власти, лишь бы эта власть оставляла за нею  рычаги  управления,  и
буржуазия действительно всегда сохраняла их. Буссардель вовсе не лгал, когда
хвастался:
     - Я никогда не занимался политиканством, я выше этого.
     В его двойном благоденствии, социальном и семейном,  все  сходилось  во
взаимосвязи. Одно зависело от другого: контора биржев