орошо
знакомый переплет из зеленого полотна с золотым  тисненым  узором  во  вкусе
1830 года.
     - Минуточку, тетушка, одну минуточку! У нас с вами есть  еще  маленькое
дело.
     - Что такое... дитя мое? - спросила тетя Лилина, думая, что,  вероятно,
ей уже пора принимать какие-нибудь пилюли.
     - Вы не помните одного нашего разговора? Вы тогда  так  и  не  захотели
сказать мне то, что вам известно о некотором обстоятельстве!..
     И говоря это, Амели следила за тетушкой Лилиной;  та  не  отвечала,  но
слушала  внимательно,  в  ее  глазах,  хотя  один  глаз  всегда  был  теперь
полузакрыт, Амели заметила проблеск  ясного  сознания,  как  это  случалось,
когда больная чувствовала себя лучше.
     - Ну вот, пора вам решиться все сказать, тетушка. Ведь мы с  вами  жили
дружно до сих пор, не правда ли? Я хорошо за вами ухаживаю?
     - Да, да.
     - Очень рада. Если вы хотите, чтобы мы и дальше жили в добром согласии,
вы должны сегодня без всяких упрашиваний избавить меня от сомнений,  которые
вы сами же и вызвали, тетушка.
     - Что... что вы хотите... знать?
     - То, что вы сами знаете про Викторена.
     - Про Викторена?.. Но я больше вашего ничего не знаю...
     - Нет, тетушка, знаете.
     Положив  альбом  на  колени,  госпожа  Буссардель,  сидевшая   напротив
парализованной старухи, взяла ее за руки и  впилась  взглядом  в  ее  глаза,
словно хотела ее загипнотизировать.
     - Поглядите мне прямо в лицо и скажите: вы вправду ничего не знаете?
     - Ничего... не знаю... дитя мое.
     - Можете поклясться? Спасением своей души?
     - Поклясться не могу... Я веру...  веру...  верующая...  Зачем  мучаете
меня?.. Я плохо себя чувствую.
     - Тетушка, до тех пор пока вы не перестанете упрямиться, мы разговор не
кончим. Я ведь не уступлю. Я твердо решила добиться от вас интересующих меня
     Наступило молчание. Госпожа Буссардель выжидала, чтобы ее  слова  дошли
до притупившегося сознания старухи, Наконец больная сказала чуть слышно:
     - Я не смею этого говорить... Только я  одна  должна  знать...  Мне  не
дано... дозво... дозволения.
     - Как! - воскликнула Амели, догадавшись  из  этих  слов,  что  духовник
запретил ее  благочестивой  родственнице  говорить,  и  мысль,  что  кому-то
постороннему известны их семейные тайны, в которые она сама до сих  пор  еще
не может проникнуть, прибавила ей решимости... - А если я дам слово, что все
буду держать в секрете? - спросила она. - Это еще что такое? Кто там? К  нам
нельзя.
     Старушка горничная, постучавшаяся  к  ним,  сказала  через  дверь,  что
пришел аббат Грар, хочет навестить барышню.
     - Нельзя!  -  ответила  Амели.  -  Мадемуазель  Буссардель  сегодня  не
принимает,
     - Впустите... впустите его! - взволнованно залепетала тетя Лилина.
     Госпожа Буссардель взглянула на нее, потом,  приняв  какое-то  решение,
поднялась, положила альбом на круглый столик и вышла из комнат, затворив  за
собою дверь.
     - Господин аббат, я очень сожалею. Тетушка сегодня не принимает. К  ней
нельзя.
     - Надеюсь, ничего серьезного?
     - Нет, конечно. Но сегодня ей назначены некоторые  процедуры...  Право,
очень жаль, что вы напрасно потрудились...
     - Ничего, ничего... Это не имеет значения, сударыня, не имеет значения,
- миролюбиво ответил аббат Грар и, не настаивая, потащился к  выходу.  -  До
свидания, сударыня! Всего хорошего, сударыня!
     -  Ни  под  каким  предлогом  не  беспокойте  нас,  -  сказала  госпожа
Буссардель горничной, когда аббат удалился, и,  вернувшись  в  спальню  тети
Лилины, заперла дверь на ключ.
     Вышла она из комнаты, когда уже стемнело.
     - Уложите сейчас же тетушку в постель, - сказала она горничной,  -  мне
кажется, она утомилась.
     Забившись в глубокое кресло, свесив голову набок  и  полузакрыв  глаза,
старуха  бормотала  что-то  бессвязное.  Племянница,  уже  надев  шляпку   и
собравшись уходить, подошла к ней, пощупала ей  пульс,  по-видимому,  он  не
вызвал у нее беспокойства. Затем она наклонилась и поцеловала больную.
     - Спокойной ночи, тетушка!
     Старуха ответила только жалобным стоном, на который госпожа  Буссардель
не обратила никакого внимания. Прислонившись бедром к  столику,  где  так  и
остался лежать уже ненужный альбом,  она  застегивала  перчатку  и  спокойно
давала горничной указания относительно ухода за больной ночью.
     Вечером за обедом она сообщила своим домашним, что тетя  Лилина  все  в
том же положении и нет  никакой  надежды,  что  ее  состояние  улучшится,  а
следовательно, необходимо нанять для нее сиделку.
     Все семейство дружным хором восславило мудрость этого решения. Никто из
родственников никогда  не  оспаривал  постановлений  Амели,  а  кроме  того,
Буссардели, по мере их  умножения  и  роста  благоденствия,  все  с  большим
философским спокойствием относились к болезням и даже к смерти членов своего
клана. Привязанность, соединявшая их, была  столь  безлична,  направлена  на
весь буссарделевский лагерь, так мало  имела  оттенков  и  избранников,  что
утрата одного из близких становилась для  них  все  менее  горькой;  наличие
остальных родственников тотчас же давало их душам  благотворное  успокоение.
Только обратившись к уже далеким временам начала столетия и  становления  их
семейства, можно было бы найти у Буссарделей истинную скорбь  об  утраченных
близких.
     - Завтра утром, - сказала Амели, - я попрошу Карто де ла  Шатра  срочно
прислать нам надежную сиделку. Каролина, вы будете завтра днем дома?
     - Если нужно, буду, дорогая.
     - Окажите мне, пожалуйста, услугу, примите эту женщину и передайте  ей,
чтобы в понедельник утром (завтра ведь воскресенье)  она  явилась  на  улицу
Нотр-Дам-де-Шан. Я сама ей дам все указания  и  представлю  ее  больной.  Но
завтра днем я не свободна: мне надо сделать  множество  визитов,  которые  я
бесконечно долго откладывала.
     На следующий день, выехав из дому после завтрака, она приказала отвезти
ее на вокзал Сен-Лазар.
     - Возвращайтесь домой, - сказала она кучеру. - За мной приедете сюда  к
шести часам вечера.
     Она села в первый же поезд, отправлявшийся в Версаль, вышла из вагона в
третьем часу дня и,  помахав  зонтиком,  подозвала  извозчика,  поджидавшего
седоков на стоянке у вокзала.
     - Извозчик, в Шеней. Почасно.
     - Как ехать прикажете? Через долину Сент-Антуан, мимо Трианона?
     - Кратчайшей дорогой.
     Лошадь была запряжена в коляску. В защиту от летнего солнца  у  экипажа
имелся тиковый верх с бахромой из помпончиков, - он мог бы напомнить госпоже
Буссардель о ее свадебном путешествии на юг Франции.
     При въезде в Шеней извозчик повернулся на козлах и спросил у Амели, где
она желает сойти.
     - Поезжайте на площадь.
     На площади она подозвала проходившего мимо крестьянина.
     - Голубчик, подойдите-ка!
     Крестьянин подошел, снял шляпу
     - Можете вы мне  показать,  где  живет  здешняя  жительница,  по  имени
Туанон?
     - А вы, сударыня, не знаете, как ее  девичья  фамилия  или  фамилия  ее
мужа?
     - Нет, этого не знаю. Знаю только,  что  ее  зовут  Туанон  и  что  она
родственница Браншу.
     - Браншу-то я хорошо знал, а только они все перемерли. Из  ихней  родни
остались одни Мальфоссы. А Мальфоссы живут в верхнем  конце.  Поезжайте  той
дорогой, что идет на Сель, - сказал он извозчику, - как доедете до  кузницы,
сверните влево, а потом все прямо, до фермы Мальфоссов: она  стоит  как  раз
перед спуском в долину.
     Услышав звон бубенчиков, со двора маленькой фермы выбежали ребятишки, и
госпожа Буссардель, не  выходя  из  коляски,  стала  их  расспрашивать.  Они
убежали, затем появилась пожилая женщина.
     - Я ищу крестьянку  по  имени  Туанон,  племянницу  тетушки  Браншу,  -
сказала Амели.
     - Меня звать Антуанетта. В девицах я была Браншу, а по  мужу  Мальфосс.
Только он помер. Я уже давно вдова, - сообщила крестьянка. - Что  прикажете,
сударыня?
     "Моя свекровь! - подумала госпожа Буссардель. -  Если  тетушка  сказала
правду, значит, эта женщина моя  свекровь,  а  госпожа  Теодорина  была  мне
никто".
     - У меня к вам дело. Моя фамилия Буссардель.
     Крестьянка изменилась в лице, живо сняла с себя фартук  и,  бросив  его
опять прибежавшим детям, сделала реверанс. Это была старуха лет  шестидесяти
- шестидесяти пяти, еще плотного крепкого сложения, но годы, тяжелый труд  и
солнце уже избороздили ее лицо глубокими морщинами. - А вы  кто  же  будете,
сударыня?..
     - Я жена Викторена. Можно с вами поговорить?
     Не сводя глаз  с  приезжей  дамы,  фермерша  указала  рукой  на  домик,
стоявший на солнцепеке  в  глубине  двора.  Госпожа  Буссардель  вылезла  из
коляски и, подобрав юбки, направилась к калитке; дети отошли в сторонку.
     Госпожа  Буссардель  вошла  в  полутемную  комнату,  где   у   окна   с
притворенными ставнями дремал в кресле дряхлый старик.
     - Дедушка, встань! - крикнула ему крестьянка. - Тут барыня сядет.
     Посетительница жестом отказалась от такой любезности.
     - Он глухой, сударыня, уж извините... Отцом мне приходится.
     Госпожа Буссардель мгновение смотрела на старика,  он  не  пошевелился.
Она села у края стола на одной из двух скамеек, поставленных вдоль  него,  и
предложила фермерше сесть напротив нее.
     - Дозвольте, сударыня, спросить... Как господин Викторен? Здоров ли?
     - Да, -  сказала  госпожа  Буссардель  и  вдруг  без  всякого  перехода
спросила: - Правда, что он ваш сын?
     Крестьянка закрыла ладонью рот и застыла в ужасе, вытаращив глаза.  Она
не отвечала. Госпожа Буссардель  ручкой  зонтика  показала,  чтобы  фермерша
приняла ладонь, закрывавшую почти все ее лицо, и, когда увидела это лицо все
целиком, заметила сходство. Во дворе при ярком солнечном свете не видно было
ни малейшего сходства между этой морщинистой старухой и  моложавым  цветущим
Виктореном; но тут, в этой укрытой от жары полутемной комнате, выступило то,
что было общего в их чертах: одинаковый очерк широкого лба, тот  же  крупный
нос, те же толстые губы... И вдруг госпоже Буссардель вспомнилось, как зимой
в год войны она увидела на "полумесяце",  у  ворот  Гранси,  своего  мужа  в
крестьянской одежде и как эта одежда шла к нему.
     А фермерша заговорила; она признавалась, плакалась,  просила  прощения.
Рассказывала в своей исповеди, как сорок лет назад  она  подменила  ребенка.
Оба молочных брата - ее родной сын и  выкормыш,  когда  им  было  по  два  с
половиной месяца, одновременно заболели крупом, и через двое суток  выкормыш
помер. Родителей его в Париже не было - уехали  к  себе  в  имение,  она  до
смерти перепугалась, писать не умела и в первый день никак не могла  в  толк
взять, что ей делать, а потом день за днем так и пошло, так и пошло.  По  ее
словам, она молчала не из-за того, чтобы получать деньги за своего питомца и
не из-за награды, которую ей обещали дать через несколько месяцев, когда она
кончит кормить, - нет, она совсем потеряла голову. Разве ее не обвинили бы в
том, что ребенок умер по ее нерадению? Да и как же сообщить такую весть отцу
и матери, таким богатым, таким образованным,  таким  важным  господам?  Будь
родители здесь, они, может,  привезли  бы  самого  лучшего,  самого  ученого
доктора и он спас бы ребеночка!.. Так вот и не посмела сказать. А младенчика
похоронили под семейным крестом Мальфоссов после  обедни  и  отпевания,  как
положено, - уж на этот  счет  будьте  спокойны,  а  когда  барин  с  барыней
приехали,  им  подали  ее  собственного  ребенка  -  в  младенчестве-то   не
распознаешь... Госпожа Буссардель не слушала. Она забыла  об  этой  плачущей
крестьянке, полагавшей, что пробил для нее час возмездия; она не  задавалась
вопросом, какими подземными ходами тетя Лилина могла проникнуть в эту тайну,
- нет, она думала о том, что  супружество,  поглотившее  семнадцать  лет  ее
жизни, потребовавшее от нее столько терпения  и  жертв,  оказалось  зданием,
построенным на песке - на ошибочно присвоенном имени. Наконец она  очнулась,
и  тогда  по  другую  сторону  некрашеного,  лоснящегося   от   долголетнего
употребления стола увидела женщину гораздо старше ее годами, в  крестьянском
платье, в крестьянском чепце, женщину, которая молила ее о прощении. Неверно
истолковав пристальный взгляд госпожи  Буссардель,  остановившийся  на  ней,
преступница бросилась на колени и заголосила громче.
     - Ах, совсем не о вас речь!.. - сказала госпожа Буссардель.  Когда  она
проходила  через  двор,  направляясь  к  коляске,   три   кумушки,   которые
шушукались,  стоя  у  калитки,  подтолкнули  друг  друга   локтем;   госпожа
Буссардель взглянула на них, они умолкли и  поклонились  ей.  Она  прикусила
себе губу. Неужели тайна, никому не ведомая на авеню  Ван-Дейка,  тайна,  от
которой зависело положение и будущее целого семейства,  была  в  руках  этих
грубых  неграмотных  людей?  Неужели  они  в  течение   сорока   лет   могли
рассказывать на посиделках, как деревенского мальчишку путем ловкого  обмана
сделали важным господином?..
     На обратном пути, лишь когда поезд проходил через Аньерский мост, Амели
вышла из задумчивости и заметила, что она уже подъезжает к Парижу. И тут  ей
вспомнилось, что нынче в доме  большой  семейный  обед,  какие  устраивались
через три субботы на четвертую; тогда накрывали дополнительный  стол  -  для
молодежи, и на всем лежала  печать  некоторой  торжественности.  За  гостями
моложе шестнадцати лет в половине десятого приезжали  кучера  или  лакеи,  а
поэтому на больших семейных обедах за  стол  садились  ровно  в  семь  часов
вечера.
     Госпожа Буссардель достала из-за корсажа  часики  и  увидела,  что  она
запаздывает. Один поезд она пропустила из-за того, что, доехав на  извозчике
до Трианона, остановилась там и в смятении чувств целый час бродила по самым
пустынным аллеям. Хорошо, что дома она еще с утра дала все  распоряжения,  а
меню выбрала заранее; обед, конечно,  приготовлен,  стол  накрыт;  вообще  в
хозяйстве под ее властным управлением все шло так ровно и гладко, что нечего
было бояться какого-нибудь серьезного промаха. Все же  она  корила  себя  за
растерянность; обратный путь показался  ей  очень  долгим,  а  Батиньольский
туннель нескончаемо длинным.
     - Домой! Погоняйте лошадь! - приказала она кучеру, садясь в карету.
     Платье, выбранное ею к обеду, уже разложено было на постели, камеристка
ждала ее в спальне. Амели еще успела поправить  прическу,  освежить  лицо  и
плечи губкой, смоченной теплой водой: на больших субботних обедах полагалось
быть в декольте.  Когда  она  наконец  очутилась  на  своем  обычном  месте,
напротив свекра, в окружении родственников, за столом, блистающим переливами
хрусталя, серебра, белизной камчатной скатерти, красками  цветов,  озаренным
огнями свечей, горевших в роскошных люстрах,  так  как  по  субботам  всегда
обедали при свечах, даже летом, когда в семь часов вечера  было  еще  совсем
светло, - ее охватило странное чувство ошеломленности, которое, однако, было
чисто внутренним и ни в чем не проявлялось вовне.  Ей  показалось,  что  она
видела сон и каким-то чудом вдруг оказалась у себя дома,  в  своей  столовой
после странного, приснившегося ей путешествия.
     Окинув взглядом всех сидевших за столом, она заметила, что перед  женой
Луи-нотариуса, как и перед другими гостями,  стоит  тарелка  ракового  супа.
Однако Лора страдала хроническим энтеритом, известно было, что у нее  сейчас
обострение, и Амели вспомнила,  как  она  утром  приказала  приготовить  для
больной куриный бульон. Суровый взгляд на  метрдотеля,  искушенного  в  этих
знаках оптического телеграфа. Тот понял, отдал  распоряжение,  и  на  глазах
супруги Луи-нотариуса, которая снимала перчатки,  ничем  не  выражая  своего
неудовольствия, тарелку с запретным  супом  убрали  и  поставили  серебряную
мисочку  с  бульоном.  Этот  мелкий  инцидент  окончательно  вернул  госпоже
Буссардель  сознание  своих  обязанностей.  Дядя  Викторена,   Луи-нотариус,
сидевший по левую руку от нее, сказал:
     - Так что ж, дорогая Амели, вечер по случаю  розыгрыша  Главного  приза
состоится?
     - Ну, разумеется, дядюшка.
     - Вероятно, Фердинанд намерен устроить его с большой помпой? -  шутливо
сказал нотариус,  но  в  тоне  его  звучало  уважение,  ибо  он  почтительно
относился ко всему, что делал его брат, ставший  одним  из  самых  видных  в
Париже людей.
     - Ну что ж, устроим раут с большой помпой, - ответила Амели, уже далеко
не новичок в организации всякого рода приемов. - Да, кстати, - добавила она,
- Флоранс согласна первое причастие своего  младшего  сына  отпраздновать  у
нас, вместе с днем причастия моего Теодора. Надеюсь, мы будем поздравлять  и
вашу внучку и, стало быть, устроим один детский бал для всех троих.
     Наклонившись влево, к своей кузине  мадам  Жарно,  сидевшей  на  четыре
куверта дальше, она сказала, что после обеда им нужно поговорить  по  поводу
маленькой конфирмантки.
     Она выпрямилась, - лакей обносил всех блюдом с  заливной  рыбой;  Амели
положила себе на тарелку, начала есть и вдруг растерянно замерла с вилкой  в
руке. Как же это она забыла поездку в Шеней,  Туанон  Мальфосс,  открывшуюся
тайну?.. Чтобы не привлекать к себе внимания, она поддела на  вилку  кусочек
рыбы, но у нее пропал весь аппетит, она рассеянно  жевала,  думая  о  своем;
"Детский бал... большой раут... А еще не известно, что до этого будет..."
     С этой минуты она не слышала разговоров, происходивших за столом. Время
от времени она бросала какое-нибудь слово, будто участвуя в общей  болтовне,
но мысли ее были далеко. И часто, как только это было возможно, она смотрела
на мужа. Викторен сидел  в  конце  стола  справа  и  наискось  от  нее.  Она
всматривалась в его лицо и не находила в нем  того,  что  искала.  Днем  она
узнавала черты Викторена в чертах фермерши Туанон Мальфосс, вечером  она  не
видела черт Туанон Мальфосс в облике Викторена. Какое  сходство  могло  быть
между  красивым  сорокалетним  мужчиной  с  прической  а-ля  Капуль  и   той
деревенской старухой?.. Она все пыталась и не могла представить себе,  какой
была бы Туанон Мальфосс в этом  зале,  где  преобладали  светлые  тона,  где
блестело золото и серебро. Да как же так? Уж не приснились  ли  ей  в  самом
деле и эта женщина, и ее низкая комната, и три сплетницы у  калитки,  и  вся
эта поездка в Шеней? Но легкое жжение в правой руке и боль в ногах (ей вдруг
стали тесны вечерние открытые туфли) свидетельствовали, что все  случившееся
днем было правдой: в коляске на обратном пути из  Шенея  косые  лучи  солнца
нажгли ей руку сквозь рукав, а ноги немного отекли  оттого,  что  она  долго
ходила по саду в Трианоне.
     Ноющая боль сдавила виски, "Только бы не разыгралась мигрень!" - думала
Амели.
     За столом переменили тарелки: после рыбы подали бараньи отбивные. Амели
вновь посмотрела на Викторена. Он ораторствовал. На днях он присутствовал на
докладе, который господин Лессепс делал в Обществе французской науки о своем
путешествии в Центральную Америку, и теперь Луи-нотариус, племянники и зятья
Фердинанда Буссарделя, весьма интересовавшиеся  Панамским  каналом,  который
рождался  с  таким  трудом  и  привлекал  всеобщее  внимание,  расспрашивали
Викторена и хотели знать его мнение. Давно прошло то время, когда мужа Амели
слушали с пристрастной снисходительностью и  приписывали  ему  такие  мысли,
каких он тогда не имел и не мог иметь. "Он никогда не выправится", - говорил
в свое время господин Пэш. Глубокое заблуждение!  К  сорока  годам  Викторен
наконец "выправился", по крайней мере в умственном  развитии.  Что  касается
нравственности, то он так и остался распутником - это  было  несомненно.  Но
Амели желала быть справедливой, хотя бы ради себя самой, и она думала: "А по
сути дела, разве  у  этого  хваленого  Амори  больше  добродетели?"  Что  же
касается самого маклера, то еще не так давно...