м
скандалом и притом бесприданницу.
     - Как это - бесприданницу? -  спросил  изумленный  Эдгар,  до  сознания
которого не сразу это дошло, тем более что он знал взгляды своих родителей.
     - Ну да, дорогой Эдгар. У  меня  не  было  никакого  приданого.  Точнее
сказать, моим приданым числится та  сумма,  довольно  значительная,  которая
записана за мною господином Буссарделем в брачном контракте.
     Она умолкла. Молчал и Эдгар. Тогда Амели добавила:
     - Зная условия сделки, я имела основания думать, что раз ваши родители,
уважаемые люди, поступают таким образом да еще радуются, что они  при  таких
обстоятельствах женят сына,  -  значит  у  них  есть  на  то  свои  причины,
касающиеся этого молодого человека.
     Вслед за этими словами воцарилось долгое  молчание.  День  уже  был  на
исходе. Закатное солнце, обойдя кипарисы, освещало теперь обоих собеседников
сбоку, и Эдгару пришлось открыть зонт, подбитый зеленой тканью; Амели, глаза
которой защищала широкополая шляпа, могла не бояться солнечных лучей, и  она
спокойно сидела, облитая ярким светом, необыкновенно четко обрисовывавшим ее
фигуру.
     Эдгар не произнес ни слова. Слегка повернув голову, он не сводил глаз с
зеленых массивов  парка,  Амели  смотрела  на  него.  Наконец  она  прервала
молчание.
     - В первый раз, когда мои родители показали  меня  вашим  родителям,  а
ваши родители показали им Викторена, он был такой же угрюмый, как и я, и мне
думалось, что он, так же как и я, недоволен этими  парадными  смотринами;  я
потихоньку наблюдала за ним, когда он не глядел на меня, и,  раздумывая  над
некоторыми признаками, поразившими меня, с тайной надеждой спрашивала  себя,
нет ли чего-нибудь сходного в  положении  этого  молодого  человека  с  моим
положением. Тогда,  значит,  мы  друг  другу  пара.  Наконец  ваши  родители
собрались уходить вместе с ним, я  нечаянно  уронила  свой  букет,  Викторен
поднял его, и, когда подавал мне, меня поразило выражение  его  лица...  Мне
оно очень запомнилось... Я никак не  могла  хорошенько  разгадать  его.  Мне
казалось, что Викторен... Ну, как бы это сказать? Ну, что  я  заинтересовала
его сама по себе... После этой первой нашей встречи я не спала всю  ночь.  В
доме стояла тишина, и за окнами тоже было тихо, потому что авеню Императрицы
да и соседние улицы еще мало  застроены  и  по  ним  ночью  редко  проезжают
экипажи. И в этом ночном покое мой мозг работал лихорадочно; я  все  думала,
перебирала свои  наблюдения,  но  вдруг  расслышала  гул  разговоров,  глухо
доносившийся через стену. Я решила, что отец с матерью  обсуждают  прошедший
вечер. Мама помещалась на том же этаже, что и я, и  наши  туалетные  комнаты
разделяла довольно тонкая перегородка. К несчастью, гувернантка спала в моей
спальне. Она запирала дверь на ключ и прятала его  к  себе  под  подушку;  я
могла пробраться только в туалетную. Итак, я  встала  и  босиком,  чтобы  не
шуметь,  с  бесконечными  предосторожностями  прокралась  туда:   если   моя
надзирательница проснется, я могу объяснить, зачем там оказалась. Однако мне
слышно было плохо: родители, по-видимому, разговаривали в маминой спальне; к
тому же у меня в туалетной на задней стене  под  занавеской  развешаны  были
платья, что приглушало голоса.  Наконец,  я  забилась  между  платьями.  Мне
душно, а ноги мерзнут, боюсь, как бы от холода не чихнуть. Приникла  ухом  к
перегородке и в конце концов стала улавливать обрывки разговора. И вот  так,
дорогой Эдгар, день за днем, каждый вечер, когда отец  и  мать  обменивались
мыслями по поводу происходивших  тогда  переговоров  о  моем  замужестве,  я
узнала главную  суть  дела.  Добавьте  к  этому  намеки,  которыми  домашние
перебрасывались за  столом,  полагая,  что  слова  их  для  меня  непонятны,
нечаянно  услышанное  шушуканье  за  дверью,   сплетни,   доходившие   через
горничных. Там, где не хватало сведений, приходили на помощь мои  догадки  и
умозаключения.
     Такие приемы вам, конечно, кажутся некрасивыми?  Мне  они  и  самой  не
нравились, даже тогда, когда я прибегала к ним. И все же я пользовалась  ими
- осторожно, терпеливо, последовательно, то есть совершенно сознательно. Для
меня в этот решающий момент моей жизни необходимо было  хорошенько  выяснить
положение, знать, что собираются со мною  сделать,  и  самой  действовать  с
открытыми глазами, не быть игрушкой в чужих руках. Ведь один раз я уже  чуть
было не загубила свою жизнь. Если вы любите брата и желаете, чтобы  в  нашем
супружестве были мир и согласие, не осуждайте  меня.  В  моем  расследовании
любые средства  казались  мне  законными.  Да  и  на  кого  мне  можно  было
положиться, чьей оценке верить больше, чем своей собственной?  Я  уже  давно
подозревала, а теперь узнала  совершенно  точно,  что  те,  кто  по  законам
природы и человеческим законам  имели  власть  над  моей  судьбой,  нехорошо
поступили со мною. От этого открытия, к которому добавились мои  религиозные
сомнения, я  как-то  стала  взрослее,  приобрела  внутреннюю  независимость.
Прячась в своей туалетной комнате, подслушивая разговоры отца с  матерью,  я
успокаивала себя тем, что могу положиться только на самое себя.
     Во всяком случае, должна вам сказать, что Я не жалею, зачем хотела  все
знать и все узнала. Я оказалась в таких  обстоятельствах,  при  которых  мне
совсем не лишним было помнить, что я не представляю собою завидной партии и,
значит, не имею права быть особенно требовательной. Эта  мысль  поддерживала
меня. Если в будущем меня ждут тяжелые испытания, она и тогда мне поможет.
     С этими словами Амели встала со скамьи, вслед за ней поднялся и  Эдгар.
Она оперлась на его руку и вместе с ним направилась обратно к гостинице.
     Больше она не возвращалась к этой теме, И странное дело!  Этот  день  и
сблизил Амели с Эдгаром и вместе с тем отдалил их друг  от  друга.  Реальная
действительность стеной встала между ними.
     Их  зародившаяся  сердечная  близость  как-то  сникла.   Они   уже   не
чувствовали потребности, возникающей при новой дружбе или при  новой  любви,
говорить о самих себе, выражать затаенные чувства, изливать свою  душу.  Они
говорили обо всем и замечали, что в самых различных областях  -  в  вопросах
истории, религии, социальных вопросах - у них одинаковые взгляды. Теперь они
уже не музицировали вместе.
     Когда пришло  время  молодым  возвратиться  в  Париж,  Эдгар  и  Амели,
прощаясь на перроне, в безотчетном порыве обнялись и расцеловались.





XXII



     Те же самые люди, которые провожали молодоженов  на  Лионском  вокзале,
через  несколько  недель  снова  собрались  там,  чтобы  встретить  их.  Все
громогласно  восхищались  цветущим  видом  Амели   и   особенно   Викторена.
Путешественников повлекли к семейным экипажам, ожидавшим во  дворе  вокзала.
Составился целый кортеж. Но когда доехали до  площади  Пале-Рояль,  головной
экипаж не свернул в сторону улицы Людовика Великого,  а  двинулся  по  улице
Сент-Оноре, так как старшая ветвь Буссарделей успела  перебраться  на  новое
место и обосновалась на авеню Ван-Дейка.
     Переселение клана  Буссарделей  в  долину  Монсо  развернулось  широко.
Первым   был   закончен   стройкой   особняк   Буссарделя-нотариуса,   менее
внушительный, менее пышный, чем у его брата,  биржевого  маклера;  те,  кого
родные называли в шутку "племя Луи", жили теперь на  площади  Малерб,  но  с
ними уже не было их женатого сына Оскара  и  старшей  замужней  дочери:  оба
проживали в красивом особняке, построенном Альбаре: старый друг  Буссарделей
угас, окруженный дружеской семьей, которая не жалела ни сил,  ни  забот,  ни
ласки, ухаживая  за  ним,  и  которой  он  оставил  в  наследство  все  свое
имущество. Как и предвидели отцы, красивый дом на  авеню  Веласкеса,  совсем
новый, достался Оскару, крестнику господина Альбаре. Два  этажа  он  сдал  в
аренду своей сестре в ожидании того времени, когда с прибавлением  семейства
им станет тесно в этом просторном особняке. Но переехали туда наследники  не
сразу.  Хотя  было  совершенно  очевидно,  что  добрейший  господин  Альбаре
построил пятиэтажный  дом  с  намерением  оставить  его  своим  наследникам,
Луи-нотариус счел, что по правилам приличия следовало держать дом  пустым  в
течение  двух-трех  месяцев  после  смерти  завещателя.  Из  тех  же   самых
побуждений не поехали в первое лето после его кончины в  Буа-Дардо,  которое
досталось Ноэми, дочери Фердинанда, крестнице господина Альбаре. Буссарделям
была свойственна деликатность чувств. Миньоны тоже не замедлили поселиться в
районе Монсо, на улице Прони. В ста шагах от них  жила  племянница  Флоранс,
старшая дочь маклера, которой отец заранее, в счет ее доли  наследства,  дал
превосходный земельный участок на бульваре Курсель.
     Над всеми этими домами царили и, казалось, защищали доступы к  ним  два
внушительных особняка на авеню Ван-Дейка и на авеню Веласкеса, выстроенные с
двух сторон парка Монсо, словно два мола, воздвигнутые друг против  друга  у
входа в гавань.
     Одна лишь тетя Лилина осталась верна левому берегу Сены,
     Викторен и Амели были поражены величественным видом особняка  на  авеню
Ван-Дейка и сразу же по приезде, даже не переодевшись с  дороги,  пошли  его
осматривать.  Весь  отряд  родственников,  приехавших  с  вокзала  вместе  с
молодыми, ходил вслед за ними с этажа на этаж, из комнаты в комнату, где все
у них вызывало изумление и восторженные замечания.
     Ближайших родственников, к которым должна была присоединиться и  другая
родня,  пригласили  в  особняк  на  обед.  Это  был  первый  семейный  обед,
устроенный в новом  доме  на  авеню  Ван-Дейка.  Фердинанд  Буссардель  ждал
приезда Викторена, чтобы отпраздновать новоселье, - в его глазах только  это
и могло считаться настоящим праздником новоселья. Правда, в следующем месяце
предполагалось дать большой бал, открыв двери  новой  резиденции  Буссарделя
старшего для всей верхушки крупной буржуазии Парижа, но  и  он  сам,  и  все
родственники видели в этом лишь соблюдение  светских  обычаев.  А  подлинное
открытие нового особняка,  освящение  нового  домашнего  очага  должно  было
состояться в этот вечер в семейном кругу. И каждый из присутствующих  должен
был проникнуться сознанием  торжественности  этого  вечера.  Мужчин  просили
надеть фраки. Тетя Лилина, жена Луи-нотариуса и графиня Клапье, ездившие  на
вокзал  встречать  молодых,  скинув  манто,  оказались  в   декольтированных
платьях; хозяйка дома и Амели, поднявшись  в  свои  комнаты,  переоделись  к
обеду; что касается Жюли Миньон  и  Лионетты,  двух  франтих,  соперничавших
между собою в элегантности - хотя между ними было лет тридцать разницы, - то
им  горничные  привезли   из   дому   вечерние   туалеты   и   несессеры   с
принадлежностями для завивки волос.
     Словом, был полный парад. Обед сервировали на двух столах, главный стол
накрыли на двадцать четыре куверта.  Теодорина  приказала  достать  севрский
сервиз, голубой с золотом, сервиз этот заказали на императорском  фарфоровом
заводе в прошлом году для званого обеда по случаю ее серебряной свадьбы.
     За обедом перед  всем  сборищем  Буссарделей  -  коренных  Буссарделей,
родственников и свойственников Буссарделей,  хозяин  дома  рискнул  спросить
через стол у старшего сына, како" вы его  впечатления  от  путешествия,  что
интересного он видел, и, к своему  удивлению  и  радости,  услышал  довольно
связный   ответ.   Женившись,   Викторен   научился   разговаривать!   Отец,
опасавшийся,  что  сын  вернется  все  тем   же   угрюмым   юношей,   полным
недоверчивости, враждебности ко всем окружающим и обиды  за  свое  унижение,
расцвел, видя совершившуюся метаморфозу; он  бросал  на  жену  торжествующие
взгляды, с нежностью посматривал на сноху  и  задавал  Викторену  вопрос  за
вопросом, видимо упиваясь новой для него гордостью за  сына  и  возможностью
блеснуть им. Если Викторен не знал, что сказать,  Амели  тотчас  двумя-тремя
словами напоминала ему  о  тех  живописных  картинах  природы,  которые  они
изредка видели вместе.
     После обеда Теодорина увела Амели к камину и попросила ее рассказать об
Эдгаре. Жюли Миньон, любившая Эдгара больше всех своих племянников,  и  жена
Луи Буссарделя  присоединились  к  матери,  с  озабоченным  видом  слушавшей
рассказ своей снохи.
     - Я не пренебрегаю мнением молодежи, - сказала  вдруг  Теодорина,  -  и
считаю, что у вас здравый ум. Вы только что видели Эдгара, я хочу знать, как
вы отнесетесь к нашему плану: отец хочет его  женить...  Вас  удивляет  это?
Значит, бедный мальчик не поправился?
     Амели, потупившая было взгляд, вскинула на нее  глаза  и  сказала,  что
действительно ей не приходила в голову такая мысль, она не думала, что Эдгар
женится.
     - Но, конечно, заботы супруги могут пойти ему только на пользу.  Желаю,
чтоб он женился на девушке, достойной его, - добавила она. - Я очень  уважаю
Эдгара. У него благородная душа.
     В этом ответе Теодорина узнала уже знакомую ей черту своей  невестки  -
сдержанность и точность речи. Сразу же восстановилась дружба,  близость  без
слов и почти без взглядов, зародившаяся во время помолвки  Викторена,  между
двумя этими замкнутыми натурами.
     - Какое несчастье! - сказала Теодорина после краткого молчания. - Какое
несчастье, что у Эдгара нет такого здоровья, у его братьев. Ни Викторен,  ни
Амори никогда не хворают!..
     - Дорогая, он выздоровеет! - воскликнула ее золовка, Жюли Миньон.
     Невестка Теодорины - жена  Луи  Буссарделя  -  тоже  произнесла  что-то
утешительное. Но Амели ничего не сказала. Мать Эдгара обратила на  нее  свои
глубокие глаза, сжала ее руку и печально улыбнулась.
     Как раз тут все Клапье, включая самого графа, молодого Ахилла Клапье  и
четырех  родственников,  приглашенных  к  обеду,  попросили  разрешения  как
следует осмотреть дом. Всех восхитили его внутренняя отделка  и  обстановка,
на которых, однако, уже не лежало отпечатка вкусов Теодорины. Муж  предлагал
ей руководить отделкой комнат, но с самого же начала работ  она  отказалась.
Увидев планы архитекторов, наброски многочисленных орнаментов  и  скульптур,
которые должны были украшать фасады, она стала просить мужа договариваться с
декораторами без нее.
     - Я знаю, что такое стиль Ренессанс, стиль Людовика XV, Людовика XVI, -
сказала она, - но ничего не понимаю в нынешнем  стиле,  в  нем  все  прежние
стили переиначены, перемешаны.
     Она попросила только, чтобы ее будуар, расположенный на  втором  этаже,
отделали в стиле Людовика XVI, в чистейшем стиле Людовика XVI, и  употребили
там вывезенные из  особняка  Вилетта  камины  из  синего  мрамора  с  белыми
прожилками и барельефы над дверьми, изображавшие музыкальные инструменты,  -
она их очень любила.
     Зато во всех остальных  комнатах  подрядчики  дали  полную  волю  своей
изобретательности. Они  понаставили  колонн  и  колоннок,  развернули  целую
симфонию  мраморов,  прилепили  бронзовые  аппликации,  понатыкали   повсюду
узорчатые перила кованого железа,  протянули  выпуклые  карнизы,  разбросали
везде лепные украшения, все раскрасили, позолотили,  отлакировали,  обтянули
стены штофом, задрапировали окна и двери бархатом,  придали  каждой  комнате
особый стиль, исказив его,  однако,  какими-нибудь  странностями,  довольно,
впрочем, однообразными, превратили особняк в нечто лоскутное,  пестрое,  как
это свойственно  упадочническим  эпохам.  Посетитель,  шествуя  по  анфиладе
комнат нижнего этажа, переходил от новшеств, неумело украденных у Лефюэля, к
реставрации фантастического средневековья, от дворца Тюильри  к  феодальному
замку Пьерфон. Среди всей этой кричащей роскоши, мешанины и путаницы  будуар
Теодорины на втором этаже представлял собою тихий уголок, где царили  нежные
тона, чистые линии, гармонические пропорции, вещи  действительно  ценные;  в
этом безвкусном особняке он жил своей особой, потаенной жизнью,  какою  жила
сама Теодорина среди Буссарделей.
     Гораздо  больше  матери  интересовался   работами   декораторов   Амори
Буссардель. У третьего сына  биржевого  маклера  еще  в  детстве  проявилась
склонность к живописи, и после окончания коллежа  способности  его  получили
широкое развитие. Уроки, которые ему поначалу с великой  готовностью  давала
тетя Лилина, довольно скоро были прерваны. Ученик быстро догнал учительницу,
и  старая  дева,  обиженная  критическим  отношением  к  ее  крохоборческому
мастерству, в конце концов рассорилась с дерзким юнцом, вообразившим, что он
знает больше, чем она, и во всеуслышание отреклась от него.
     Рано  проявившиеся  дарования  юного   художника   сначала   доставляли
Буссарделю поверхностное удовлетворение самолюбия,  подобно  тому  приятному
чувству,  которое  испытывают  все  родители,  когда  хвалят  их  детей   за
миловидность, цветущее здоровье, изящные манеры или за  школьные  успехи.  В
сущности говоря, "призвание" Амори не очень-то нравилось отцу,  который  при
всей гибкости своей далеко не заурядной натуры, способности многое понять  и
почувствовать ровно ничего не смыслил в искусстве. С первых же своих шагов в
светском обществе он прекрасно уловил, что даже  самые  положительные  люди,
когда они сидят за столом на званом  обеде  или  собираются  вокруг  чайного
столика или подносов с рюмками и  бутылками  ликеров,  любят  поговорить  об
искусстве и литературе; в девяти случаях из десяти  разговор  завязывался  о
книжных новинках, о новых театральных постановках, о  концертах,  выставках,
музеях.   Фердинанд   Буссардель   плохо   понимал,   чем   вызвано    столь
распространенное, столь частое явление, и видел в  нем  просто  кривляние  и
притворство; он  не  мог  допустить  мысли,  что  интерес  к  этим  вопросам
действительно представляет  собою  почву,  на  которой  должны  объединяться
избранные  умы,  как  это  внушали  ему  собеседники  своими   высокопарными
разглагольствованиями. Но он все же понимал,  что  нельзя  открыто  выражать
свое равнодушие к искусству: это повредит ему во мнении общества. И когда он
увидел, что Амори в шестнадцать лет может  принять  участие  в  такого  рода
разговорах  и  спорах,  способен  заинтересовать  собеседников   любопытными
сведениями,  привести  занятные  и  иногда  убедительные  доводы,  вопрос  о
наклонностях сына предстал перед ним в другом свете.  Он  почувствовал  свой
долг в отношении Амори. "Я, пожалуй, окажусь обывателем, если  загорожу  ему
дорогу. Старший сын женился, и средний  скоро  женится,  можно  младшему  не
связывать руки". По его убеждению, служение искусству  было  несовместимо  с
узами брака; о профессии художника он составил себе  произвольное  и  весьма
игривое представление, в котором фигурировали голые натурщицы, плохо скрытые
ширмами, или же светские дамы, одетые в три часа  дня  в  бальное  платье  и
позирующие портретисту в приятном уединении.
     Было  решено,  что  Амори,  не  пренебрегая   школьными   занятиями   и
экзаменами, будет серьезно работать "в живописи".
     - Только  смотри  и  не  заговаривай  о  поступлении  в  Школу  изящных
искусств! - говорил ему отец так же, как благовоспитанной  девице  позволяют
учиться петь, не разрешая ей, однако, поступить в консерваторию. -  Все  эти
школы изящных искусств - преддверие к жизни богемы.
     Он сам выбрал сыну учителя  -  художника  Кабанеля,  в  сорок  лет  уже
избранного в Академию, причисленного  к  мастерам  исторического  жанра,  но
писавшего портрет за портретом с видных  и  богатых  особ  и  таким  образом
сохранявшего связи в хорошем обществе.
     В мастерской Кабанеля Амори вел  себя  так  же,  как  вел  он  себя  на
юридическом факультете, так же, как вел себя его брат Эдгар, сестры,  кузены
и кузины и даже маленькие племянники и племянницы  на  каждом  этапе  своего
образования. Все юные Буссардели  были  примерными  учениками;  их  родители
привыкли, что они приносят хорошие отметки