рик  смотрел,  как
догорают последние листки, которые Фердинанд приподнял щипцами, чтобы  огонь
уничтожил все до последнего  клочка.  Отблески  пламени  трепетали  на  лице
старика, оживляя его черты, и придавали ему странное  выражение.  Когда  все
было кончено, он откинулся на подушки  и,  видимо  снова  почувствовав  себя
плохо, схватился рукою за грудь.
     - Спасибо... - произнес он. - Так лучше будет... Завтра ты поймешь,
     Он не доканчивал фраз, как будто у  него  не  хватало  дыхания.  В  эти
минуты все, что говорилось, все, что происходило этой комнате между отцом  и
сыном, исполнилось какой-то необычайной  медлительности;  мгновения  длились
бесконечно.  Эти  люди,  этот  огонь  в  камине,  свет  лампы,  шум,   порой
доносившийся с  улицы,  -  все,  казалось,  принадлежало  к  какой-то  иной,
изменившейся действительности.
     - А теперь я обо всем еще раз подумаю.
     - Отец, может, лучше бы тебе поспать?
     - Не хочется спать. Мне надо подумать. Если что нужно будет,  я  позову
Аделину.
     - Но ты же знаешь, сон  у  нее  крепкий.  Ее  не  добудишься.  Я  скажу
камердинеру, чтобы он лег в соседней комнате.
     - Нет, дитя мое... решительно  запрещаю  это,  -  всполошился  отец.  -
Погоди... Чтобы тебе со спокойной душой уехать,  поставь  звонок  вот  сюда,
пусть он будет у меня под рукой.
     И он потряс звонком. Тотчас прибежала Аделина.
     - Ну вот, видишь,  -  улыбаясь  сказал  старик.  -  А  теперь  уходите,
ступайте оба.
     Дочь и сын поцеловали его в лоб. Потом Аделина задула лампу. Тотчас  на
ночном столике засветился ночничок, подогревавший чайник,  в  котором  налит
был целебный отвар; из носика чайника поднималась  тоненькая  струйка  пара,
освещенная снизу, и сразу терялась в полумраке.
     - До  свидания,  Фердинанд,  -  пробормотал  старик  как  будто  сонным
голосом. - До завтра.
     А назавтра, в ранний час, войдя к  нему,  нашли  его  мертвым.  Вызвали
врачей, они обнаружили признаки острого отека легких, в углах губ  скопилась
розоватая пена. Расспросили Фердинанда и на основании его  ответов  заявили,
что после нервного шока, а  именно  пережитых  накануне  в  Монсо  волнений,
вызванных воспоминаниями о  прошлом,  больной,  оставшись  один  в  спальне,
возможно, опять предавался горьким размышлениям и был охвачен такой  тоской,
что произошел смертельный приступ  удушья;  страдания  его,  вероятно,  были
короткими, но мучительными. Об  этом,  впрочем,  свидетельствовали  синюшная
бледность лица и рук и застывшие, вышедшие из орбит глаза.
     Утром  Фердинанд  ненадолго  остался  один  в  спальне  отца;   Аделина
беседовала на своей половине с двумя духовными особами, Теодорина вместе  со
старшей дочерью, два года назад вышедшей замуж,  расположилась  в  гостиной,
чтобы принимать первых посетителей, явившихся выразить семье соболезнование;
Луи и господин Рику уехали в город, занявшись приготовлениями к похоронам  и
другими необходимыми хлопотами.
     Фердинанд взял со стола ту самую  тетрадь,  из  которой  отец  накануне
вырвал несколько страниц и велел ему сжечь их в  камине.  На  этот  раз  сын
внимательно осмотрел тетрадь. Это был довольно широкий, но не толстый альбом
с  серебряным  обрезом  и  в  синем  бархатном  переплете  с   мельхиоровыми
застежками. Прежде чем открыть тетрадь, он подержал ее в руках,  и  тут  ему
вспомнилось, что старик отец хотел что-то  сказать  ему...  Смерть  помешала
этому.
     Он открыл синий альбом и понял, что  перед  ним  памятные  записи,  где
отмечены все важные события в жизни семьи: рождения, браки, болезни, смерти;
указывались их даты, а  иногда  и  часы,  и  всегда  приводилась  какая-либо
подробность, которая могла послужить вехой для воспоминаний. Но составитель
     Разумеется, он прежде всего стал искать то, что  касалось  его  самого:
отмечены были все его успехи на экзаменах; полстраницы  было  посвящено  его
женитьбе, приводились имена свидетелей при подписании брачного  контракта  и
состав свадебного шествия; похвалы его  жене,  занимавшие  несколько  строк,
вызвали у него слезы; затем он прочел: "12 апреля 1840  года  в  пять  часов
десять минут вечера моя дорогая сноха Теодорина подарила мне внука, которого
нарекут Флоран-Оскар-Мари-Викторен. Он весит девять фунтов без четверти".
     Фердинанд принялся листать альбом, отыскивая запись, относящуюся к году
его рождения, - оказалось, что эта страница вырвана.
     Но исчезли не только заметки биографического характера. Между записями,
говорившими о семейных событиях, нередко попадались какие-либо  рассуждения,
какая-либо мысль; Фердинанд узнавал среди них любимые изречения  Буссарделя,
pater familias * {отца семейства -  лат.},  парижского  буржуа  и  биржевого
маклера. Он прочел наугад:
     "Семья, желающая процветать,  всегда  должна  жить  ниже  возможностей,
которые она имеет по своим доходам, и заключать брачные  союзы  всегда  выше
своего положения",
     Дальше следовало изречение, взятое у современного писателя:
     "Ныне богатым семьям грозят две опасности: разорить своих  детей,  если
их  родится  в  ней  слишком  много,  или  же  угаснуть,  если   они   будут
ограничиваться одним-двумя  детьми,  -  вот  весьма  своеобразное  следствие
Гражданского кодекса, о котором Наполеон не подумал".
     И  под  этими  словами  Буссардель  Первый  приписал  свое  собственное
суждение:
     "Автор имеет здесь в виду богатые семьи аристократии,  обязанные  своим
состоянием происхождению или августейшей милости. Богатые  семьи  буржуазии,
создавшие  свое  состояние  собственным   трудом,   могут   себе   позволить
производить на свет много детей. Все же надо, чтобы рост богатства  опережал
увеличение количества отпрысков".
     Фердинанд нашел также изречение, которое отец часто повторял:
     "Чтобы научиться  ценить  деньги,  нужно  изведать  не  благосостояние,
которое они дают, а испытать самому, что они нелегко достаются".
     На некоторых страницах красовались мысли более общего характера и более
горделивые:
     "Семья - источник могущества нации. Величие страны зиждется на  величии
семьи, независимо от того или иного правительства".
     Остановил он свое чтение на следующем размышлении: "В своем  доме  люди
во  имя  семейных  интересов  выказывают  больше   энергии,   доброй   воли,
самоотверженности и стойкого мужества, нежели отдают их стране  на  служение
нации".
     "Сохраню эту тетрадь, - решил Фердинанд, - попрошу, чтоб ее отдали мне.
Луи спорить не станет". Закрыв  альбом,  он  держал  его  в  руках,  еще  не
защелкнув застежку. Поглаживая бархатный переплет, сын посмотрел на постель,
где покоился умерший отец; альбом уже сам открывался на тех местах, где были
- вырваны страницы,  где  остался  пробел  в  этой  хартии  доброго  буржуа,
родоначальника семейства Буссардель.






XVIII



     Старик умер слишком рано. Конечно, при жизни ему везло и все  шло  так,
словно судьба хотела вознаградить Флорана Буссарделя за  его  добродетели  и
разумные  действия,  но  внезапная  кончина  лишила  его   самого   большого
удовлетворения. Он ушел из  жизни,  когда  все,  о  чем  он  мечтал,  начало
сбываться.  Одно  за  другим  следовали  события,  окончательно  утвердившие
богатство Буссарделей.
     Череда знаменательных дат началась в 1860 году, то есть через два  года
после смерти Флорана Буссарделя. В последующий период эту  дату  называли  в
семье "годом отчуждений".
     Действительно, 1 января 1860 года вошел в силу декрет, присоединявший к
Парижу двадцать коммун и селений, находящихся между старым крепостным  валом
Главных  откупщиков  и  укреплениями  короля   Луи-Филиппа.   Приступили   к
"отчуждениям", которые старик Буссардель  предчувствовал  и  на  которых  он
строил свои расчеты. Земли Монсо, так  же  как  Батиньоля,  Терна  и  Вилье,
оказались в числе отчуждаемых.
     Такого рода перемена при всех случаях повлекла бы  за  собою  серьезное
увеличение стоимости земельных участков "Террасы", но тут присоединилось еще
одно обстоятельство, а именно возрождение давнишнего плана проложить бульвар
Малерб, о котором  вспомнил  Жорж  Осман;  этот  бульвар,  начатый  еще  при
Наполеоне I, за пятьдесят лет протянули только на двести метров -  до  улицы
Виль-л'Эвек. Префект, видя, какую пользу эта артерия могла бы  принести  для
подвоза товаров к Главному рынку, решил  провести  ее  через  долину  Монсо,
теперь включенную в черту города.
     Оказалось,  что  линия  этого  продолжения  бульвара  проходила   через
"Террасу". Оказалось даже, что второй бульвар, который должен был  соединить
заставу Монсо с Вилье, перерезал по  диагонали  бульвар  Малерб  как  раз  в
северо-западном углу владения Буссарделя. На этом перекрестке, имевшем форму
вытянутой буквы X,  муниципалитет  собирался  устроить  живописную  площадь,
украшенную четырьмя бассейнами или четырьмя  скверами.  За  всю  отчужденную
землю была выплачена четырем наследникам Буссарделя  весьма  крупная  сумма,
которую они распределили между собой поровну, так как наследство, оставшееся
им после отца, к тому времени еще не было поделено. Помимо  того,  поднялась
ценность земель, прилегающих к этим двум бульварам: площадь  Малерб  обещала
стать аристократическим центром, своего  рода  королевской  площадью  нового
района.
     Спекулянты хотели было накинуться на  участки,  соседствующие  с  двумя
новыми городскими артериями. Но наследники Буссарделя,  так  же  как  банкир
Перейр  и  некоторые  Другие  более  давние  собственники,  предугадали  это
наступление и стойко его выдержали. Они уступили из своих владений только то
количество земли, которое было необходимо городу. Братьям удалось  уговорить
Аделину ничего не продавать в частные руки, хотя ей  не  терпелось  обратить
земельную собственность  в  облигации  государственной  ренты.  Старая  дева
верила только в ренту - это было ее второй  религией,  которой  она  служила
почти столь же ревностно, как и первой.
     - Уж если хочешь продавать свои участки, - убеждал ее  Луи-нотариус,  -
продай нам. Мы у тебя купим  по  той  же  цене,  какую  нам  дал  город  при
отчуждении.
     Может быть, боязнь обогатить свою родню и удержала Аделину от  продажи.
После того как была заключена сделка с городом, четверо Буссарделей,  братья
и сестры, составив единый  план  действий,  дружно  отказывались  от  всяких
переговоров по продаже земли частным лицам. То ли  из  хитрости,  то  ли  из
благородной скромности они старались держаться в тени и всегда выдвигали  на
первый план Эмиля Перейра, своего соперника. Именно  ему  они  предоставляли
играть  в  глазах  общественного  мнения  роль  воротилы  в  этой  операции,
прославившейся в ту лихорадочную эпоху земельной спекуляции, и таким образом
газеты никогда не занимались ими, их имя  никогда  не  вызывало  любопытства
публики и не фигурировало в  конторах  дельцов.  Благоразумная  сдержанность
избавила  их  от  всяческих  неудобств,  а  также  от  широкой   и   опасной
известности. Надо сказать, что у Буссарделей уже  выработалась  своего  рода
традиция и тактика: уверять, что они вовсе не так  богаты,  как  это  думают
люди.
     Они постарались также не следовать  примеру  тех  честолюбцев,  которые
добивались,  чтобы  их  имя  было  присвоено  хоть  какому-нибудь  переулку,
проложенному  на  месте  их  прежнего   садика.   Глубокая   разница   между
Буссарделями и этой мелкой сошкой проявлялась в том,  что  в  память  своего
отца, создавшего и окрестившего их прежнее владение,  они  исходатайствовали
только, чтобы одна из улиц, ближайших к площади Малерб, была названа "улицей
Террасы".
     И словно по воле судьбы, желавшей,  чтобы  каждый  член  этой  семьи  в
какой-либо  важный  момент  сыграл  свою  роль,  после  братьев   и   сестер
Буссарделей на первый план выступила Теодорина.  Случилось  это  в  связи  с
одним из тех весьма редких событий, когда история семьи Буссардель смешалась
с историей всей страны.
     С  июля  1859  года  в  Женевском  кантоне  стало  неспокойно.  Сначала
поднялась волна адресов, петиций и манифестов,  выражавших  главным  образом
сепаратистские стремления, направленные против  Италии.  Французские  газеты
ограничивались лишь сочувствующими откликами  на  эту  кампанию.  Но  вскоре
волнения охватили всю Швейцарию и породили в  некоторых  районах  Женевского
кантона движение в защиту Савойи; опасность  раскола,  вызывавшая  в  памяти
жителей края злосчастный раздел Польши,  так  напугала  общественное  мнение
Савойи, что оно единодушно пришло к решению присоединиться к Франции.
     Так обстояло дело в марте 1860 года,  когда  отец  Теодорины,  господин
Бизью, известил о скором  своем  приезде  в  Париж.  Несмотря  на  почтенный
возраст,  он  по-прежнему  занимался  своими  прядильными  фабриками;   этот
высокий, суровый и мужиковатый  с  виду  старик  принадлежал  к  породе  тех
предпринимателей, полупомещиков-полуфабрикантов, которых немало было тогда в
Эльзасе, Юре и Женевском кантоне. Он остановился в собственном  особняке  на
улице Гранд-Верт,  уже  переименованной  к  тому  времени  в  улицу  герцога
Пантьеврского. Супруги  Бизью  сохранили  этот  дом  лишь  для  того,  чтобы
останавливаться там при своих приездах в Париж, - они теперь почти весь  год
жили в Аннеси. Теодорина оказалась единственной  в  семье  перебежчицей,  но
хранила неизменную привязанность к родному краю, и отец рассчитывал  на  эту
верность.
     Господин Бизью сказал, что вслед за ним прибудет  делегация  из  сорока
одного савояра с целью заявить императору французов, что их страна  была  бы
рада, если бы ее присоединили к Франции. Старику Бизью предлагали возглавить
делегацию, но он отказался, ссылаясь на свой преклонный возраст и на то, что
для его  фабрики  это  присоединение  было  бы  выгодным  ввиду  упразднения
таможенного барьера. В таких вопросах он придерживался тех же принципов, что
и Буссардели: он остерегался вмешиваться в  политику.  Но  вся  атмосфера  в
столице  была  такова,  что  он  решил  оказать  через  свою  дочь,  ставшую
парижанкой, почетный прием делегации.
     На несколько дней Теодорина изменила своим обязанностям хозяйки дома на
улице Басс-дю-Рампар и с утра до вечера пропадала в родительском особняке на
Пантьеврской улице; она отворила там приемные покои, освежила их  убранство,
украсила их множеством зеленых  растений  и  для  устройства  званого  обеда
составила столы в форме подковы. Фердинанд испытал странное  чувство,  когда
присутствовал на  этом  обеде,  занимая  место  в  конце  стола,  тогда  как
Теодорина сидела на главном месте, имея напротив себя отца, а по правую руку
- Грейфье де Белькомба, который  накануне  держал  речь  перед  императором,
императрицей и наследным принцем.
     Делегация  отбыла  обратно  в  Савойю,   и   целый   месяц   Теодорина,
отличавшаяся  невозмутимым  спокойствием,  проявляла   необычную   для   нее
рассеянность. 22 апреля в Савойе должен был проводиться плебисцит. Теодорина
чуть не каждый день писала отцу, посылала депеши, нетерпеливо  ждала,  когда
принесут почту. Фердинанд, которому жена в  известной  мере  всегда  внушала
уважение, делал вид, что не замечает ее нервного состояния. В это  время  он
завел новую любовную интригу, чрезвычайно его захватившую, и из-за нее  мало
бывал дома; возвращался он почти всегда за полночь,  а  то  и  на  рассвете,
осторожно проскальзывая в калитку, выходившую в переулок Сандрие.
     Наступил наконец день 22 апреля. Вечером благодаря телеграфу никто  уже
не сомневался в результатах, но пришлось подождать еще  неделю,  пока  стали
известны точные цифры. Когда принесли  депешу,  Теодорина,  поджидавшая  ее,
была у себя в будуаре. Она вскрыла телеграмму, прочла ее.
     - Ах! - воскликнула она и вся побелела. Она позвонила.
     - Пошлите сейчас же в клуб - барин хотел там  быть,  пошлите  на  улицу
Прованс и к моим замужним дочерям. Я прошу  всех  родственников  прибыть  ко
мне. Отворите внизу большую гостиную и приглашайте пройти  туда.  Когда  все
соберутся, скажите мне.
     День был воскресный, младшие сыновья  и  юная  Ноэми  находились  дома.
Через полчаса самое  большее  Теодорина  предстала  перед  своей  родней.  С
величавой осанкой появилась она в  дверях  большой  гостиной.  На  ней  было
нарядное платье из шелкового фая темно-красного цвета,  который  подчеркивал
ее солидность. В руке она  держала  телеграмму.  Мгновение  она  глядела  на
собравшихся родственников, позади которых, по ее  распоряжению,  выстроились
все слуги.
     - Я созвала вас, - сказала она, - для того, чтобы сообщить  вам  весть,
ставшую уже официальной, - весть о том, что  Савойя,  мой  родной  край,  по
добровольному ее желанию  вновь  стала  французской  землей.  Вам,  конечно,
интересно будет узнать итоги подсчета голосов при плебисците.
     Родные  слушали  с  удивлением,  сбитые  с  толку  театральностью  этой
аудиенции, которая была совсем не в характере Теодорины, и легкой  дрожью  в
голосе, выдававшей ее волнение.
     - Состояло в списках сто тридцать пять  тысяч  четыреста  сорок  девять
человек, - читала Теодорина, - участвовало в голосовании сто тридцать  тысяч
восемьсот тридцать  девять  человек,  из  них  сто  тридцать  тысяч  пятьсот
тридцать три человека ответили "да", двести тридцать пять  "нет",  семьдесят
один бюллетень признан недействительным.
     Она умолкла и, подняв руку ко лбу,  покачнулась,  -  казалось,  вот-вот
упадет в обморок, впервые в жизни. К  ней  бросились,  подхватили,  и  внуки
обняли свою бабушку. Но она уже оправилась и объявила, что поедет  сейчас  в
церковь св. Магдалины отслужить благодарственный молебен.  Она  согласилась,
чтобы близкие сопровождали ее.
     Набралось столько народу, что к трем  каретам,  ожидавшим  у  подъезда,
прибавилось еще две, и со двора выехали вереницей пять экипажей.  Фердинанд,
которого посланный не нашел в клубе, приехал как раз в эту минуту  и  видел,
как маленький кортеж направился по бульвару. Не известно, заметила  ли  мужа
Теодорина, во всяком случае, она не дала распоряжения остановиться,  и  лишь
слуги сообщили ему дома, что' произошло.
     Но уже приближались новые события. В тот же  самый  год,  29  сентября,
император подписал декрет, объявляющий, что для  общественной  пользы  нужно
построить новый оперный театр, и местоположение его  было  определено  между
бульваром  Капуцинок,  Шоссе  д'Антен,  улицей  Нев-де-Матюрен  и  переулком
Сандрие,
     Согласно завещанию Буссарделя, особняк Вилетта  и  прилегающий  к  нему
земельный участок  достались  Фердинанду.  Однако  старик  не  захотел  ради
любимого сына обидеть других детей и по справедливости указал в завещании ту
сумму, в которую должен был оцениваться особняк при разделе наследства.  Это
не вызвало раздоров между сонаследниками, но если  по  декрету  о  постройке
нового здания Оперы и расширения подъездов к ней особняк Вилетта попадал под
отчуждение, Фердинанд - первый из  четырех  Буссарделей  -  пожал  бы  плоды
выгодной операции. С точки зрения размеров возмещения не могло быть никакого
сравнения  между  прокладкой  бульвара  через  пригородные   поля,   занятые
огородными культурами, и постройкой  Императорской  музыкальной  академии  в
самом центре Парижа. Лишь только счастливому хозяину  особняка  стало  ясно,
что ему выплатят за это владение огромную сумму,  он  сделал  широкий  жест,
пообещав трем остальным наследникам ценные подарки: Аделине - ренту, Жюли  -
драгоценности, Луи  -  полосу  земли  в  Монсо,  там,  где  участки  братьев
соприкасались. Фердинанд имел основание рассчитывать, что за особняк Вилетта
ему заплатят больше трех миллионов.
     Он знал, что для жены будет жестоким ударом необходимость расстаться  с
этим домом, тем более что его обрекли на уничтожение. Она все переживала  на
свой лад, и не всегда ее чувства совпадали с чувствами Буссарделей.  Сообщая
е